Мунайтпасов, Хаджимукан

Хаджимукан Мунайтпасов
«Ямагата Мухунури» — один из псевдонимов Хаджимукана Мунайтпасова
Личная информация
Пол	мужской
Оригинальное имя	каз. Қажымұқан Мұңайтпасұлы
Имя при рождении	Мукан Мунайтпасов
Прозвища	Чёрный Иван, Ямагата Мухунури, Красная Маска, Кара-Мустафа
Гражданство	СССР СССР
Специализация	классическая борьба
Дата рождения	7 апреля 1871(1871-04-07)
Место рождения	аул Караоткель, Целиноградский район, Акмолинская область
Дата смерти	12 августа 1948(1948-08-12) (77 лет)
Место смерти	колхоз Ленин туы, Ордабасинский район, Южно-Казахстанская область
Спортивная карьера	1901—1944
Рост	194
Вес	139
Награды и медали

Хаджимука́н (Кажымука́н) Мунайтпа́сов (каз. Қажымұқан Мұңайтпасұлы; 7 апреля 1871, аул Караоткель Акмолинской области, — 12 августа 1948, колхоз Ленин туы, Южно-Казахстанская область) — знаменитый казахский борец и цирковой артист. Неоднократно (в 1908, 1909, 1911, 1913 и 1914 годах) побеждал в чемпионатах мира по классической борьбе среди профессионалов. Первый казах, завоевавший титул чемпиона мира по французской борьбе; многократно побеждал в мировых, российских, региональных, затем и общесоюзных чемпионатах по классической борьбе среди тяжеловесов. Является обладателем около полусотни наград и медалей разных проб.

Из-за того, что не мог быть допущен в сборную России, под японским именем Ямагата Муханура выступал на международных соревнованиях за Маньчжурию. Хаджимукана также прозвали «Чёрным Иваном», а после совершения хаджа в 1912 году, он получил к своему имени приставку «Хаджи» (паломник), с которым и стал известен во всём мире.

В дореволюционный период Хаджимукан успешно выступал на международных аренах вместе с такими легендарными борцами, как Иван Поддубный, Георг Лурих и Иван Заикин. После Октябрьской революции активно участвовал в становлении Советской власти в Казахстане, основал первый в истории Казахстана профессиональный театр, из лона которого вышли многие именитые артисты того времени, организовывал различные чемпионаты.

Во время Великой Отечественной войны Хаджимукан своими выступлениями собирал средства на помощь армии и подарил фронту самолёт, названный в честь Амангельды Иманова. Несмотря на все заслуги перед родиной, в конце жизни он остался без поддержки со стороны местных властей и, предположительно, умер от воспаления лёгких из-за проживания в нечеловеческих условиях.

Биография

Происхождение

Хаджимукан является выходцем из кыпчакского рода Алтыбас, который известен своими богатырями-батырами. Его родословная выглядит так: кипчак Токтарбай, затем Кобланды Токтарбайулы, Терликбай, Ойбас, Узун, Алтыбас, Карыс, Жоламан, Санбай, Шади-батыр (жил во времена хана Абылая), его дед Ернак, отец Мунайтпас, и, наконец, сам Хаджимукан.

Ходили легенды о том, что его дед со стороны матери — Лек-балуан — обладал такой силой, что мог вырывать деревья вместе с корнями.

Детство и юность

Хаджимукан родился 7 апреля 1871 года (по паспортным данным) в ауле Караоткель Акмолинской области современного Казахстана, но насчёт даты его рождения существуют и другие мнения. Его отец, Мунайтпас Ернаков, был весьма скромным и бедным человеком, но обладал недюжинной физической силой и часто побеждал в борцовских поединках, за что получил прозвище «толстоногого балуана». Дед Кажымукана, Ернак, тоже отличался большой физической силой и борцовским мастерством, он-то и предвидел блестящее будущее своего внука и стал обучать его премудростям национального вида борьбы казахша курес.

