Битва при Геронтас

Сражение в заливе Геронтас (греч. Ναυμαχία του Γέροντα) — крупнейшее морское сражение Освободительной войны Греции 1821—1829 годов, состоявшееся 29 августа (10 сентября) 1824 года между флотом греческих повстанцев и объединёнными флотами Османской империи и её вассалов Египта, Алжира, Туниса и Триполи (Ливии) в заливе Геронтас, Эгейское море.

Предыстория

С 1821 по 1824 годы, Османская империя пыталась безуспешно подавить Греческую революцию. В 1824 году турецкий султан был вынужден обратится за помощью к своему вассалу Мухамеду Али, правителю Египта, который располагал армией и флотом, организованными европейскими, в основном бывшими наполеоновскими офицерами. К войне на море, ещё в больших масштабах по сравнению с начальным периодом войны, были привлечены также флоты Алжира, Туниса и Триполи.

27-29 мая 1824 года египетский флот разрушил остров Касос. Запоздавшая мобилизация греческого флота и ошибочные действия греческого правительства дали возможность османскому флоту блокировать остров Псара. После героической обороны псариотов туркам удается высадится на острове и подвергнуть резне население. Однако уже мобилизованный греческий флот не позволил османам высадится на остров Самос и устроить резню подобной той, что случилась на острове Хиос. В морском сражении возле острова Самос, длившемся с 30 июля по 5 августа 1824 года греческий флот одержал победу и вынудил османский флот уйти к Архипелагу Додеканес.

Флоты

В Самосском сражении приняли участие 1-я эскадра острова Идра, под командованием адмирала Георгиоса Сахтуриса и 1-я эскадра острова Спеце под командованием адмирала Коландруцоса. Флот острова Псара запоздал и не успел принять участие в сражении.

20 августа 1824 года у островка Липсо, что лежит между островами Патмос и Калимнос, встретились 1-я и 2-я эскадры Идры, 1-я и 2-я эскадры Спеце и флот Псара. Это было самое большое соединение флота с начала революции: 70 вооружённых кораблей, 5 тысяч моряков и 800 пушек.

В то же время, османский флот соединился на Додеканеских островах с флотами Египта, Алжира, Туниса и Триполи и насчитывал более 100 боевых кораблей: флагманский линейный корабль Хосрефа-паши, 25 фрегатов, 50 корветов и бриги, голеты. Согласно французскому адмиралу Жюрьену де ла Гравьеру, сюда следует добавить и 400 транспортов. На борту объединённого мусульманского флота было 8 тысяч моряков, 2 тысячи пушкарей. Европейцы, в основном французы, составляли значительную часть офицеров египетского флота. В дополнении к этому, на борту транспортов находилось 16 тысяч солдат. Хосреф-паша уяснил Ибрагиму, приёмному сыну правителя Египта, который возглавлял египетскую армию и флот, что целью экспедиции по прежнему остается Самос — последний оплот греческой революции в восточной части Эгейского моря.

Сражение у острова Кос

Ещё 17 августа, Яковос Томбазис, со своим голетом захватил австрийский транспорт, от которого была получена информация о том, что османский и египетский флоты находятся напротив острова Кос. Совет адмиралов островов принял решение не дожидаться неприятеля, а атаковать его в проливе между островом Кос и Галикарнасс (сегодняшний Бодрум).

Впереди шли 6 брандеров: капитаны Пипинос, Роботис, Теохарис с острова Идры, капитан Кастелиотис с острова Спеце, капитан Димитриос Папаниколис и капитан Вурлос с острова Псара. Как только турки обнаружили приближение греческого флота, Хосреф и Ибрагим дали приказ своим кораблям поднять паруса.

Командующий греческим флотом Миаулис Андреас-Вокос поднял сигнал: всему флоту войти в пролив. И опять победу греческому флоту подарили брандеры, гонявшиеся за турецкими судами в проливе. Адмирал Г. Сахтурис писал в своем дневнике: «брандеры — душа нашего флота. Без них мы не смогли бы достичь ничего, или совсем малого, с неприятелем имевшем корабли несравнимые с нашими ни числом, ни возможностями».

