Патриотическое народное движение

Патриотическое народное движение фин. Isänmaallinen kansanliike, IKL
Лидер:	Вихтори Косола (1932–1936) Вильхо Аннала (1937–1944)
Дата основания:	5 мая 1932 года
Дата роспуска:	23 сентября 1944 года
Штаб-квартира:	Лапуа
Идеология:	финский национализм, правый радикализм, антикоммунизм, антисоветизм, фенномания
Молодёжная организация:	Sinimustat
Мест в нижней палате:	14 / 200 (1936) 8 / 200 (1939)

К:Политические партии, основанные в 1932 году

Патриотическое народное движение (фин. Isänmaallinen kansanliike, IKL) — финляндская ультраправая партия 1932-1944 годов. Продолжала традицию правопопулистского Лапуаского движения. Занимала позиции крайнего финского национализма, антикоммунизма и антисоветизма, отстаивала идеи фашистского корпоративизма и создания Великой Финляндии. Располагала военизированным формированием, была связана с профдвижением и предпринимательством, имела представительство в Эдускунте. Запрещена по требованию СССР после выхода Финляндии из Второй мировой войны.

Продолжение Лапуаского движения

27 февраля 1932 года ультраправые боевики Лапуаского движения атаковали митинг социал-демократов в Мянтсяля. Местный инцидент обретал черты общенационального мятежа во главе с Вихтори Косола и генералом Валлениусом. Правые радикалы требовали отставки кабинета Юхо Сунила и установления режима фашистского типа. В течение недели мятеж был подавлен правительственными силами, решающее значение имело выступление президента Свинхувуда. Более пятидесяти вожаков во главе с Косола и Валлениусом арестованы, деятельность Лапуаского движения запрещена.

Праворадикальные активисты вынуждены были искать иную легальную форму политической организации. Было принято решение создать политическую партию, которая займётся не только акциями прямого действия (как Лапауское движение), но будет соблюдать формальное законодательство и участвовать в выборах. Такой партией стало Патриотическое народное движение (IKL) 5 июня 1932 года.

Руководство, идеология, программа

Руководство и актив партии рекрутировались в основном из Лапуаского движения. Первым председателем IKL был избран признанный лидер финских ультраправых Вихтори Косола, на тот момент находящийся в тюрьме. В руководство также вошли экономист Вильхо Аннала, историк и дипломат Герман Гуммерус, журналист и писатель Эркки Ряйккёнен, бывший командующий финляндскими ВВС Арне Сомерсало, юрист Бруно Сальмиала, директор школы в Лапуа Хилья Рийпинен. Членами IKL были профессор-математик Рольф Неванлинна и популярный писатель Вильхо Хеланен.

После кончины Вихтори Косолы в 1936 году председателем IKL стал Вильхо Аннала.

Идеология и политическая программа IKL во многом воспроизводили установки Карельского академического общества (ультраправый активист Вильхо Хеланен трижды был его председателем) и наследовались от Лапуаского движения. Основными положениями партийной доктрины были крайний финский национализм, правый радикализм и антикоммунизм. Партия выступала за создание Великой Финляндии, присоединение обширных территорий СССР и Швеции. Кроме того, IKL выступала за популистские реформы политической системы — всенародное избрание президента (а не коллегией выборщиков), вынесение на референдумы вопросов общенационального значения. Во внутренней политике проповедовались идеи классового мира, социального партнёрства и фашистского корпоративизма. Итальянский режим Бенито Муссолини подавался как образец общественно-государственного устройства с поправкой на финские национальные традиции. Заметное место занимала фенномания, доходящая до дискриминации шведского языка и шведского населения. Последняя позиция создавала серьёзные трения в отношениях IKL с фельдмаршалом Маннергеймом.

Во внешней политике IKL стояла на позициях крайнего антисоветизма, выступала за сотрудничество с Третьим рейхом и фашистской Италией, помощь франкистам в испанской гражданской войне, покровительство режиму Карлиса Улманиса в Латвии, помощь эстонским вапсам Артура Сирка. В то же время IKL осудила Мюнхенское соглашение и Итальянское вторжение в Албанию — поскольку усмотрело в этом нарушение национальных прав. Лояльность IKL к рейху была также сильно поколеблена советско-германским сближением 1939.

В партийном руководстве были заметны противоречия между ультраправыми радикалами (Косола, Аннала, Сомерсало, Рийпинен) и более умеренными консервативными центристами (Сальмиала, Ряйкёнен, Гуммерус). Более влиятельным являлось радикальное крыло.

С некоторыми из прежних лапуаских активистов отношения у IKL не сложились. С предпринимателем Рафаэлем Хаарлой произошёл разрыв из-за его увлечения масонством. Лапуаский боевик-оперативник Кости-Пааво Ээролайнен состоял в IKL, но критиковал партию за чрезмерную умеренность.