Журналист Казбек Сулейменов, который неоднократно встречался с Хаджимуканом, утверждал, что он остался сиротой в 9 летнем возрасте и с детства пас овец у баев. В повести Алимкула Буркитбаева Мукан осиротел в 19 лет, но затем Буркитбаев стал придерживаться того мнения, что его отец скончался в 1914 году, когда Хаджимукан находился в Риге и ему было 43 года.

Хаджимукан начал батрачить у баев ещё в подростковом возрасте и выполнял тяжёлую физическую работу. В поисках работы он отправляется в Кызылжар, где работает у местного богача-татарина. Его мать рассказывала, что он мог на спор, в качестве забавы, съесть целого барана или выпить полный курдюк масла. Существует легенда о том, что Хаджимукан без чьей-либо помощи вытащил застрявшего в тине быка. Также существует история о том, что в 1889 году хозяин Хаджимукана поручил ему привезти сухого сена в самый разгар суровой зимы. По пути одна из лошадей упала и не вставала, после чего Хаджимукан уложил её в телегу, вторую лошадь привязал позади, а сам потащил всех их в аул.

Хаджимукану не исполнилось и 17 лет, когда о нём стали говорить как о сильном борце, имевшем на своём счету немало побед над известными борцами Акмолинской области, и слава о нём стала расходиться по всей казахской степи. По рассказам Хаджимукана, в 18 лет его пригласили в цирк. Он работает в конюшне и вместе с этим обучается премудростям цирковой борьбы. Когда ему исполняется 20 лет, он впервые выходит на арену.

Дебют

В 1901 году в Омске открывается чемпионат по французской борьбе и слухи о выступлении профессиональных борцов и их победах над местными борцами доходят до Хаджимукана. Решив вступить в поединок с профессионалами, Хаджимукан принимает вызов самого сильного из них — Андрея Злобина.

Эта схватка оказывается тяжелым испытанием не только для Хаджимукана, но и для самого Злобина, встретившего достойного соперника. Но Злобин оказывается более техничным и опытным, и побеждает его на 18 минуте после начала схватки. Русский борец, испытавший колоссальные физические способности молодого казахского силача, по легенде, советует ему выбрать борьбу своей профессией и поступить в школу борцов знаменитого Ивана Владимировича Лебедева, известного как «Дядя Ваня». Говорят, что Хаджимукан обучался в лебедевской школе в период 1903—1904 годов. Однако, вызывает сомнение утверждение о том, что Хаджимукан, который был старше Лебедева на целых десять лет, учился у него и вся эта история похожа скорее на легенду для цирковой афиши. Но эта легенда попала даже в Казахскую энциклопедию (см. III том, стр. 345). Дату открытия Лебедевым своей школы — июнь 1905 года — большинство авторов делают отправной точкой для спортивной карьеры Хаджимукана, однако на тот момент Хаджимукану исполнилось 34 года, и о его жизни между 20 и 34 годами ничего не известно. К тому же, рекомендателем Хаджимукана называют то вышеупомянутого Злобина, то Поддубного, даже некоего тигролова из Казани — Доброго-Рябого. Причём в поле зрения у известных «коллекционеров атлетической старины» Хаджимукан появляется именно в тот период: 1905 году у В. М. Пивкина, а в 1908 году у Ю. В. Шапошникова.

Не совсем ясно, чем занимался Хаджимукан с 20-летнего возраста до 35 лет. Ситуацию можно прояснить, если предположить, что он родился не в 1871 году, а в 1883. Это согласуется со словами Сабита Муканова: «В дни нашего путешествия (в 1925 году) Хаджимукану уже перевалило за сорок» (то есть он родился чуть раньше 1885 года, но никак не мог родиться в 1871 году).

Первый успех

Первый крупный успех приходит к Хаджимукану в 1905 году в Харбине. Он прошёл чемпионат по борьбе «джиу-джитсу» без единого поражения и завоевал золотую медаль. После возвращения из Харбина Хаджимукан приобрёл славу «Чемпиона Маньчжурии». У него было несколько псевдонимов: «Муханура», «Чёрный Иван», «Красная маска», но псевдоним «Муханура» закрепился за ним вплоть до Октябрьской революции.