Брандер псариота Вурлас получил 5 ядер в ватерлинию, а после столкновения с греческим бригом стал неуправляемым. Экипаж был вынужден сжечь его. Пропал и брандер капитана Манезаса.

За флагманом Хосрефа гонялся брандер капитана Константиса Никодимоса. Турецкий флагман с позором скрылся в Бодруме, получив в спешке от столкновений повреждения. Но и знаменитый египтянин Измаил-Гибралтар, который сжег город Галаксиди и разрушил остров Касос, чудом спасся от брандера капитана Пипиноса.

С наступлением ночи греческий флот вышел из пролива. «Мы поняли, что не добились ничего» (из дневника кап. Цамадос).

Утром ветер посвежел и Миаулис поднял сигнал флоту становится на якоря в заливе Геронтас (греч. Γέροντας — старик) на Ионийском (малоазийском) побережье, севернее Бодрума. В проливе остались только 2 дозорных брига.

Геронтас

Греческий флот оставался в заливе 2 дня, готовый перехватить турецкий флот, если тот направится к Самосу. 28 августа 7 турецких кораблей вышли из Бодрума, с целью обнаружения расположения греческого флота. Весь греческий флот встал под паруса, полагая что это османский авангард. Но турки, выпустив несколько ядер, развернулись и ушли в Бодрум.

Греческий флот находился у скал Гидиа (греч. Γίδια — Козы). Было принято решение вернутся и снова встать в заливе Геронтас, но слабый ветер позволил встать в заливе только 15 кораблям. Среди них флагман Идры, под командованием Миаулиса, и флагман Спеце, под командованием Коландруцоса. Остальной флот, включая все корабли острова Псара, встал на рейде между островками Фармакониси и Гайдурониси.

Сражение

На рассвете 29 августа из Бодрума, в северном направлении, вышли османский и египетский флоты, в общей сложности 86 кораблей. Флоты шли двумя линиями: во главе левой линии шёл флагманский корабль Хосрефа, с целью охватить справа греческий флот. Вторую линию возглавлял флагманский корабль Ибрагима, с целью поразить стоящие в заливе греческие корабли. Находящиеся с Ибрагимом французские офицеры сразу оценили предоставившуюся им возможность уничтожить греческие корабли в заливе.

Сражение началось для греков при самых неблагоприятных обстоятельствах. Турки шли при благоприятном для них ветре, в то время как почти полное безветрие в заливе не давало возможность греческим кораблям выйти из него. Сложилась критическая, просто отчаянная, ситуация для блокированных в заливе кораблей. Греческие экипажи, не уповая только на веление судьбы, спустили шлюпки и, задействовав их концами к своим кораблям, буксировали их гребя изо всех сил. Было мало вероятности что они успеют вывести корабли из залива до подхода турецкого флота, но это была их последняя надежда. Идущие впереди корветы Измаил-Гибралтара уже открыли огонь.

В этот критический час адмирал псариотов Николис Апостолис, находившийся на дальнем рейде, дал команду своим брандерам атаковать. Папаниколис и Никодимос ринулись в атаку. Папаниколис, герой Эрессоса, снова отличился и как пишет идриот Сахтурис «бросившись на два впереди идущих фрегата, обратил их в бегство». Немедленно сразу за брандерами в бой вступили и другие греческие корабли с рейда.

Воспользовавшись замешательством турок, греческие корабли стали выходить один за другим из залива. Первым вышел флагманский корабль Миаулиса и стал маневрировать, чтобы принять участие в сражении. Флоты двух сторон вели огонь из 3 тысяч пушек. Но теперь ветер благоприятствовал грекам. Идриот, капитан Яннис Матрозос, крепит свой брандер на египетский бриг, но его европейский экипаж тушит огонь. К этому же бригу пристает идриот, капитан Пипинос, но после ранения Пипиноса экипаж поджигает брандер раньше времени. Третьим к бригу пристал специот, капитан Лазарос Мусус и поджигает его. Экипаж бросается в море. Миаулис поднимает сигнал всем оставшимся брандерам: «с помощью Креста, атакуйте!».

