Великая Финляндия

Вели́кая Финля́ндия (фин. Suur-Suomi) — идея объединения близких финно-угорских народов, проживающий по побережью Балтийского моря, Восточной Карелии, Ингерманландии, на территориях северной Норвегии и Швеции; радикальная форма панфинланизма. Идея дискутировалась в среде финских ирредентистов с XIX века и выражала финскую версию европейского национализма (панфинланизма) ещё тогда, когда Финляндия территориально входила в состав Российской империи.

Карельское академическое общество, говоря о Великой Финляндии, имело в виду как государственное образование, так и языковое и культурное явление.

Наибольшей поддержки идея получила в первые годы после обретения независимости. После войны продолжения (1941—1944) идея была практически забыта.

Границы Великой Финляндии

Обычно сторонники Великой Финляндии рисовали в качестве восточной границы географическую границу Фенноскандии, которая проходит от Белого моря к Онежскому озеру, далее вдоль реки Свирь и реки Невы — или, в более скромном варианте, от реки Сестры — к Финскому заливу. Эти границы включают территории, населяемые финнами и карелами. Некоторые сторонники также включают в состав Великой Финляндии территории южнее финского залива: Ингерманландию, Эстонию, а также принадлежащий Норвегии Северный Финнмарк и долину Турнеэльвена, и шведский Норрботтен. Самое широкое трактование, — «от Двины до Двины» включало более древние финно-угорские территории от Северной Двины в России, до Западной Двины в Латвии. Сейчас, прежде всего в значении юмора и красного словца, иногда говорят о Великой Финляндии, имея в виду территории вплоть до Урала. Такая гипербола — родом из пропаганды времён Зимней войны, из песни «на Урал».

История

«Естественные границы Финляндии» и языковое исследование

Идея о так называемой границе трёх перешейков существовала столетия, ещё с тех пор, когда Финляндия входила в Шведское королевство и между Швецией и Россией были разногласия и временами войны о том, где должна проходить граница между ними. Руководство Швеции рассматривало границу трёх перешейков с точки зрения более простой обороны, поскольку граница по суше была бы минимальной. Эти першейки: Беломорский, Онежский и Карельский.

В 1800-х считали важным так называемые естественные границы стран и народов, которые формируются из географический границ. Хотя в начале 1800-х термин Великая Финляндия не использовался, но мысль о естественных границах родом с тех времён. В 1837 ботаник J. E. A. Wirzen обозначил в качестве восточной границы ареала распространения типичных финских растений Белое море, Онежское озеро и Свирь. Геолог Вильгельм Рамзай в начале столетия обозначил границу скального основания Фенноскандии.

Сакариас Топелиус в 1854 коснулся этой темы, вступая в должность.

В эти же времена изучение финно-угорских языков выявило, что за восточной границей проживают родственные народы, а политические границы с точки зрения языка и этноса находятся в «неправильном» месте. К этому времени относятся стихи Августа Альквиста «Финское государство» («Suomen valta»), в он которой подчёркивает что «Онега, северные берега, /берега Ауры, устье Онеги,/ здесь величие Финляндии, и никого другого».

В сочинённом Хейкки Нурмио «Марше егерей» (Jääkärimarssi) 1917 года «онежские берега и земли» обозначены входящими в Финляндию: Viro, Aunus, Karjalan kaunis maa, yks’ suuri on Suomen valta («Эстония, Онега, красивая земля Карелии, есть одна большая страна Финляндия»). Позднее слова изменили, чтобы соответствовать новой обстановке: Häme, Karjala, Vienan rannat ja maa, yks’ suuri on Suomen valta («Хяме, берега и земли Онеги, есть одна большая страна Финляндия»).

Карелиализм

Карелиализм был для увлечённых национальным романтизмом художников, литераторов и композиторов источником вдохновения. Пик карелиализма пришелся на 1890-е. Например, писатель Илмари Кианто написал о своей поезде в Онегу книгу «Финляндию крупнее — Онега свободной» («Suomi suureksi — Viena vapaaksi») (1918).

Идея Великой Финляндии в других северных странах

В северной Норвегии есть финноязычное меньшинство, квены. Территория, обжитая ими, расширилась в 1890-е. Квены традиционно старались самоизолироваться. Карельское академическое общество и Союз финнов активно работали здесь в 1927—1934 годах. Основной задачей было распространение материалов на финском языке и пропаганда через различные каналы. Пик активности пришелся на 1931 и закончился в 1934, но в газетах вышеупомянутых обществ дела квенов обсуждались и после.