В дореволюционный период

До революции предприимчивые директора чемпионатов и репортёры стали выдавать его то за японца, то за маньчжура. Например, в 1909 году Хаджимукан выступал в группе знаменитого эстонского борца, чемпиона мира Георга Луриха. Говоря о ведущей группе своих борцов, Лурих так описывал Хаджимукана:

Сын востока — японец Муханура. Он борец крепкого и редкого сложения, отличается дикостью и свирепостью в борьбе.

В 1909 году на чемпионате мира по французской борьбе в Гётеборге (Швеция) Хаджимукан завоёвывает золотую медаль и становится первым казахом, который получил титул чемпиона мира по борьбе.

В 1910 году в Америку выезжает большая группа европейских и российских борцов. В Америке они разделились на несколько групп, в одной из них присутствовал Хаджимукан.

Самым успешным выступлением Хаджимукана в турне по городам Южной Америки была его победа в столице Аргентины Буэнос-Айресе, где он был награждён золотой медалью.

Уже в декабре 1910 — январе 1911 года он выступает на международном чемпионате в Москве, из чего следует, что Хаджимукан к тому времени уже вернулся из Америки. В этом чемпионате Хаджимукан за короткий промежуток времени побеждает Разумова, Шнейдера, Иоганесова, Винтера и Аполлона. Очень ожесточённо проходит его схватка с борцом Циклопом, которая закончилась вничью. На седьмой день Хаджимукан встретился с Георгом Лурихом, который был хозяином чемпионата. Но первая двадцатиминутная схватка не даёт результата и Лурих вызывает его на реванш в следующий день. Но и на этот раз Луриху не удаётся победить его, и судьи, симпатизирующие Луриху, продлевают время боя и, в конечном счёте, объявляют его победителем.

В апреле 1911 года Хаджимукан выступает в Петербурге. Среди участников чемпионата, который проходил в летнем саду «Фаре», было несколько чемпионов мира, в том числе Рауль де Руан и Георг Лурих. Участь предыдущего чемпионата постигла Хаджимукана и на этот раз: в середине чемпионата его дисквалифицируют за, якобы, нарушение правил.

Казань. В чемпионате борьбы кончившимся у Никитина I приз поделили «Черный Геракл» Джоэ Мора и Мартынов, II — любимец мусульманской публики — Хаджи Мукан.

Журнал «Геркулес» №15, 1915 год.

Затем Хаджимукана приглашают на международные соревнования в Варшаву, где Хаджимукан встречается со знаменитым Полем Абсом, чемпионом России Иваном Яго и немецким борцом Вейланд-Шульцем. Хаджимукан завоёвывает золотую медаль, в то время как Лаубе и Поль Абс получают серебряную и бронзовую медали соответственно.

Через полгода Хаджимукан вновь возвращается в Польшу для того, чтобы принять участие в первенстве Варшавы. Он занял призовое место, но выше его оказались чешский борец Карл Поспешил, чемпионы мира Карл Зафт и Георг Лурих.

В мае месяце 1912 года Хаджимукан принимает участие в саратовском чемпионате, который носил международный характер. Он был награждён серебряной медалью и был афиширован под своим настоящим именем, но выдали его за татарина.

В 1912 году Хаджимукан принял участие в соревновании, которое проходило в нижегородском цирке «Сур». Решался вопрос: кому достанутся большая и малая медали «Всероссийского чемпионата». Хаджимукан с первых дней выступал успешно и, уверенно расправившись со своими соперниками, вышел в финал. Но к концу чемпионата вопреки правилам в борьбу вступил способный борец и цирковой артист Николай Турбас. Схватка Турбаса и Хаджимукана решала судьбу I и II места. Хаджимукан в этой схватке пытался подавить своего соперника мощными толчками и обессилить противника физической мощью. Хотя Турбас много раз был на грани поражения, он умудрялся ловкостью своей ускользнуть от хвата Хаджимукана. Вот так вспоминал Турбас тот поединок:

Между нами особенно выделялся своей фигурой и силой киргизский атлет Кажымукан. Он имел широчайшие плечи, колоссальную силу, длинные руки, что имело большое значение в борьбе. <…> многие борцы боялись его и неохотно вступали с ним в борьбу.