Идриот, капитан Теохарис, пристает к красавцу 44 пушечному фрегату, тунисскому флагману построенном в Марселе. На его борту кроме 500 моряков было 800 солдат и европейских офицеров. Многие попадали в море, но ветер не благоприятствует огню. Миаулис дает команду капитану Ватикиотису пристать к этому же фрегату. Вскоре огонь обнял фрегат и через полчаса он взлетел на воздух.

После этого турки теряют дух и флагманские корабли Хосрефа, Ибрагима, Измаил-Гибралтара и Алжира спешно покинули сражение. Победу в этом самом большом морском сражении Освободительной войны подарили Греции выучка и способность греческих моряков маневрировать и, в очередной раз, брандеры.

После сражения

Адмирал специотов в своем рапорте посланном на Спеце писал: «они будут прятаться на Косе и в Галикарнассе, пока не найдут возможность уйти, одни в Константинополь, а другие в Египет».

Более приземленный, Миаулис писал на свой остров: «Братья, мы дважды победили врага, но именно из-за этих побед, мы в опасности. Наши 3 острые сегодняшние необходимости это: продовольствие боеприпасы и брандеры…. Нам по прежнему противостоят более 70 боевых кораблей. Мы нуждаемся в большом количестве брандеров. Брандеры присылайте как можно скорее.».

Бегство Хосрефа

Опасность для Самоса ещё не миновала. Греческий флот расположился между островками Липсо и Аркиус. 6 сентября появились 200 турецких кораблей, из которых 90 больших. Было очевидно, что турки идут высаживаться на Самос. При минимальных запасах боеприпасов и без брандеров, Миаулис дал приказ отойти и встать перед Самосом, у побережья от Марафокампо до Св. Марины, самого удобного для высадки. Было поднято для обороны и все население острова.

К вечеру разразилась гроза. Турецкий флот оказался в открытом море и стал искать убежище. Турецкие корабли разбежались, многие вернулись в Бодрум. Самос был спасен в очередной раз.

9 сентября флот Хосрефа был замечен у острова Патмос и шёл курсом на Тинос. Флот Хосрефа сильно отличался от того, что вышел в Эгейское море 6 месяцев тому назад. Он потерял при осаде Псара, в Самосском сражении, в Сражении при Геронтас десятки кораблей, тысячи моряков и пушечников. Оставшиеся корабли были сильно потрепаны. Оставив Ибрагиму 15 лучших кораблей, Хосреф торопился скрытся в Дарданеллах, убегая от посланных Миаулисом вдогонку нескольких греческих кораблей.

Ночное сражение при Митилини

Корабли Идры встали у Волисос, на западном побережье Хиоса, а специоты и псариоты на разрушенном острове Псара. 22 сентября была получена информация о том, что корабли Ибрагима показались у мыса Карабурну, севернее Чесмы. Псариоты однако направились к острову Сирос, за провиантом. Лишь брандерист Никодимос отказался идти с ними: «я служу своей нации, а не адмиралу псариотов. Последую за Миаулисом, который вышел на поиски врага».

Миаулис боялся новой попытки турок высадится на Самос и пошёл к нему, но не найдя турок у Самоса, прошёл проливом между островом Хиос и Ионией (Малой Азией) и обнаружил что турки идут к острову Лесбос. В полночь, с 24 на 25 сентября Миаулис настиг турко-египетский флот который шёл вывесив огромное количество фонарей.

Вперед пошли греческие брандеры и турки отстреливались от них кормовыми пушками. Но вот два идриота, капитаны Т. Теофанис и Д. Калояннис пристают с двух бортов к тунисскому бригу. Теофанису ветер не благоприятствует, но огонь с брандера Калоянниса перебрасывается на бриг. Через 15 минут бриг взлетает на воздух. Никодимос пристал к египетскому корвету, когда случилось непредвиденное. Огонь через орудийный порт сразу дошёл до погреба и экипаж брандера, только-что отвязавший шлюпку, чудом остался в живых.

