Лернейская битва

Лернейская битва
Основной конфликт: Война за независимость Греции
Дата	24 июня 1825 года
Место	Лерна, Греция
Итог	победа греков
Противники
Греческие повстанцы Османский Египет
Командующие
Иоаннис Макрияннис Константинос Мавромихалис Ибрагим-паша
Силы сторон
350 человек 5000 человек
Потери
неизвестно неизвестно

Лернейское битва или Сражение у Лернейских мельниц, более известное в греческой историографии как Сражение у Мельниц (греч. Η μάχη τών Μύλων) — один из героических эпизодов Освободительной войны Греции 1821—1829 годов.

Сражение между греческими повстанцами и египетской армией Ибрагима-паши произошло 24 июня 1825 года, у Мельниц (Арголида), недалеко от Лернейского озера, где, согласно греческой мифологии, Геракл убил Лернейскую гидру.

Предыстория

С 1821 по 1824 год Османская империя пыталась безуспешно подавить Греческую революцию. В 1824 году турецкий султан обратился за помощью к своему вассалу Мухаммеду Али, правителю Египта, который располагал армией и флотом, организованными европейскими, в основном бывшими наполеоновскими, офицерами. Командовал экспедицией Ибрагим-паша, приёмный сын Мухаммеда Али.

Несмотря на победы греческого флота (см. Битва при Геронтас), 12 февраля 1825 года Ибрагим-паша, воспользовавшись греческой междоусобицей, высадился беспрепятственно в Метони, а затем в апреле взял крепости города Наварино.

Закрепившись на юго-западе Пелопоннеса, Ибрагим-паша пошёл в центр полуострова, к Триполи, чтобы нанести последний смертельный удар революции. Папафлессас встал 1 июня на пути Ибрагима-паши (Битва при Маниаки), его героическая смерть подняла моральный дух повстанцев, но не смогла остановить Ибрагима-пашу.

Теодор Колокотрониc

Возникшая реальная угроза революции и давление со стороны населения Пелопоннеса, вынудили правительство прекратить гонения своих политических противников и объявить амнистию. 16 мая Теодор Колокотронис был выпущен на свободу из тюрьмы на острове Идра. 17 мая он прибыл во временную столицу, город Нафплион, приветствуемый населением как спаситель. 20 мая, в тот же день когда Папафлессас пал героически при Маниаки, Колокотронис выступил без войск из Нафплиона к Триполи. В течение последующих 8 дней он рассылал письма из Триполи.

Около 3 тысяч повстанцев встали на пути Ибрагима-паши у местечка Трамбала. Выдержав в первый день атаку армии Ибрагима-паши, повстанцы на второй день отступили в горы, по приказу Колокотрониса и после того, как Ибрагим-паша ввёл в бой горную артиллерию, а подходившие силы Ибрагима-паши начали обходить фланги повстанцев. К тому же в планы Колокотрониса не входило открытое противостояние с армией Ибрагима-паши. Колокотронис готовился к затяжной партизанской войне. Дорога на Триполи была открыта для Ибрагима-паши.

С первого дня своего пребывания в Триполи, Колокотронис настаивал на разрушении стен города, мотивируя это тем, что когда Ибрагим-паша возьмёт город, ему может не удаться организовать снова осаду, подобную осаде 1821 года (см. Осада Триполицы) Но не только стены не пали, но и план оставить город мёртвым и без припасов не был осуществлён. Получив 7 июня вечером известие о том, что Ибрагим-паша идёт к городу, население в панике бежало из города, оставив нетронутыми склады и запасы продовольствия и фуража. 10 июня Ибрагим-паша вступил в Триполи.

Мельницы

Ибрагим-паша не стал задерживаться в Триполи ни на минуту. Оставив в городе гарнизон в 4 тысячи солдат, он выступил с 6 тысячами, надеясь внезапным налетом взять Нафплион, временную столицу революционной Греции. 14 июня, обозревая уже с перевала Аргосскую равнину и море и вдалеке остров Идру, Ибрагим-паша заметил: «Эта маленькая Англия недолго будет ускользать от меня».