Когда Хаджимукану удалось опрокинуть Турбаса, который был нижегородцем, со сцены, этот непредвиденный случай задел местных зрителей. Они, будучи незнакомыми с правилами борьбы, активно вмешивались в судейство. Наконец, когда Хаджимукан явился за кулисы, чтобы сменить одежду, там его ждали вооружённые люди. Хаджимукану оставалось только уйти через чёрный ход. Таким образом большая золотая медаль была присуждена Николаю Турбасу, а малая золотая ― Хаджимукану.

В 1913 году Хаджимукан вместе с такими выдающимися борцами, как Иван Поддубный, Иван Заикин, Николай Вахтуров и Алекс Аберг, выступает в нескольких крупных международных соревнованиях, и в некоторых из них занимает места в первой тройке призёров.

Большого успеха Хаджимукан добивается в конце 1913 года в Троицке, где 18 раз выходит на ковёр и ни разу не проигрывает. Среди побеждённых: знаменитый немецкий борец Вестергард Шмидт, француз Фисури Колос, эстонский силач Тигане, русский борец Петров.

В 1914 году Хаджимукан приезжает в Нижний Новгород для участия в соревнованиях, где основным его соперником должен был стать Вестергард Шмидт. Чтобы избежать поражения, Шмидт выдвигает такое условие, которое Хаджимукан выполнить не в силах: он заявляет, что будет бороться только за личный приз в размере 100 рублей. Хаджимукан обращается к залу и просит кого-нибудь внести эти 100 рублей вместо него. Из зала выходят его земляки — Нурлан и Абдулла Есеркеновы — и протягивают арбитру нужную сумму. Принципиальная схватка между Шмидтом и Хаджимуканом оканчивается победой казахского борца.

Среди многочисленных побед Хаджимукана особенно знаменательна его победа над японским борцом Саракики Джиндофу. После окончания официального чемпионата мира по французской борьбе в Харбине (по другим сведениям: в Японии), Саракики выходит на ковёр и заявляет, что с помощью японской борьбы джиу-джитсу он положит на лопатки любого борца. Зная об особенностях этой борьбы, никто не принимает этот вызов, кроме Хаджимукана. Во время схватки Саракики разрывает Хаджимукану ухо и нижнюю губу, но, приловчившись, Хаджимукан берёт японца в мощный захват и швыряет на ковёр. Впоследствии Саракики умирает, то ли от разрыва сердца, то ли от сумасшествия.

В то время слава Хаджимукана гремела по всему миру. Один из русских борцов писал:

По всему миру гремела тогда слава русского богатыря Ивана Поддубного и казахского батыра Кажымукана.

Земляки гордились успехами Хаджимукана, считали его национальным героем. В 1913 году газета «Казах» опубликовала заметку о нём под названием «Казах-богатырь»:

В данный момент в Петербурге, Москве, а также и иностранных государствах выступает казах-богатырь. Зовут его Мукан Мунайтпасов. Сейчас ему перевалило только за 30 лет. Его грудь украшает множество медалей.

— Газета «Казах»

Во время революции и после

После Октябрьской революции Хаджимукан принимает активное участие в становлении советской власти и борьбе с контрреволюционерами. По документальным материалам, приведенным Сакеном Сейфуллиным на страницах повести «Тернистый путь», стало известно, что Хаджимукан 19 октября 1917 года с красным флагом, во главе омских казахов штурмовал штаб Алашской автономии.

После гражданской войны он приступает к своему любимому делу — организует различные чемпионаты на территории Казахстана. В 1926 году в Кызылорде впервые в истории казахского народа открывает профессиональный театр. В этом театре начинали свой путь многие народные таланты, среди них: один из победителей всемирного конкурса исполнителей народного творчества в Париже (1927) Амре Кашаубаев, народный артист Казахстана Калибек Куанышпаев, знаменитый акын-импровизатор Иса Байзаков.