В Норвегии пробудился страх перед «финской опасностью». Квенов начали «норвегизировать» теми же средствами, как в жителей Восточной Карелии «финляндизировать» а позже «руссифицировать». Главным образом это происходило через систему образования, где осуществлялась культурное и языковое притеснение, через средства массовой информации на национальном языке и кадровую политику. Использование финского языка и его значимость стремились уменьшить, этническую самоидентификацию и культуру уничтожить.

В первые годы финляндской независимости в Финляндии начали требовать от Швеции финскоязычные территории Норрботтен. Ответной реакцией стало стремление Аландских островов отойти к Швеции. правительство Финляндии основало комитет по западным землям (Länsipohjan toimikunta), чей задачей было поднимать национальное движение. В ответ шведские власти увеличили обучение шведскому языку на этих территориях. Ещё в 1950-х годах в школах в северной Швеции за разговор на финском наказывали.

Племенные войны

Племенные войны — термин использующийся в финской историографии для обозначения Первой советско-финской войны и приграничных конфликтов, происходивших в 1920 годы, объединяемых между собой целью увеличения территории Финляндии за счёт присоединения к ним территорий соседних государств, населённых угро-финскими народами. Создание Великой Финляндии предполагало использование военных методов с целью объединения всех прибалтийских и фино-угорских народов в одно государство. Желательным считалось присоединение Реболы и Пораярви к Финляндии, являвшихся частью РСФСР по условиям Тартуского мирного договора. Националистическая организация Карельское академическое общество и радикальное Движение Лапуа были сторонниками и участниками подобных начинаний, впоследствии такой политический курс поддерживало и Патриотическое народное движение. В настоящее время члены Национальной коалиции и Финляндского центра являются идейными наследниками политических сил ратовавших за увеличение территории Финляндии в двадцатом веке. Их вдохновляет Клятва меча Маннергейма, подписанная в 1918, и аналогичный по настроению приказ, подписанный им же в 1941 годуК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан).

Из левых политиков, в то или иное время симпатизировавшим идеями увеличения территории Финляндии, можно отметить Оскари Токой, одного из руководителей Красной Финляндии, и Вяйнё Войонмаа, который опубликовал в 1918 книгу «Естественные границы Великой Финляндии».

Среди велико-финских идеологов выделялись такие деятели, как Элиас Симойоки, Эльмо Кайла.

Тартуский мир

В 1919 Реболы и Пораярви объявили об отделении от России и присоединении к Финляндии, официально перенос границы не был утвержден. В 1920 на переговорах в Тарту Финляндия требовала Восточную Карелию себе. Советская Россия не соглашалась и тоже требовала Реболы и Пораярви себе, предлагая Финляндии взамен Петсамо. Президент Стольберг согласился на предложенный обмен. Отказ от претензий на территорию Восточной Карелии и подписание Тартуского мира было воспринято как позор, в среде финнских ультраправых националистов.

1920—1930. Автономия Карелии

При заключении Тартуского мира Финляндия желала для Восточной Карелии самоуправления и автономии. Лига Наций решила, что Восточная Карелия относится к советской России, но ей нужно предоставить автономию. Одновременно Лига наций решила проблему Аландских островов в пользу Финляндии. После гражданской войны в Финляндии бежавшие в Россию красные заняли ключевые посты в Восточной Карелии, где была основана Карельская трудовая коммуна, руководимая Эдвардом Гюллингом. Дополнительной задачей красных было служить плацдармом для возможной революции в Финдяндии. Финская элита утвердила свои позиции, основав в 1923 [Автономная%20Карельская%20ССР Карельскую Автономную Советскую Социалистическую Республику].

Поскольку на практике Карельская трудовая коммуна была полностью в руках бежавших из Финляндии красных, Финляндия считала, что Советская Россия не создала той системы самоуправления в Восточной Карелии, как требовалось в мирном договоре. По этой причине Финляндия поддержала неудачное Карельское восстание, и приняла впоследствии его участников бежавших на территорию Финляндии.

Идеологи восстания в Карелии пытались найти поддержку у финнов из Ингрии и репатриантов из Северной Америки. Так как они считали Восточную Карелию территорией принадлежащей к финскому культурному ареалу. Многие были националистами.

