Весталки

Веста́лки (лат. virgo vestalis) — жрецы богини Весты в Древнем Риме, пользовавшиеся большим уважением и почётом. Их особа была неприкосновенной (поэтому многие отдавали им на хранение свои завещания и другие документы). Весталки освобождались от отцовской власти, имели право владеть собственностью и распоряжаться ею по своему усмотрению. Оскорбивший каким-либо образом весталку, например, попытавшийся проскользнуть под её носилками, карался смертью. Впереди весталки шёл ликтор, при определённых условиях весталки имели право выезжать в колесницах. Если им встречался на пути ведомый на казнь преступник, они имели право помиловать его.

В обязанности весталок входило поддержание священного огня в храме Весты, соблюдение чистоты храма, совершение жертвоприношений Весте и пенатам, охрана палладиума и других святынь. Плутарх, оставивший наиболее подробное описание правил служения Весте, предполагает, что они хранили также некие святыни и исполняли некие обряды, скрытые от глаз непосвящённых.

Создание института весталок

Создание института весталок приписывается царю Нуме Помпилию, окончательно упорядочившем всю систему государственной религии, каковой она оставалась до тех пор, пока политеизм оставалось религией Древнего Рима.

«Выбрал он и дев для служения Весте; служение это происходит из Альбы и не чуждо роду основателя Рима. Чтобы они ведали храмовыми делами безотлучно, Нума назначил им жалование из казны, а, отличив их девством и прочими знаками святости, дал им всеобщее уважение и неприкосновенность» (Ливий, I, 20).

Уже Плутарх, приводящий этот факт в своих «Сравнительных жизнеописаниях», не мог внятно ответить на вопрос — почему в весталки выбирали именно юных девушек и почему они должны были хранить свою «чистоту» в течение 30 лет. Плутарх справедливо указывает на родство между римским и греческим обрядом поддержания негасимого огня, при том, что в Греции поддерживать огонь должны были старые девы, и случись ему погаснуть — разводить новый можно было исключительно древним способом — зажжением от солнца. Сам Плутарх пытался вывести необходимость этого вынужденного девства из сравнения с «бесплодностью огня». Однако, вернее это верование находит себе объяснение в первобытном «посвящении себя божеству» — характерном, например, для жрецов богини Кибелы или для инкских «солнечных дев».

Так или иначе, Нума вначале посвятил для служения негасимому огню Весты Геганию и Верению, затем прибавил к ним ещё двух — Канулею и Тарпею. Сервий Туллий довёл число весталок до шести, что осталось неизменным до конца. Когда освобождалась вакансия в коллегии жриц, избиралась новая весталка (в раннюю эпоху — царями, при республике и империи — Великим понтификом) посредством жребия из двадцати девочек. От кандидаток требовалось:

• патрицианское происхождение;
• возраст от 6 до 10 лет;
• отсутствие физических недостатков;
• проживание обоих родителей в Италии.

Обряд посвящения

Вновь поступающую в общину весталок вводили прежде всего в атриум храма Весты, где ей обрезали волосы и вешали их как пожертвование на священное дерево, которому в эпоху Плиния Старшего было уже более 500 лет. Затем юную весталку одевали во всё белое, нарекали её именем «Возлюбленная» (лат. Amata), которое прибавлялось к её номену, и посвящали её в новые обязанности.

Избранные весталки выходили из лона семьи и попадали под покровительство верховного понтифика. От обязанности служению Весте девушка могла быть освобождена только по особым семейным обстоятельствам. Одеяние весталок состояло из длинной белой туники, а на голове имелась повязка (лат. infula).

Служба

Срок службы составлял 30 лет, делившийся равными частями на обучение, непосредственно службу и обучение других (наставничество). По истечении этих лет весталка становилась свободной и могла выйти замуж. Впрочем, последнее случалось крайне редко, так как существовало поверье, что брак с весталкой не приведёт к добру, а кроме того, выходя замуж, бывшая весталка теряла свой уникальный для римской женщины социальный и имущественный статус и становилась обычной матроной, полностью зависимой от мужа, что, разумеется, было ей невыгодно.

Во главе весталок находилась самая старшая из них, называемая великой весталкой (лат. Vestalis Maxima), получавшая приказания непосредственно от верховного понтифика.

Главной обязанностью весталок было поддержание священного огня на алтаре богини Весты. Гасили пламя лишь один раз в году — в первый день нового года; затем вновь зажигали древнейшим способом — с помощью трения дерево о дерево. Затем великая весталка и верховный понтифик возносили публичное молебствие о благополучии Рима, поднимаясь на Капитолий. Именно этот обряд выступает символом жизни Рима и римской цивилизации в знаменитой оде Exegi monumentum Горация:

crescam laude recens, dum Capitolium
scandet cum tacita virgine pontifex

то есть «буду возрастать я славой, (вечно) молодой, покуда на Капитолий восходит жрец с безмолвной девой».