У греков оставалось только 2 брандера. К рассвету кап А. Робоцис пристал к египетскому корвету, но сжег брандер без видимого результата.

Однако флот Ибрагима был уже в панике, в результате которой многие корветы и бриги были выброшены или разбились на побережье Лесбоса.

После этого сражения греческий флот вернулся, на всякий случай, к Самосу и Ибрагим был вынужден вернутся в Кос. Здесь он не только отнял командование у струсивших капитанов, но привязав их к мачтам дал приказ высечь их.

Когда на Кос прибыли транспорты из Александрии с ещё 5 тысячами солдат, Ибрагим принял решение прекратить затею с Самосом и идти на Крит, а оттуда высаживаться на Пелопоннес, который с самого начала был основной целью его экспедиции.

Бегство Ибрагима

19 октября к греческому флоту прибыл Константин Канарис который наконец получил новый брандер.

28 октября была получена информация о том, что флот Ибрагима оставил Кос и Бодрум. 52 греческих корабля встали под парус. От впереди идущих была получена информация, что турки были замечены у острова Нисирос. Было очевидно что Ибрагим шёл к Криту. У острова Астипалея впереди идущие греческие корабли обнаружили 200 турецких кораблей, боевых и транспортов, но безветрие не давало возможность греческому флоту нагнать Ибрагима. Ночью греческий флот продолжал идти по стопам Ибрагима и нагнал его на рассвете 1 ноября у города Ираклион на Крит. Греки могли атаковать либо боевые корабли, либо транспорты. Предпочтение было отдано боевым кораблям. «Было странным видеть как 200 кораблей убегали от 45».

Первым из брандеров атаковал Т. Вокос, но шлюп с 40 турками попытался взять его на абордаж и высадился на корме брандера. Экипажу брандера удалось сбросить их в море. Миаулис приказывает капитану Робоцису атаковать тот же фрегат, но при подходе вражеское ядро попало в открытый порт брандера и экипаж спасся в последний момент. Канарис и ещё один брандер с Идры гонятся за другим фрегатом, но не в состоянии догнать его.

К закату, Ибрагим во главе 12 фрегатов предпринял артиллерийский бой с греческим кораблями. Греческие корабли принимают бой и Ибрагим теперь думает только о спасении. Греческие корабли нарушили линию египетских, после чего турко-египтяне боялись вести пушечный огонь, чтобы не топить свои транспорты. Фрегаты потушили свой фонари, боясь греческих брандеров.

В 11 вечера капитан Стипас и капитан Матрозос пристали один за другим к египетскому бригу и хотя бриг не сгорел, картина горящих брандеров вынудила Ибрагима поднять сигнал «salva chi salva» (спасайся кто может). С этого момента флот Ибрагима обуяла паника. Корабли Ибрагима разбежались кто куда: на островок-крепость Спиналога, Крит, на острова Касос, Карпатос, Родос, а некоторые дошли до Александрии.

Возле острова Касос, «Афина» Сахтуриса, «Арес» Миаулиса и «Фемистокл» Томбазиса нагнали и захватили 4 из 5 транспортов под европейскими флагами. Горькая ирония была в том, что из захваченных транспортов английский назывался Одиссей, а австрийский Сократ.

Последствия

• После Самосского сражения, Сражения при Геронтас и последующих сражениях при Митилини и Ираклионt, турки не предприняли более никаких попыток захватить Самос. Остров остался свободным до окончания войны. По решению «Великих держав» и в особенности Великобритании, пытавщейся ограничить территорию возрождающегося греческого государства, остров остался вне пределов Греческого королевства. Однако при этом острову была предоставлена автономия и власть султана была только номинальной. Самосцам удалось провозгласить Энозис, то есть воссоединение с Грецией только в 1913 году, после побед греческого флота в Первой балканской войне. (см. Сражение при Элли, Сражение при Лемносе (1913)).

Отрывок, характеризующий Битва при Геронтас

Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.