В конце жизни

В 1940 году уже заметно постаревший Хаджимукан решает в последний раз выступить перед публикой и этим завершить свою многолетнюю трудовую деятельность. Но после начала Великой Отечественной многие цирковые артисты прошлого передают свои сбережения на помощь фронту, и Хаджимукан, не захотев отставать от своих друзей, организовывает цирк-шапито и выступает перед зрителями, дабы собрать средства на помощь советским воинам. Используя нехитрый реквизит — молот, цепи и гири — гастролирует по аулам. Семидесятилетний старик вновь совершает силовые приёмы. Иногда, не найдя грузовика-полуторки, вместо этого ложится под амбарные ворота и по нему вышагивает весь аул.

Последнее выступление Хаджимукан провёл в 1944 году в районах Южно-Казахстанской области и собранные деньги в сумме 100 тысяч рублей сдал в Фонд обороны СССР. На собранные деньги он просит подарить от его имени Советской армии самолёт (модель У-2), который будет назван в честь другого легендарного казаха Амангельды Иманова.

В ответ на просьбу Хаджимукана ему приходит благодарственная телеграмма от Сталина, в котором он удовлетворяет его просьбу:

Примите мой привет и благодарность Красной Армии, тов. Хаджи Мукан, за вашу заботу о воздушных силах Красной Армии. Ваше желание будет исполнено.

— Сталин

Этот самолёт, торжественно вручённый самим Хаджимуканом, под управлением молодого лётчика-казаха Кажытая Шалабаева сражался на Прибалтийском и Ленинградском фронтах, совершил 217 боевых вылетов (из них 120 ночных) и пробыл в воздухе 430 часов.

В последние годы своей жизни Хаджимукан остался без внимания со стороны властей и вынужден был продавать медали, чтобы содержать свою большую семью. Ему было отказано в посещении его давнего друга Ивана Поддубного, судьба которого тоже сложилась трагически. Многие борцы, в том числе и сам Хаджимукан, подверглись преследованиям со стороны НКВД за, якобы, служение «царизму» и прочие «преступления». Несмотря на это, Хаджимукан своим авторитетом помогает родственникам, которые во время репрессий попали под «раскулачивание».

В 1947 году, за год до смерти, Хаджимукан пишет свою последнюю просьбу председателю Совмина Нуртасу Ундасынову, который по каким-то причинам не решается помочь престарелому борцу самостоятельно и урегулировать вопрос с пенсией, а вместо этого направляет прошение о помощи секретарю ЦК Жумабаю Шаяхметову. Но ЦК партии оказывается равнодушным к судьбе легендарного борца и не удовлетворяет его. Впрочем, следует учитывать, что вопросы назначения и выплаты пенсий вовсе не являлись прерогативой ЦК.

Текст письма Хаджимукана, который хранится в госархиве Казахстана:

Просьба.

Аксакал, разрешите изложить просьбу о моих невзгодах. Сегодняшнее мое положение весьма плохое. Прошу взглянуть на меня милосердным взглядом — нет у меня ни пищи, ни одежды. В возрасте, когда мне исполнилось семьдесят шесть и пошёл семьдесят седьмой год, впал я в подобное положение. В семье нет человека, пригодного для работы. Есть у меня трое малолетних детей.

1 июня 1946 года я переехал в колхоз «Ленинское знамя» Темирлановского сельсовета Арысского района, однако никакой помощи районные организации Арыси не оказывают. У меня нет дома, хотя обещали построить дом, но не построили. Живу в хлеву, в помещении для скота. Помимо сказанного выше, очень прошу Вас создать для Хаджимукана условия, приличествующие Хаджимукану. Дайте мне прочувствовать мой 75-летний юбилей. Предел моих желаний — это 1-2 коровы с телятами, чтобы было молоко, да кобыла с жеребёнком. Других просьб у меня нет. Привет от меня! Ежемесячную пенсию в размере 500 рублей, обещанную Вами, мне так и не выдали. Жду известий. Прощайте, с просьбой Хаджимукан. 10 января 1947 г.

