Слонем, Хант

Хант Слонем
Имя при рождении:	англ. Hunt Slonim
Дата рождения:	18 июля 1951(1951-07-18) (72 года)
Место рождения:	Киттери, Мэн, США
Гражданство:	США США
Жанр:	живопись, скульптура, графика
Учёба:	Тулейнский университет, Школа живописи и скульптуры, Скаухиген, штат Мэн)
Стиль:	Нео-экспрессионизм
Влияние:	Немецкий экспрессионизм, поп-арт

Хант Слонем (англ. Hunt Slonem; наст. имя англ. Hunt Slonim — Хант Слоним, род. 18 июля 1951, Киттери, США) — американский живописец и скульптор, всемирно известный своими красочными картинами тропических птиц, написанных с натуры. В его мастерской, размером более 3700 кв. м., располагается его личный авиарий, где в разное время находятся от 30 до 100 экзотических птиц различных видов. Произведения Слонема представлены в более 80 музеях изобразительного искусства; его персональные выставки регулярно проводятся в крупнейших музеях и галереях мира.

Образование

• 1967—1968 Университет Вандербильта, Нашвилл, Теннесси
• 1968—1969 Университет Америк, Пуэбла, Мексика
• 1969—1973 Тулейнский университет, Новый Орлеан, Луизиана, США
• 1972—1973 Школа живописи и скульптуры, Скаухиген, штат Мэн, США

Биография

Хант Слонем родился в Киттери, штат Мэн, в 1951 году, в зажиточной семье, где он был старшим из четырёх детей. Его отец был офицером Американских военно-морских сил, а мать вела домашнее хозяйство и занималась волонтёрской деятельностью. Следуя за отцом, семья Слонема часто переезжала из города в город, и в юные годы будущий художник жил в штате Вашингтон, на Гавайских островах, в Калифорнии, Коннектикуте и Вирджинии. Любовь к живописи Слонему привил его дед — чиновник в сфере народного образования и художник-любитель. «Я вырос в художественной среде: мои родители сами баловались живописью. Ещё ребёнком мне подарили краски, и буквально с первого класса я хотел стать художником». — рассказал Слонем интернет-журналу Art Interview. Младший брат Ханта, Джеффри Слоним — известный американский журналист и редактор популярного журнала Interview.

Ещё будучи учеником средней школы, шестнадцатилетний Слонем принял участие в программе студенческих обменов и провёл 6 месяцев в Манагуа, столице Никарагуа. По возвращении в США, он поступил в Университет Вандербильта в Нашвилле, но на следующий год перевёлся в мексиканский Университет Америк. Степень бакалавра искусств факультета живописи и истории искусства Слонем получил в Тулейнском университете, в Новом Орлеане. Однако наибольшее влияние на дальнейшую карьеру художника оказали курсы повышения квалификации в престижной Академии живописи и скульптуры в Скаухигене, штат Мэн, где Слонем познакомился и подружился с такими мастерами американского искусства, как Луиза Невельсон, Алекс Кац, Ричард Эстес и Джек Левин. Примерно в это же время, из соображений, связанных с нумерологией, Слонем поменял в своей фамилии букву «и» на бекву «e» и в 1973 году переехал на Манхэттен, где он и живёт по сей день.

Творчество

Всю мою жизнь можно суммировать одним словом – „экзотика“.

-Хант Слонем.

Творческая карьера Слонема началась в Нью-Йорке, в середине 1970-х. Однажды, когда начинающий художних подрабатывал уроками живописи в Доме для престарелых, ему позвонила приятельница — художница Дженет Фиш, известная в США своими реалистическими натюрмортами. Она сообщила ему, что уезжает на всё лето, и предложила на три месяца свою мастерскую бесплатно. Слонем немедленно согласился; вскоре он получил грант для живописцев от монреальского фонда Elizabeth Greenshields и полностью погрузился в живопись. Его первая персональная выставка состоялась в нью-йоркской Harold Reed Gallery в 1977 году, вслед за которой последовала инсталляция в престижной манхэттенской Fischbach Gallery. Ждать успеха у критиков Слонему пришлось недолго, и вскоре он познакомился и был принят в окружение таких представителей американской творческой элиты, как Энди Уорхол, Лайза Миннелли, Сильвия Майлз и Трумен Капоте.

Несмотря на то, что жизнь Слонема протекала в центре Манхэттена, он сохранил своё влечение к экзотике, в особенности к тропическим птицам и разнообразным видам бабочек, которые он впервые увидел в изобилии в Никарагуа. Эти темы Слонем систематически развивал в своих произведениях. Он прославился своими гризайлями, изображающими птиц в клетках, часто выполненных в технике алла прима. «Остроумная формалистическая стратегия Слонема, — отметила главный художественный критик New York Times Роберта Смит, — переплести между собой образы в картинах так, что их бывает трудно распознать; при этом он окутывает их бледным, приглушённым светом, что придаёт им истинную прелесть. Наверное, так выглядели бы картины Джозефа Корнелла, если бы он занимался живописью». Птицы также стали сюжетом крупнейшего по своему формату произведения Слонема — фрески размером в 2 метра на 26 метров, выполненной им в 1995 году для фойе популярного ресторана Bryant Park Grill в Нью-Йорке. Согласно влиятельному журналу New Yorker, «наиболее значительным аспектом интерьера [ресторана] является 86-ти футовая фреска художника Ханта Слонема, изображающая сотни птиц, похожих на тех, которые обитают в его мастерской».