9 июня из Нафплиона к Триполи на помощь к Колокотронису выступили Андреас Метаксас, ставший военным министром, и Макрияннис, Иоаннис. Узнав о том, что Ибрагим-паша уже в Триполи, Метаксас повернул назад, но Макрияннис занял позицию у Мельницы с дюжиной бойцов, надеясь, что к нему подойдут подкрепления. Позиция была недалеко от побережья, и представляла собой одну каменную башню и каменную ограду. Макрияннис принялся укреплять её. Вскоре подошёл Дмитрий Ипсиланти, сумевший собрать вокруг себя 120 бойцов, Константинос Мавромихалис с 60 человек, и Хадзимихалис. Число решившихся дать бой армии Ибрагима-паши, по разным источникам, колеблется от 225 до 300 бойцов. Примечателен следуюший эпизод, описанный в мемуарах Макриянниса:

Флагман (нейтральной) французской эскадры стоял недалеко от позиции. Адмирал Риньи, которому было суждено в будущем возглавить французскую эскадру в Наваринском морском сражении, посетил позицию и обратился к Макрияннису со следующими словами: «Что ты тут делаешь? О какой войнес Ибрагимом ты мыслишь с этой слабой позиции?» И ответ Макриянниса: «Наши позиции и мы сами слабы. Но силен Бог, что нас защищает. Мы испытаем нашу судьбу на этих слабых позициях. И если нас мало против чисел Ибрагима, нас успокаивает мысль что судьба греков — быть всегда в меньшинстве. С начала и до конца, в старину и ныне, все звери пытаются нас съесть, но не могут. Откусывают, но от нас что-то остается. Когда малые числом принимают решение умереть, то иногда проигрывают, но чаще побеждают. Это и есть наша сегодняшняя позиция. Испытаем нашу судьбу мы, слабые, против сильных». «Tres bien» — Μακρυγιάννης,έ.ά.,τ.Α,σ.256

Бой

Авангард Ибрагима-паши подошёл к Мельницам на рассвете 13 июня. Греки спали, но как писал Макрияннис «Я — трус и в такие минуты не сплю». Увидев первых турок у ограды, Макрияннис разбудил криками своих бойцов. Вскоре появился Ибрагим-паша с основными силами: 5600 пехотинцев, 600 кавалеристов и 3 пушки. Ибрагим-паша разделил свои силы на 3 колонны, окружая защитников и препятствуя подходу подкреплений.

Между тем, к Мельницам из Нафплиона подошли 4 малых парусника из флота острова Псара. Десяток критян, находившихся на борту, примкнули к защитникам. Макрияннис дал приказ уничтожить все лодки на берегу, чтобы защитники и не мыслили об отступлении. Турки предпочли переждать жару и начали атаку только в 17:00. Регулярная пехота атаковала с примкнутыми штыками. Три атаки были отбиты, одна за другой. Оборонявшимся помогали топи перед позицией, которые мешали египтянам бросить одновременно все свои силы, а также огонь из малых пушек, что вели псариоты со своих парусников.

Египтяне сумели перейти через ограду и тогда оборонявшиеся стали концентрировать свой огонь на офицерах. Адмирал де Риньи, наблюдая за сражением, пришёл в восторг и слегка нарушил нейтралитет, прислав оборонявшимся 40 бутылок рома.

Получив подкрепление в 50 бойцов, под командованием М. Лиакопулоса, Макрияннис стал подумывать о контратаке и окончательно принял решение атаковать, после того как подошла рота (140 солдат) регулярной армии, под командованием К. Пападопулоса.

Греки атаковали с клинками в руках. В этой атаке Макрияннис получил пулевое ранение в руку. С наступлением темноты, Ибрагим-паша оставил греков победителями на поле боя и ухошёл к городу Аргос. Раненного Макриянниса подняли на французский фрегат, чтобы перевязать ему рану. Де Риньи в честь героя дал приказ своему оркестру играть марши.

Последствия

Ночью, не встретив никакого сопротивления, Ибрагим-паша вошёл в Аргос. На рассвете 15 июня его кавалерия подошла к Нафплиону. После незначительной стычки у стен города, Ибрагим-паша отступил, сжёг Аргос и пошёл назад, к Триполи. Ибрагим-паша знал и помнил, что случилось до него на этой равнине с Драмали-пашой (см. Битва при Дервенакии) и не хотел оказаться в его положении. Бой у Лернейских Мельниц убедил Ибрагима-пашу в том, что легкой победы не будет.

Вернувшись в Триполи, расположенном в центре полуострова, он налётами пытался подавлять очаги восстания, один за другим. С другой стороны, партизанская война вокруг Триполи, под руководством Колокотрониса, принимала всё большие масштабы.

Источники

• Δημήτρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,τ.Γ,σ.96-108.
• Finlay, George. History of the Greek Revolution. Blackwood and Sons, 1861 (Harvard University).
• Phillips, Walter Alison. The War of Greek Independence, 1821 to 1833. Smith, Elder and Company, 1897 (University of Michigan).

Отрывок, характеризующий Лернейская битва

Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.