Партийная политика

Поддержка, структуры, символика

Социальную базу IKL составили преимущественно зажиточные крестьяне (из этой среды происходил Косола), образованный средний класс (к нему принадлежал Аннала), отчасти госслужащие (Рийпинен была директором государственной школы и дочерью полицейского стражника), лютеранские священнослужители, студенты, более всего — члены Охранного корпуса и Лотта Свярд. Видную роль в создании и деятельности IKL сыграли священники и миряне лютеранского движения Herännäisyys (Просветление). В частности, к Herännäisyys с детства принадлежала Хилья Рийпинен, получившая в партии прозвище Верховная жрица.

Партия имела молодёжную организацию Sinimustat (Сине-чёрные, по цветам униформы — чёрная рубашка, синий галстук), члены которой проходили военную подготовку. Во главе этих «штурмовых отрядов», запрещённых правительством в 1936, стоял лютеранский священник Элиас Симойоки — капеллан финской армии, погибший на Зимней войне.

С IKL был аффилирован корпоративистский профсоюз SKA. Поступало финансирование от представителей средней буржуазии, преимущественно торговой. Важной организационной опорой партии являлась сеть ресторанов Musta Karhu (Чёрный медведь).

Официальным партийным приветствием в IKL был римский салют, заимствованный у итальянских фашистов. В партийных речёвках иногда звучало имя Косолы, в чём ощущалось влияние германского нацизма. Символом партии являлся силуэт человека с занесённой дубиной верхом на медведе.

Электоральные результаты. Конфликты с властями

Первая парламентская фракция IKL учредилась в 1933 году и насчитывала 14 депутатов из 200. Всё её члены ранее состояли в консервативной партии Национальная коалиция и представляли крайне правое крыло.

На выборах 1936 года IKL получила 8,34 % голосов и сохранила 14 мандатов. В 1939 году поддержка партии снизилась: 6,65 % и 8 мандатов. На президентских выборах 1937 партия поддерживала кандидатуру Пера Свинхвуда, который уступил Кюёсти Каллио.

Отношения IKL с центристскими правительствами, в которых участвовали социал-демократы, были враждебными. Главным противником IKL являлся министр Урхо Кекконен (послевоенный президент, проводивший политику сближения с СССР), неоднократно ставивший вопрос о запрете IKL как организации экстремистской, антигосударственной и располагающей частной силовой структурой. Кекконен заявлял, что запрет IKL так же необходим, как подавление коммунистов в 1918. Однако запретить партию по суду не удалось.

Позиция в войне

IKL жёстко критиковала правительство за «неудачное» ведение Зимней войны и территориальные уступки по Московскому мирному договору. Эта критика была воспринята в обществе. Правительственный курс стал более антисоветским. В январе 1941 председатель IKL Вильхо Аннала впервые стал членом правительства, заняв пост министра транспорта и общественных работ в кабинете Йохана Рангелла.

На этот период пришлось примыкание Финляндии к гитлеровской Оси и участие в войне против СССР. IKL выступала за максимально тесный альянс с Германией и максимальную военную активность. В бою с советскими войсками 17 августа 1941 погиб Арне Сомерсало.

Однако влияние партии в обществе в это время скорее снизилось. Этот парадокс объяснялся тем, что поддержка IKL создавалась протестными настроениями, симпатии привлекались её оппозиционностью.

19 сентября 1944 администрация Маннергейма заключила соглашение о перемирии с СССР и Великобританией. Статья 21 соглашения предусматривала «прекращение фашистской пропаганды» и «запрет фашистских организаций» Финляндии. На этом основании деятельность IKL была запрещена 23 сентября 1944.

Продолжение традиции

После войны деятели IKL утратили политическое влияние, были сняты с должностей, но не подверглись репрессиям. Многие члены — в том числе Нийло Косола, сын Вихтори Косола, впоследствии депутат парламента и министр сельского хозяйства — примкнули к Национальной коалиции.

Некоторые позиции IKL — например, всенародное избрание президента или создание государственного органа, координирующего позиции работодателей и профсоюзов — реализованы в социально-политической системе современной Финляндии.

В 1993 году капитан дальнего плавания Матти Ярвихарью, ранее вице-председатель антикоммунистической Конституционной правой партии, основал Патриотическую народную лигу, вскоре переименованную в Патриотическое народное движение. Новая организация повторила ряд идеологических установок IKL 1930—1940-х годов, воспроизвела его символику. Выступала с позиций крайнего великофинляндского национализма, выдвигала антироссийские лозунги, требовала присоединения Карелии. Партия требовала также ограничить мусульманское проникновение в Финляндию. Поддерживала связи с французским Национальным фронтом, бельгийским Фламандским интересом, Шведскими демократами. Ремейк IKL не получил в стране сколько-нибудь заметной поддержки, к 2011 деятельность организации прекратилась.

Как реальный продолжатель традиции IKL в современной Финляндии рассматривается партия Истинные финны.

Отрывок, характеризующий Патриотическое народное движение

– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?