Алмаши, Ласло

Граф Ла́сло А́лмаши (венг. László Ede Almásy de Zsadány et Törökszentmiklós; 22 августа 1895, Бернштайн — 22 марта 1951, Зальцбург) — венгерский аристократ, автомобилист, исследователь пустынь, лётчик, шпион, скаут-лидер.

На основе его биографии написана книга Майкла Ондатже «Английский пациент» и снят одноименный фильм Энтони Мингеллы.

Биография

Алмаши родился в Бороштянкё, в Австро-Венгрии (сейчас Бернштайн (Бургенланд) в Австрии), в венгерской дворянской семье (отец — зоолог и этнограф Дьердь Алмаши) и был воспитан частным репетитором в Истборне в Великобритании. С 1911 по 1914 годы, а также с ноября 1921 по июнь 1922 он провёл в Истборне по адресу Берроу, Кероу Роад 17.

Первая мировая война

В Первую мировую войну Алмаши служил в Военно-воздушных силах Австро-Венгрии.

Межвоенный период

После войны Алмаши вернулся в Истборнский Технический Институт. Он был членом первого Истборнского аэроклуба.

Алмаши продолжал поддержку короля Австрии Карла во время интербеллума. Два раза он ездил к Карлу в Будапешт в Венгрию, когда тот пытался вернуть свой трон. Может быть, поэтому король и даровал ему неофициальный титул графа, который используется только за пределами Венгрии.

После 1921 года Алмаши работал представителем автомобильной компании Steyr Automobile в Сомбатхее и выиграл множество гонок за данную компанию. Также организовывал охоту в Королевстве Египет для посещающих европейцев

В 1926 году во время поездки из Египта в Судан вдоль Нила Алмаши проявил интерес к этому району и позже вернулся в него для охоты и вождения. В 1929 году он продемонстрировал возможности автомобилей марки «Steyr» в условиях пустыни, проведя свою первую экспедицию в Сахаре на двух грузовиках.

В 1932 году Алмаши отправляется на поиски легендарной Зерзуры, «Оазиса Птиц», вместе с тремя британцами: сэром Робертом Клейтоном, командиром Пендерелом и Патриком Клейтоном. Они были профинансированы принцем Кемаль-эд-Дином. Экспедиция использовала как автомобили, так и аэроплан. Они каталогизировали доисторические наскальные рисунки, включая «Пещеру Пловцов» в Джебель Увейнат и Гилф Кебир. В 1933 году Алмаши утверждал, что нашёл третью долину Зерзуры в Вади Талх.

Также Алмаши обнаружил племя мадьярабов в Нубии, которые говорили на арабском, но считали себя потомками венгерских солдат, служащих в турецкой армии в XVI веке.

Алмаши превратился из самоучки в серьёзного исследователя. Его друзья бедуины дали ему прозвище Абу Рамла, означающее «Отец Песков». Однако к середине 1930-х годов время для научных исследований и приключений близилось к концу.

В 1932 году спонсор Алмаши Клейтон умер (не из-за аварийной посадки, как показано в «Английском пациенте», а из-за инфекции, полученной летом в пустыне в районе Гилф Кебира). Жена Клейтона умирает через год (1933) в загадочной авиакатастрофе.

Алмаши задокументировал некоторые из своих приключений в книге «Az ismeretlen Szahara» (англ. The Unknown Sahara, рус. Неизвестная Сахара), впервые опубликованной в 1934 году в Будапеште. Немецкое издание под названием «Unbekannte Sahara. Mit Flugzeug und Auto in der Libyschen Wüste» (англ. The Unknown Sahara. By Aeroplane and Car in the Libyan Desert, рус. Неизвестная Сахара. На аэроплане и автомобиле в ливийской пустыне) было опубликовано спустя пять лет (1939) Brockhaus'ом в Лейпциге. Она содержит его самые сенсационные открытия, как Джебель Увейнат (самая высокая гора в восточной пустыне Сахара), наскальные рисунки Гилф Кебира и потерянный оазис Зерзура.

Алмаши не был первооткрывателем Гилф Кебира. Бедуины обнаружили пещеру, когда искали потерявщийся скот, однако старались избегать её посещения, и приписывали рисунки на стенах джиннам и другим злым духам. Египетский принц Кемаль-эд-Дин писал статью о Гилф Кебире в Национальное географическое общество. Алмаши сделал карту пещеры и каталогизировал рисунки.