В произведениях Слонема, как в живописи, так и в скульптуре, преобладают темы природы. Его холсты, часто написанные густыми мазками, отличаются обилием ярких масляных красок. Другой значительный элемент его картин — решётка, процарапанная краем кисти и добавляющая холстам фактуру. Картины Слонема демонстрируют серьёзный интерес художника к комплексным проблемам поверхности холста, а также плотности и сжатию красок. Сам же он заявил, что рисует решётку с целью придать картинам «ощущение гобелена или вышивки. Мои краски сливаются одна с другой. Я процарапываю решётку, чтобы свет приникал вглубь. Таким образом, вместо одного слоя краски можно разглядеть все пять». Слонем часто прячет свои образы за такой решёткой, благодаря чему «их контуры становятся расплывчатыми, и это лишь подчёркивает осязательные качества краски».

Видное место в творчестве художника занимает цикл произведений под названием «Кролики», над которым он работает с начала 1980-х годов. Идея этого критически успешного цикла пришла Слонему в голову, когда он узнал, что родился в год Кролика — четвёртого знака по китайскому гороскопу. С этого момента и на протяжении более тридцати лет, он работает над этой темой и часто выставляет картины из этого цикла в художественных музеях.

Большой успех имеет также и портретная галерея Слонема, в особенности широко известные портреты Абрахама Линкольна. Образ героического американского президента, положившего начало эмансипации рабов, привлекает Слонема не только как художника, но и как любителя истории и коллекционера меморабилии. «В кабинете Мэрилин [Монро] на столе стояли две фотографии: одна её матери, а другая — Линкольна», — рассказал Слонем в беседе с корреспондентом Interview. По мнению Interview, «портреты Линкольна в исполнении Слонема носят глубоко личный характер, и, как это ни странно, можно почувствовать, что ему близок этот давно умерший человек».

B подавляющем большинстве своих картин Слонем использует приём многократного повторения образов: птиц, бабочек, кроликов. По мнению Генри Гелдцалера, влиятельного американского искусствоведа и хранителя коллекции искусства XX века Метрополитен-музея в Нью-Йорке, этот приём, переходящий для Слонема в обсессию, выражает желание художника «методически исследовать пост-кубистские абстракции».. Повторение образов также отражает влияние на Слонема поп-арта и, в особенности, искусства Энди Уорхола, что не отрицает и сам художник. «Повторение образов Мэрилин или бутылок „Кока-колы“ повлияли на моё творчество, — отметил Слонем в интервью журналу Interview, — однако мои повторения скорее символизируют рефрены в молитве… Я вижу в этом богопочитание».

Персональные выставки

Начиная с 1977 года, персональные выставки Ханта Слонема состоялись как в престижных частных галереях современного искусства, так и в музеях во многих странах мира, в том числе в Европе и на Западном побережье США в Галерее Марлборо (Marlborough Gallery), а на Восточном побережье — в Галерее Сержа Сорокко (Serge Sorokko Gallery). Выставки Слонема также успешно прошли в Мадрасе, Кито, Венеции, Густавии, Сан-Хуане, Гватемале, Париже, Стокгольме, Мадриде, Осло, Кёльне, Токио и Гон-Конге, среди прочих столиц мира. Инсталляции Слонема были выставлены в более тридцати музеях мира, включая Museo Diocesano d’arte sacra Sant’Apollonia в Италии в 1986 г., Художественный музей Олбани в США в 2007 г., Стамбулский музей современного искусства в Турции в 2007 г., Художественный музей Сальвадора в Сан-Сальвадоре в 2010 г., Национальную галерею зарубежного искусства в Болгарии в 2010 г., Александрийский музей искусства в США в 2011 г., Художественный музей Полка во Флориде в 2012 г. и др.

Среди многочисленных частных коллекционеров Слонема СМИ отмечают непропорционально большое количество голливудских звёзд. Согласно San Francisco Chronicle, «Картины Слонема привлекают многих [голливудских] коллекционеров искусства, включая Шэрон Стоун, Джину Гершон, Брук Шилдс, Джулианну Мур, Мэнди Мур, Кейт Хадсон, и Джей Ло». «Я большая поклонница Ханта, — заявила Брук Шилдс американской газете Daily Front Row. — Его картины экстравагантно игривы, но ничуть не слащавы». В 2012 году, в мартовском номере популярного американского журнала Architectural Digest опубликованы фотографии манхэттенского дома Брук Шилдс, в гостиной которого на видном месте висят три картины Слонема из цикла «Кролики».