Хаджимукан умер 12 августа 1948 года в возрасте 77 лет, предположительно вследствие воспаления лёгких от проживания в хлеву, в колхозе «Ленинское знамя» (каз. Ленин туы) Темирлановского сельсовета Ордабасинского района Южно-Казахстанской области, не оставив после себя ни учеников, ни богатства, ни дома для своих детей.

Его могила находится в пяти километрах от села Темирлановка — административного центра Ордабасинского района.

Мифы и легенды

Хаджимукан был хорошим рассказчиком и умел увлечь своего слушателя. Многие легенды о его несметных победах и могучей силе были порождены прежде всего самим великим борцом. Писатель Сабит Муканов, которому довелось неоднократно встречаться с Хаджимуканом, писал:

Больше всех говорил Хаджи Мукан. Мне казалось, он несколько расхвастался. Он утверждал, что уже успел побывать в 56 государствах, 56 раз получал звание чемпиона мира — и в знак этого 56 медалей. Сколько было у него медалей я точно не помню, но их действительно было много и притом из разных стран. Не думаю, чтобы каждая медаль присуждалась ему как чемпиону…

— Сабит Муканов «Школа жизни» (III том)

Однако весёлый скептицизм Сабита Муканова рассеялся, когда Хаджимукан на вечернем представлении стал сгибать толстые железные прутья, приносить на сцену и разбивать огромным молотом 20-пудовый каменный жёрнов. Далее следовал его коронный номер — по нему проезжали гружёные повозки.

Также Сабит Муканов писал, что когда Хаджимукан в сердцах «слегка» встряхнул задиристого поэта Ису Байзакова, тот ударился головой об потолок.

В специальном поезде, который следовал из Оренбурга в Ак-Мечеть (Кызылорда) на пятый съезд Коммунистической партии, Хаджимукану выделили целое четырёхместное купе — чтобы разместить его, пришлось соединить две нижние полки вокзальной скамьёй.

Также знаменит рассказ о битве Хаджимукана со стаей волков. В доказательство этой удивительной истории он приводил фотоснимок, на котором держал шесть мёртвых волков, по три штуки в руке.

Тысячи людей записывали себя в свидетели того, что Хаджимукан одной рукой стянул с места пароход, отходивший от пристани. Однако многие «свидетели» в жизни не видели даже судоходную реку.

Хаджимукан был легендарной личностью и обладал фантастической популярностью у народа. Как и вокруг любой другой знаменитой фигуры, вокруг него ходили разного рода небылицы, вплоть до того, что некоторые печатные издания утверждали о его способности завязать на шее «галстуком» целый рельс. А стандартный кусок рельса в те времена весил 295 килограммов и только для сгибания его на шее артиста требовались несколько десятков помощников.

Семья и потомки

Хаджимукан был многожёнцем, был женат на четырёх женщинах и имел 4 сыновей (Халиолла, Габдолла, Айдархан, Жанадил) и 3 дочерей (София, Азия и Рашида).

Первой его супругой была цирковая артистка Надежда Чепковская, которая после замужества приняла ислам и взяла мусульманское имя Батима́ (Фатима). Они познакомились в 1909 году в Риге, а свадьбу сыграли в Омске. От неё у Хаджимукана был сын — Халиолла. Когда Хаджимукан взял себе вторую жену, Батима отправилась жить к Габдолле, которого они с Хаджимуканом усыновили из детского дома. Она скончалась на руках своей внучки Разии (дочь Халиоллы) в 1966 году в селе Редкое Называевского района Омской области, где по сей день живут потомки Хаджимукана.

В 1925 году он женится на Ырысты Тыныбаевне, от которой у него было три дочери (София, Азия и Рашида), в 1938 году на Мунаим, а в 1946 году на Айшагуль. Мунаим родила ему сына — Айдархана, а последняя жена, которая была на 30 лет младше его, родила ему сына Жанадила, когда ему было 78 лет.

