Битва при Каматеро
| Битва при Каматеро | |||
| Основной конфликт: Греческая революция | |||
| Дата |
5 февраля 1827 года | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Победа турок | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Битва при Каматеро — сражение состоявшееся 27 января 1827 года между греческими повстанцами и армией Османской империи — эпизод Освободительной войны Греции 1821—1829 годов.
Содержание
Предыстория
В апреле 1826 года пал город Месолонгион — очаг Греческой революции в западной Средней Греции. Осаждавшие город османские силы, под командованием Кютахья Решид-Мехмед-паша, и египетские, под командованием Ибрагима-паши, освободились для подавления восстания.
Выступив из Месолонгиона в конце мая, во главе 10 тысяч солдат, Кютахья, почти не встречая сопротивления, 16 июля подошёл к последнему серьёзному очагу сопротивления, незначительному тогда, городу Афины, где на скалу Афинского Акрополя поднялись для обороны 1 тысяча повстанцев во главе с Яннисом Гурасом и Иоаннисом Макрияннисом и гражданское население. Началась осада и оборона Акрополя, которая продлится 10 месяцев[1].
Военачальник Караискакис своим трёхмесячным походом, начатым 25 октября, и битвой при Арахове вернул грекам контроль над Средней Грецией. Османская армия продолжала осаду Афинского Акрополя.
Бурбаки старший
В истории математики имя Николя Бурбаки — это коллективный псевдоним французских математиков, использовавших фамилию известного французского генерала греческого происхождения Шарля Дени Бурбаки (Charles Denis Sauter Bourbaki). В свою очередь, генерал Бурбаки был сыном известного наполеоновского офицера, полковника Константина Дени Бурбаки (Constantin Denis Bourbaki), уроженца греческого острова Кефалиния.
Естественно, что в греческой историографии полковник упоминается под своим греческим именем: Дионисий Вурвахис или Бурбахис (греч. Διονύσιος Βούρβαχης. После Ватерлоо верный Наполеону офицер окончательно ушёл из армии и проживал в своём доме в городе По во Французских Пиренеях.
Греческая революция
1821 год не мог оставить полковника Вурвахиса безучастным к судьбе Отечества. Полковник был в постоянном контакте с французскими комитетами помощи Греции и в 1826 году был послан в Грецию, во главе группы французских филэллинов-волонтеров.
Вурвахис прибыл в временную столицу Греции город Нафплион 23 декабря 1826 года. Он приходился зятем графу Андреасу Метаксасу, который был так же, как и Вурвахис, кефалонийцем. Метаксас, вместо того чтобы направить Вурвахиса под командование Караискакиса, посоветовал ему создать собственный отряд, полагая что Вурвахис сможет стать командующим силами Средней Греции, вместо Караискакиса. На свои деньги Вурвахис сколотил отряд в 800 человек, которых Макрияннис описывает как «собаки бездомные, клиенты бильярдных Нафплиона»[2].
Каматеро и Кастелла
Во главе этого отряда, Вурвахис направился к городу Элефсис, где соединился с силами военачальника Васоса Мавровуниотиса и другими. Силы этого греческого лагеря достигли 3 тысяч человек.
Одновременно на острове Саламин собрались 1500 повстанцев, под командованием Макриянниса и 400 регулярных солдат, под командованием майора Игглесиса. Силы на острове Саламин возглавил шотландец Томас Гордон.
Греческие силы из Элефиса выступили 21 января, оттеснили турок до (сегодняшнего) северо-западного пригорода Афин Мениди и разбили лагерь в Каматеро.
В ночь с 24 на 25 января из Саламина вышла флотилия, на борту кораблей которой находилась группировка Гордона. В составе флотилии был парусно-паровой корабль Картериа капитана Франка Хэстингса, 3 брига и 5 голетов. На борту кораблей было также 25 иностранцев-филэллинов и 50 артиллеристов с острова Псара с 9 пушками[3]. Флотилия подошла к полуострову Кастелла (Мунихия), Пирей, где первым высадился Макрияннис. Изгнав немногочисленных турок, десант стал укреплять позиции и устанавливать пушки. Осажденные с Афинского Акрополя, видя огни греческих лагерей в Каматеро и на Кастелле, ожидали скорого снятия осады.
25 января Картериа вошла в бухту Порто Драко, как тогда именовали главную акваторию сегодняшнего пирейского порта, открыла огонь по монастырю Св. Спиридона, где укрепились турки и высадила десант. Но атаку десанта турки отбили. Картериа повторила обстрел 26 января, но Кютахья подошёл с подкреплениями и начал артиллерийский обстрел Картерии, которая, маневрируя, села на мель. Пока Картериа снималась с мели, она получила несколько повреждений от турецких ядер.
На следующий день, 27 января, Кютахья с 2 тысячами пехоты и 600 кавалеристами направился к Каматеро. Черногорец Васос Мавровуниотис занял позиции у подножия горы и советовал Вурвахису последовать его примеру. Но Вурвахис, не беря в учёт что из себя представлял его отряд, решил принять бой на равнине. Одного мужества и опыта Вурвахиса было недостаточно для этого боя. Отразив атаку пехоты, с первой атакой кавалерии его разношёрстный отряд был разбит. По разным источникам греки потеряли в этом бою от 200 до 500 человек убитыми[4].
Раненый Вурвахис был взят в плен. Были предприняты попытки выкупить его, но Кютахья дал приказ отрубить Вурвахису голову.
Последствия
Ссылаясь на свою победу при Каматеро, Кютахья в очередной раз запросил сдачу Афинского Акрополя. Осаждённые указали на полуостров Кастеллу, все ещё находившуюся в греческих руках. 29 января почти вся армия Кютахьи обрушилась на Кастеллу. Гордон и баварец Эйдек переправились на корабли. Макрияннис отказался следовать за ними и вместе с героем Клисовы П. Сотиропулосом отбил 3 атаки турецкой армии. Кастелла осталась в греческих руках, но победа Кютахьи при Каматеро позволила ему продолжить осаду Афинского Акрополя[5].
Напишите отзыв о статье "Битва при Каматеро"
Ссылки
Источники
- Finlay, George. History of the Greek Revolution. W. Blackwood and Sons, 1861 (Harvard University).
- Λάμπρος Κουτσονίκας. [invenio.lib.auth.gr/record/123314/files/ Γενική ιστορία της ελληνικής επαναστάσεως, Τόμος Α΄]. — Εν Αθήναις: Εκ του «Ευαγγέλιμου» Δ. Καρακατζάνη, 1863.
- Γεώργιος Κρέμος (1839-1926). [anemi.lib.uoc.gr/metadata/8/3/0/metadata-265-0000321.tkl Χρονολόγια της Ελληνικής Ιστορίας : προς χρήσιν πάντος φιλομαθούς, ιδία δε των εν τοις γυμνασίοις μαθητών]. — Εν Αθήναις: Τυπογραφείον Δημητρίου Ιασεμίδου, 1879.
| ||||||
Отрывок, характеризующий Битва при Каматеро
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.
После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