Ещё в 1926 для 96,6 % жителей советской Карелии родным языком был карельский. У этого языка не было своей письменности и создание такового считалось невозможным из-за огромного разнообразия говоров и диалектов. Официальным языком объединяющим Карелию стал русский и финский. Отношение к финскому языку было сложным. Некоторым карелы не понимали финскую письменность и её использование встречало, на онежском перешейке прямое сопротивление местных жителей. В беломорской Карелии к финскому языку относились более лояльно. Сопротивление использованию финского языка в качестве одного из официальных языков подавлялось властями и трактовалось как вредительство местных кулаков и русских шовинистов. Летом 1930 политика «финляндизации» стала темой публичного спора. Разногласия были в том числе об официальном языке Советской Карелии. Было неясно, обучать ли карел финскому или развивать их собственный язык. В руководстве Советской Карелии идея о карельской письменности была отвергнута. Совет национальностей в ЦК СССР и Академия Наук СССР выразили протест против насильственной финляндизации.

Не оставил СССР без внимания тлеющие в жёлтой прессе Финляндии идеи её расширения:

27 февраля 1935 года в беседе с посланником Финляндии в СССР А. С. Ирьё-Коскиненом, М. М. Литвинов отмечал что: «Ни в одной стране пресса не ведет так систематически враждебной нам кампании, как в Финляндии. Ни в одной соседней стране не ведется такая открытая пропаганда за нападение на СССР и отторжение его территории, как в Финляндии».

Во время сталинских репрессий в 1937 руководство Советской Карелии всё же обвинили в троцкистко-буржуазном национализме, запрете карельской культуры и языка и ориентации на буржуазную Финляндию. По этой причине в 1937 ряд руководителей Советской Карелии был ликвидирован. В ходе русификации Карелии происходившей в конце 30х годов, официальными перестали быть как финский так и карельский языки, уступив место русскому. Это решение объяснялось необходимостью упростить управление территорией, поскольку использование нескольких языков одновременно создавало множество трудностей.

Зимняя война и Война-продолжение

В начале Зимней войны СССР создал Карело-Финскую ССР, которой руководило правительство в Териоках и Отто Вилле Куусинен. Изначально подразумевалось включение в неё как Восточной Карелии так и присоединенных территорий Финляндии. По этой причине одним из официального языков республики был — финский. Территории отчужденные от Финляндии территории в результате войны 1939—1940 годов, вошли в состав Карело-Финской Советской Социалистической Республики.

Ещё во время гражданской войны в 1918 году на станции Антрея Маннергейм произнёс речь, в которой поклялся не убирать в ножны меч, пока Финляндия и Восточная Карелия не станут свободными. В 1941 году он дал приказ, который явно ссылался на его старую клятву. В этом приказе есть упоминания о «Великой Финляндии», что вызвало в то время негативную реакцию в политических кругах.

Во время войны-продолжения в 1941 году, Финляндия захватила самые обширные территории в своей истории. Не только правые националисты но и многие сторонники боле сдержанных политических сил, хотели присоединить к Финляндии Восточную Карелию. Основанием для этого были не только идеология и политика, но и военные доводы: так называемую линию трёх перешейков было легче оборонять, чем старую границу. При поддержке со стороны Нацистской Германии такие идеи казались вполне реализуемыми. Отношение к карелам и русским было различным. В отношении гражданских лиц бывших на территории подконтрольной финской военной администрации производилось исследование, с целью выяснения их этнического происхождения. Решающим фактором при выяснении национальности служила национальность родителей, в число прочих факторов входили родной язык и язык, на котором велось обучение. Принадлежность к той или иной группе влияло на зарплату, распределение продовольствия, и свободу передвижения^[6], «Неродственное» население относившееся к славянским национальностям, заключалось в концентрационных лагерях, что оправдывалось целью облегчения ведения их «учёта».

С завоёванных немцами территорий в Финляндию было переселено около 62 000 ингерманландцев, из которых позже в СССР было возвращено около 55 000. До 1950 года они не имели права вернуться в родные места, но несмотря на запреты, значительному количество финнов удалось вернуться в Ленинградскую область. По официальным данным, к маю 1947 года на территории Ленинграда и Ленинградской области проживало 13 958 финнов, прибывших как самовольно, так и по официальному разрешению.

Государственная служба информации опубликовала в 1941 пропагандистскую книгу Finnlands Lebensraum, обосновывающую идеи Великой Финляндии, целью её издания было научное обоснование присоединения Восточной Карелии и Ингерманландии к Финляндии.