Приёмный сын Хаджимукана Габдолла, по национальности русский, был образованным человеком и исполнял должность прокурора сначала в Омске, а затем и на Украине, где участвовал в борьбе против бандеровцев, от рук которых и погиб.

В 1996 году выяснилось, что у Хаджимукана, якобы, есть дети во Франции от «жены-француженки», но казахстанские потомки не стали отвечать на приглашение от «буржуев».

Внук Хаджимукана — Шаттык Кажымуканов — является мастером спорта международного класса по карате-до, а в 2002 году стал серебряным призёром Азиатских игр.

Другой внук, Бахытжан Хаджимуханов — известный композитор, обладатель премии «Азия Дауысы» и «Жас Канат».

Физические характеристики

Хаджимукан был действительно крепкого, богатырского телосложения: рост 195 см, вес 139 кг (в 1946 году он весил 174 кг), окружность бёдер 71 см, бицепсы 47 см, окружность шеи — 56 см, размер обуви 54 (данные приведены по профессору З. Конратбаеву).

Хаджимукан обладал необыкновенной силой, о чём свидетельствует такой случай:

Как-то в Жмеринке, борцов попросили перета­щить сейф. Видя, что его друзья плохо справляются с такой работой, он с помощью верёвок взваливает железную глыбу на спину и поднимается с ней на второй этаж. Присутствую­щие не могли вымолвить ни слова. Они знали, что сейф ве­сит 450 кг.

Псевдонимы

Псевдоним «Ямагата Муханура» был дан Хаджимукану Иваном Лебедевым, который этим хотел привлечь публику на выступления казахского борца. Поговаривали, что Муханура был «грозным самураем» и «телохранителем Японского Императора».

Прозвище «Чёрный Иван» Хаджимукан получил из-за того, что выступал в составе «четвёрки Иванов» вместе с Иваном Поддубным, Иваном Заикиным и Иваном Шемякиным.

Псевдоним «Кара-Мустафа» («Чёрный Мустафа») Хаджимукану дали накануне выступлений в Турции — вместо непонятного для турок «японского» прозвища. Хаджимукан, который победил знаменитого турецкого борца и мастера масляной борьбы — Нуруллаха — во время выступления приглянулся правителю Стамбула Шакир-паше, который выяснил мусульманское происхождение загадочного «русского». Он предлагает Хаджимукану совершить вместе с ним хадж в Мекку и он, не раздумывая, соглашается на это предложение. После паломничества Хаджимукан (тогда ещё Мукан) получает к своему имени приставку «Хаджи» («Паломник») и с тех пор наиболее известен именно под именем «Хаджи-Мукан», с которым он впервые выступил в 1912 году в Саратове.

Награды

Хаджимукан выступал в 24 странах мира и в общем счёте завоевал 48 различных медалей, не считая наград завоёванных до 1910 года, которые сгорели при пожаре цирка «Турци» в Челябинске. Однако, ни одна из наград не сохранилась у четырёх жён и девяти детей знаменитого борца — будучи великодушным человеком, Хаджимукан с лёгкостью расставался со своими наградами. Почти половину своих медалей он оставил известному борцу Вейланд-Шульцу, когда в Риге он узнал о смерти отца и ему срочно понадобились деньги на возвращение домой.

Среди наград Хаджимукана:

• Орден «Льва и Солнца» — вручён ему персидским падишахом в 1910 году за победу над персидским чемпионом Машрутом.
• Орден «Благоденствия» Маньчжурии — за победу над японским чемпионом Саракики Джиндофу.

«Батыр казахского народа» — это официальное почетное звание, присвоенное в 1927 году ЦИК Казахстана Кажымукану Мунайтпасову — первому казаху, ставшему чемпионом мира по борьбе.

Учитывая его многочисленные заслуги перед родиной, в 1945 году Хаджимукан Мунайтпасов был награждён орденом «Знак Почёта».