Весталки были очень богаты, главным образом из-за владения большими имениями, дававшими большой доход, помимо которого каждая лично получала от своей семьи значительную сумму при посвящении и получала от императоров щедрые подарки. В 24 году, когда Корнелия вступала в число весталок, Тиберий подарил ей 2 миллиона сестерциев.

Наказания весталок

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Всё время служения весталки должны были сохранять целомудренный образ жизни, его нарушение строго каралось. Считалось, что Рим не может брать на себя такой грех, как казнь весталки, поэтому их наказывали погребением заживо (на Злодейском поле, лат. Campus Sceleratus, находившемся в черте города у Коллинских ворот на Квиринале) с небольшим запасом пищи, что формально не являлось смертной казнью, а соблазнителя засекали до смерти. Виновную в нарушении обета весталку сажали в наглухо закрытые и перевязанные ремнями носилки так, что не слышно было даже её голоса, и несли через форум. Все молча давали ей дорогу и провожали её, не говоря ни слова, в глубоком горе. Для города не было ужаснее зрелища, не было дня печальнее этого. Когда носилки приносили на назначенное место, рабы развязывали ремни. Верховный жрец читал таинственную молитву, воздевал перед казнью руки к небу, приказывал подвести преступницу, с густым покрывалом на лице, ставил на лестницу, ведущую в подземелье, и удалялся затем вместе с другими жрецами. Когда весталка сходила, лестница поднималась, отверстие засыпали сверху массой земли, и место казни становилось таким же ровным, как и остальная поверхность.

Угасание священного огня считалось для Рима дурным предзнаменованием; разжечь его вновь можно было только трением двух палочек. Если у какой-то весталки огонь угасал, то её бичевал сам Великий понтифик. В некоторых случаях провинившуюся раздевали в тёмном месте донага и накидывали на неё одно покрывало из тонкого полотна.

Обвинение весталки в прелюбодеянии не всегда заканчивалось смертью последней; иногда жрицам удавалось оправдаться. В 418 году до н. э. весталка Постумия оправдалась перед судом и получила предписание в дальнейшем выглядеть не миловидной, но благочестивой.

Ликвидация института

Институт весталок просуществовал приблизительно до 391 года, когда император Феодосий запретил общественное языческое вероисповедание. После этого священный огонь был погашен, храм Весты закрыт, а институт весталок расформирован.

Средневековая церковь, однако, почитала их и считала их прообразом Девы Марии, и это отчасти объясняет их присутствие в средневековом искусстве.

Наиболее известные весталки

• Рея Сильвия (лат. Rhea Silvia) — мать Ромула и Рема, основателей Рима.
• Тарпея (лат. Tarpeia), предательски открывшая ворота города осаждавшим Рим сабинянам.
• Эмилия (лат. Aemilia)
• Цецилия Метелла
• Лициния (лат. Licinia)
• Аквила Севера (англ.) (лат. Aquilia Severa), вышедшая замуж за императора Гелиогабала (Марка Аврелия Антонина).
• Коэлия Конкордия (лат. Coelia Concordia), считающаяся последней великой весталкой, приблизительно около 380 года.
• По легенде, две весталки, Туккия (англ.) (лат. Tuccia) и Квинта Клавдия, были обвинены в нарушении целомудрия, но обе смогли доказать свою невиновность, совершив чудеса. Клавдия, потянув за трос, сдвинула с места глубоко вросший в ил корабль, а Туккия смогла собрать воду в решето и донесла воду из Тибра до Форума, тем самым доказав свою невиновность.

См. также

• Дом весталок

Ссылки

• Весталки // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [letter.com.ua/mifs/mifs115.php Весталки] — легенды и мифы Древней Греции и Рима.
• [ancientrome.ru/publik/art/arch/rome/templum-vestae.htm Описание Храма Весты и Дома весталок в Риме].
• [www.ancientlibrary.com/smith-dgra/1196.html Весталки] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Antiquities.
• [www.suppressedhistories.net/secret_history/patriapotestas.html The Code of Patria Potestas]  (англ.)
• [sights.seindal.dk/sight/173_House_of_the_Vestal_Virgins.html House of the Vestal Virgins]  (англ.)
• [my.raex.com/~obsidian/eccancr.html#Vestal Список известных великих весталок]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Весталки

Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».