В этой книге сообщалось что, после победы Нацистской Германии во Второй Мировой Войне, границы Великой Финляндии должны будут пролегать от Финнского залива до Белого моря.

Поздняя редакция книги включала в себя дополнения внесённые Юрьё фон-Грёнхагеном, и содержала элементы национал-социалистической идеологии.

Военное управление в Восточной Карелии

Территории Восточной Карелии юридически никогда не были включены в Финляндию, парламент лишь провозгласил, что в Финляндию вернулись территории, потерянные в Зимнюю войну. Экономическое значение Восточной Карелии с её запасами леса тоже имело значение. Отвечать за управление территориями было сформировано военное правление, которое отвечало за финляндизацию населения и подготовку присоединения земель к Финляндии.

Восточный вопрос для Финляндии

В первую, наступательную фазу войны-продолжения в 1941 когда жили надеждой сокрушения СССР, начали обдумывать, какие территории Финляндия могла бы получить себе в возможном мирном договоре с СССР. Целью Германии было выйти на линию Астрахань-Архангельск, что давало возможность расширения и территории Финляндии на восток. В книге профессора Ялмари Яаккола Die Ostfrage Finnlands, (Финский восточный вопрос), опубликованной 29 января 1941 есть попытка обосновать захват Восточной Карелии. Книга была переведена на английский и французский, после чего она была раскритикована в том числе в Швеции и в США.

Министерство образования Финляндии создало 11 января 1941 Научный комитет Восточной Карелии, чей целью было вести исследования, чтобы получить о землях более точное представление. Первым председателем комитета был ректор Хельсинкского университета Каарло Линкола, а вторым Вяйнё Ауэр. Юристы подготавливали законные обоснования тому, как Финляндия могла бы получить под контроль Восточную Карелию.

Концентрационные лагеря

На завоеванных территориях основали концентрационные лагеря, которые в начале так и назывались, а затем были переименованы в «лагеря для перемещенных лиц». В них отправлялись следующие группы лиц:

• «не родственные народы» или по-рождению не финское население, с тех территорий, где их нахождение с точки зрения военных действий не разрешается;
• политически не вызывающие доверия у населения на территории военного управления и лица не относящиеся к родственным народам;
• в исключительных случаях другие лица из населения на территории военного управления, чьё нахождение на свободе считается нецелесообразным.

Население из Онежский полуострова, долины Свири, и Медвежьегорского района, которое традиционно говорило по-русски, перевели подальше от передовой в лагеря, не только чтобы предотвратить нападения партизан. но для защиты самих гражданских. Первый концентрационный лагерь для советских граждан славянского происхождения, в том числе женщин и детей, был создан 24 октября 1941 года в Петрозаводске. На онежском полуострове кроме того скопились не русскоязычные беженцы из разных районов Карельско-Финской ССР: ожидая напрасно переправы через Онегу они остались на милость армии Финляндии. На основе письменных свидетельств можно оценить, что вблизи фронта таких эвакуированных могло быть 16 000. Это означает свыше 69 % от максимального численности людей в лагерях, которых 1 апреля 1942 года было 23 984.

Заключённые концентрационных-лагерей, принуждались к неоплачиваемому труду. На принудительные работы направляли с 15-летнего возраста, а в лагере в Кутижме — даже 14-летних подростков^[23], состояние здоровья не учитывалось^[24]. Обычно рабочий день начинался в 7 часов и продолжался до 18-19 часов, на лесозаготовках — до 16 часов с часовым летом или двухчасовым зимой перерывом на обед^[25].

Смертность на оккупированной территории Восточной Карелии в концентрационных лагерях была весьма высокой (137 на тысячу чел.), чем там же среди свободного населения (26 ‰) или в самой Финляндии (13 ‰). Основной причиной высокой смертности в лагерях является недостаточное питание, и в какой то степени возрастная структура заключённых: была большая доля 20-30 летних женщин и несовершеннолетних детей (почти 50 %).

В общей сложности более 64 тысяч советских граждан стали узниками концентрационных лагерей, из них умерло более 18 тыс.^[9]

24 тысячи этнических русских из числа гражданских лиц были заключены в концентрационные лагеря, из них 4 тыс. погибли от голода^[10][11].