Память

В начале 1980-х годов в поселке Темирлановка (ЮКО) был открыт музей, посвящённый знаменитому борцу. В течение долгих лет этот музей ютился в одной комнате, но после обретения независимости власти выделяют деньги на постройку отдельного здания под музей в виде шапито и торжественно открывают его в честь 130-летия со дня рождения именитого палуана. В рамках этого праздника прошли соревнования по борьбе между казахстанскими, узбекскими и таджикскими спортсменами. В музее хранится около пятисот экспонатов: личные вещи Хаджимукана, его награды, документальные кинохроники и фотографии.

Имя Мунайтпасова носит улица и школа-интернат спортивного профиля в Алма-Ате; в его честь названа одна из улиц в Астане и центральный стадион Астаны, рядом с которым 15 июня 2005 года был открыт футбольный сквер и центральный стадион Шымкента, рядом с которым установлен памятник борцу. О нём были сняты фильмы «Хаджи-Мукан» (1978) и «Знай наших!» (1985) с участием Бахытжана Есжанова, Георгия Мартиросяна, Александра Панкратова-Чёрного.

Хаджимукану посвящена книга Калмакана Абдукадырова «Қажымұқан» («Жалын», Алма-Ата, 1981) и документальная повесть Алимкула Буркитбаева «Хаджи-Мукан» («Жалын», Алма-Ата, 1983).

Цитаты

Однажды известный казахский поэт Султанмахмут Торайгыров спросил его о сути борьбы, на что он ответил:

Цель борьбы — не в победе или поражении. Она в том, чтобы, стоя в тесном пространстве арены, на глазах тысячной публики бороться за своё счастье. Движение — это внешний рисунок борьбы, а главное содержание в том, чтобы не дать трудностям одолеть себя. Процесс познания борьбы — в самой борьбе.

— [www.borba.ua/news/velikij-kazahskij-batyir-borets-hadzhimu/424.html Смертельная схватка Хаджимукана]

Также он говорил:

Человеческая лень — самое страшное зло на свете.

Литература

• П. Матущак, Е. Мухиддинов. [books.google.kz/books/about/%D0%9A%D0%B0%D0%B7%D0%B0%D1%85%D1%88%D0%B0_%D0%BA%D1%83%D1%80%D0%B5%D1%81.html?id=Lk2UPgAACAAJ&redir_esc=y Казахша курес] / рецензент: К. Р. Байдосов. — Алма-Ата: «Рауан», 1995. — 159 с. — 10 000 экз. — ISBN 5-625-02825-7.
• Виктор Подрезов. [buranvko.narod.ru/Vostok_poezia_sily_book/kumir-stepei_book.htm Кумир степей] // Восток — поэзия силы. — Усть-Каменогорск: Либриус, 2010. — 300 с.
• Гюльнар Муканова [lachi3.narod.ru/3m-munaytpasov.kazimukan.html Богатырь казахских степей].
• Ботагоз Сейдахметова. [www.lib.ukgu.kz/en/home/495-kajymukan-munaytpasov-batyr-kazahskogo-narod Кажымукан Мунайтпасов — батыр казахского народа]. Библиотека Южно-Казахстанского государственного университета имени М. О. Ауезова. Проверено 20 марта 2013. [www.webcitation.org/6FHQfUSqB Архивировано из первоисточника 21 марта 2013].
• Эдиге Валиханов [www.baiterek.kz/index.php?journal=3&page=100 Палуан] // Журнал «Байтерек». — 2006. — Вып. №6.
• М. О. Макибай. [repository.enu.kz/xmlui/bitstream/handle/123456789/2656/gasirdin-gajap.pdf?sequence=1 Ғасырдың ғажап саңлағы Қажымұқан Мұңайтпасов және 2011 жылдың беташары Ақ Азиада]. — ЕНУ имени Л. Гумилева, 2012.

Ссылки

• [ru.rodovid.org/wk/Запись:775805 Хаджимукан Мунайтпасов] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Мунайтпасов, Хаджимукан

– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.