Публичные коллекции (частичный список)

Национальная галерея искусства, Вашингтон, США. Музей изящных искусств, Бостон, США. Бруклинский музей, Бруклин, США. Музей современного искусства, Париж, Франция. Фонд Жоана Миро, Барселона, Испания. Würth Museum, Кюнцельзау, Германия. İstanbul Modern Sanat Müzesi, Стамбул, Турция. Museo de Arte de El Salvador, Сан-Сальвадор, Сальвадор. Метрополитен-музей, Нью-Йорк, США. Музей американского искусства Уитни, Нью-Йорк, США. Музей Соломона Гуггенхайма, Нью-Йорк, США Smithsonian American Art Museum, Вашингтон, США.

Личная жизнь

Хант Слонем никогда не был женат и не имеет детей. До середины 2010 года, он жил и работал в Манхэттене, в 89-ти комнатной мастерской величиной в 3700 кв.м. В 2010 году, Слонем переехал в новую художественную мастерскую величиной в 1400 кв.м., разделённую на множество небольших помещений, которые художник выкрасил в яркие изумрудно-зелёные, красные, голубые и жёлтые тона. Здесь же разместилась его огромная коллекция разного антиквариата, в большом числе купленного на мировых аукционах и блошиных рынках. В коллекции Слонема — редкие неоготические стулья, импозантные шёлковые цилиндры и мраморные бюсты Марии-Антуанетты. По словам художника, эти экспонаты — его «друзья», и чем их больше, тем лучше. «Окружение этих предметов для меня просто необходимо», — признался Слонем в интервью журналу New York Magazine.

Интересные факты

• В 2008 году, немецкая автомобилестроительная компания Audi заказала Слонему дизайн экстерьера для спортивного купе Audi A5. Основываясь на сюжете одной из своих картин, Слонем расписал экстерьер автомобиля, названного фирмой в честь художника Hunt Slonem Audi A5. Уникальная машина была выставлена в крупнейших городах США, а затем продана на благотворительном аукционе в Нью-Йорке. Все деньги от продажи редчайшего спортивного купе фирма Audi пожертвовала на онкологические исследования.
• В 2010 году, знаменитый американский режиссёр-документалист Альберт Мэйслз, известный, в частности, по фильмам Серые сады и Дай мне кров, объявил о намерении снять полнометражную кинокартину об искусстве и жизни Ханта Слонема.
• Хант Слонем является владельцем двух исторически важных плантаций в Луизиане. На одной из них расположен памятник архитектуры — особняк, подаренный американским правительством маркизу де Ла Файету в 1832 году в знак благодарности за его содействие в заключении договора о Луизианской покупке.

Литература

• The Worlds of Hunt Slonem by Dominique Nahas; Vendome Press, New York, 2011
• Hunt Slonem: The feather game by Hunt Slonem; Marlborough Chelsea, New York, 2008
• Pleasure Palaces: The Art & Homes of Hunt Slonem by Vincent Katz; powerHouse Books, New York, 2007
• Hunt Slonem: An Art Rich and Strange by Donald B. Kuspit; Harry N. Abrams Books Incorporated, New York, 2007
• Hunt Slonem: Saints & Angels by J. William Zeitlin, Hunt Slonem, et al; Ursuline College, 2007
• Exotica by Vincent Katz et al; Edizioni d’Arte Fratelli Pozzo, Turin, Italy, 1997
• Hunt’s Place by Vincent Katz, Ronny Cohen, and John Ashbery; Didegnodiverso, Turin, Italy, 1995
• Hunt Slonem by Henry Geldzahler (Foreword); Kunst Editions/Jano Group, New York, 1993
• Hunt Slonem: Paradise Elswhere by Holland Cotter and David J. Messer Slonem, Bergen Museum of Art and Science, Hackensack, NJ, 1990
• Hunt Slonem by Holland Cotter and David J. Messer Slonem, Bergen Museum of Art and Science, Hackensack, NJ, 1990

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=zmLNCZWhCmk Хант Слонем] CBS Sunday Morning
• [www.youtube.com/watch?v=qn_QrCs_pzM Курт Андерсен интервьюирует художника Ханта Слонема] Studio 360
• [www.youtube.com/watch?v=M5UvLjPCTJ4 Хант Слонем в своёем доме Albania Plantation] Louisiana Public Broadcasting
• [issuu.com/avenueinsider/docs/050112/54 Страна чудес Ханта Слонема] Avenue Magazine
• [museum.louisiana.edu/Files/Articles/slonemcatalogue.pdf Хант Слонем на реке Байу] Paul and Lulu Hilliard University Art Museum

Отрывок, характеризующий Слонем, Хант

После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.