В 1935 году Алмаши предположительно снабжал разведданными итальянского маршала Итало Бальбо, заинтересованного в возможном продвижении на территорию Египта и Судана из Итальянской Северной Африки (Africa Settentrionale Italiana или ASI). Это было во времена Абиссинского кризиса и Бальбо был генерал-губернатором Итальянской Северной Африки.

Последующие годы Алмаши провёл в археологических и этнографических экспедициях вместе с немецким этнографистом Лео Фробениусом. Также он работал в Египте на аэродроме Аль-Маза лётным инструктором.

Вторая мировая война

После начала Второй мировой войны в 1939 году Алмаши вынужден вернуться в Венгрию. Британцы подозревали его в шпионаже в пользу Италии и наоборот, но в действительности он был венгерским шпионом. Венгрия официально присоединилась к державам Оси после подписания Тройственного пакта 20 ноября 1940 года.

В Будапеште Абвер призывает Алмаши: как венгерского офицера резерва его берут на службу в военно-воздушные силы Германии в звании капитана и командируют в африканский корпус. С 1941 по 1942 он служил в войсках Эрвина Роммеля, используя свой опыт пребывания в пустыне. В ходе операции Салам Алмаши переправил двух немецких шпионов через линию фронта тем способом, который использовала Пустынная Группа Дальнего Действия. Операция Салам не была секретной. Алмаши и его группа носили немецкую униформу. Они также использовали американские автомобили и грузовики с немецкими крестами и в камуфляжной расцветке. Алмаши доставил немецких агентов Йоханнеса Эпплера и Питера Стенстеда в Каир тем же способом. Роммель впоследствии наградил Алмаши Железным крестом и возвёл его в звание майора.

Позже, в 1944 году, Алмаши участвовал в операции Дора. Это была греческая операция по развёртыванию базы на заброшенной итальянской взлётно-посадочной полосе в Ливийской пустыне. База должна была использоваться для обнаружения немецких агентов в Северной Африке, а также занималась прослушиванием сообщений.

Более полная информация о роли Алмаши во время Второй мировой войны остаётся недоступной.

После завершения Североафриканской кампании Алмаши переехал в Турцию, где участвовал в организации Египетского восстания, которое так и не произошло. Затем он вернулся в Будапешт, где его контакты с Римско-католической церковью помогли спасти жизнь нескольким еврейским семьям, в то время как всех евреев отправляли в концентрационные лагеря.

Послевоенный период

После войны Алмаши был арестован в Венгрии и оказался в советской тюрьме. После становления коммунистического режима в Венгрии народный суд судил его за государственную измену (в частности, его книгу «С Роммелем в Ливии» сочли фашистской пропагандой), однако в конце концов оправдан благодаря показаниям востоковеда Дьюлы Германуса.

Когда его вновь арестовали, Алмаши бежал из страны с помощью британской разведки, которые подкупили венгерских коммунистических чиновников, чтобы они оправдали Алмаши. Взятку выплачивал Алаеддин Мухтар, двоюродный брат египетского короля Фарука. Затем англичане перевезли его в Британскую часть оккупированной Австрии по фальшивому паспорту на имя Иосифа Гроссмана. Его сопровождал агент МИ-6 — Ронни (Варинг) Валдерано. Когда Алмаши начали преследовать агенты КГБ, британцы посадили его на самолёт в Каир, где он был встречен Мухтаром и агентом МИ-6.

Алмаши вернулся в Египет по приглашению короля Фарука I и стал техническим директором вновь основанного «Института Исследования Пустынь», в настоящее время расположенного в районе Каира — Аль-Матарийах.

Смерть

В 1951 году, во время визита в Австрию Алмаши заболел. Скончался он от дизентерии в госпитале в Зальцбурге, где и был похоронен. Эпитафия на его могиле, воздвигнутой венгерскими патриотами в 1995 году, гласит на немецком — «Pilot, Saharaforscher und Entdecker der Oase Zarzura» (Пилот, исследователь Сахары и открыватель оазиса Зерзура)

Отрывок, характеризующий Алмаши, Ласло

Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!