Угасание идеи Великой Финляндии

Золотой век идеи пришелся на 1910-е. В 1920-х популярность достигла пика, но поднялась на короткое время во время войны-продолжения. Конец войны на практике загасил идею, поскольку для её осуществления не было больше ни политической воли ни военных возможностей. СССР выиграл войну и выдвинул Финляндии жесткие условия мира, в том числе дальнейшее урезание её территории. К тому же после крушения национал-социализма и фашизма идеи о националистической экспансии выглядели совершенно иначе чем раньше. Поддерживающие идею Великой Финляндии Карельское академическое общество и Патриотическое народное движение были распущены в соответствии с условиями Парижского мирного договора (1947) . Отчасти на ситуацию повлияло то, что во время военного управления восточные карелы не были единодушны в идее расширения Финляндии, а наоборот, большая их часть отнеслась к финнам как к оккупантам. Восточные карелы скорее были готовы принять материальную помощь, чем идеологическую, как было ещё во время племенных войн. Исчезла и культурная подоплёка, когда связи с оставшимися в СССР родственными народами усложнились и забюрократились. Лишь благодаря независимости Эстонии и краху СССР возможности общаться у частных лиц и организаций стали возможны.

Мотивы идеи

О мотивах, стоящих за идеей Великой Финляндии, по сей день ведутся дискуссии. Бесспорно, что с точки зрения её сторонников имелось желание помочь братьям по крови, поскольку идея включала широкое сотрудничество во многих областях. С другой стороны, позднее, идея стала приобретать империалистические черты. Например, Карельское академическое общество изначально родилось как благотворительное общество, на второй год своего существования уже опубликовало свою программу, которая рассматривала более обширные стратегические, а также географические, исторические и политические основания Великой Финляндии. Это показывает, что альтруизм был упущен уже на очень ранней стадии развития.

Современное положение

По-настоящему лелеют идею Великой Финляндии в наше время лишь редкие одиночки. Нынешняя идея родства финно-угорских народов стремится главным образом к сохранению и выживанию последних без изменения государственных границ. Термин Великая Финляндия в этих кругах никак не употребляется. Подобной деятельностью занимается в том числе фонд Juminkeko-säätiö. Более известные и уважаемые общества M.A Castrénin seura и Общество «Финляндия-Россия» и многие финно-угорские общества поддерживают кампанию по сохранению малых народов. Среди студентов финно-угорские дух крепче всего поддерживается в Тартуском университете.

См. также

• Панфинно-угризм

Литература

• Васара В.-Т. [journals.kantiana.ru/upload/iblock/054/budlvfkxfs-jrfhaubnys%20hkzigvtgavyc.pdf Проблемы формирования идеологии «Великой Финляндии»] // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта : журнал. — Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2010. — Вып. 12. — С. 37—42. — УДК 94(480)
• Anssi Paasi. The rise and fall of Finnish geopolitics // Political Geography Quarterly. — 1990. — Т. 9, № 1. — С. 53-65. — DOI:10.1016/0260-9827(90)90006-V.
• Manninen, Ohto: Suur-Suomen ääriviivat: Kysymys tulevaisuudesta ja turvallisuudesta Suomen Saksan-politiikassa 1941. Helsinki: Kirjayhtymä, 1980. ISBN 951-26-1735-8.
• Nygård, Toivo: Suur-Suomi vai lähiheimolaisten auttaminen: Aatteellinen heimotyö itsenäisessä Suomessa. Väitöskirja, Jyväskylän yliopisto. Helsingissä: Otava, 1978. ISBN 951-1-04963-1.
• Tarkka, Jukka: Ei Stalin eikä Hitler — Suomen turvallisuuspolitiikka toisen maailmansodan aikana. Helsinki: Otava, 1987. ISBN 951-1-09751-2.

Seppälä, Helge: Suomi miehittäjänä 1941—1944. Helsinki: SN-kirjat, 1989. ISBN 951-615-709-2.

• Morozov, K.A.: Karjala Toisen Maailmansodan aikana 1941—1945. Petroskoi, 1975.
• Jaakkola, Jalmari: Die Ostfrage Finnlands. WSOY, 1942.

Ссылки

• [books.google.com/books?id=IqTNAAAAMAAJ The World’s work: a history of our time, Volume 38] By Walter Hines Page, Arthur Wilson Page, New York, 1919. p.277
• [books.google.com/books?id=4w7d-TLg9n0C New York Times current history: the European war, Volume 15], New York, 1918, p. 444

Отрывок, характеризующий Великая Финляндия

Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ]
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал:
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?]
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…]
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.


Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…