Первая экспедиция Шеклтона

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Британская антарктическая экспедиция

Экспедиционное судно — баркентина «Нимрод»
Страна Великобритания Великобритания
Дата начала 11 августа 1907 года
Дата окончания 23 марта 1909 года
Руководитель Эрнест Шеклтон
Состав

15 человек зимовочной партии, 46 человек судовой команды

Маршрут

Достижения
Открытия
Потери

Младший офицер Энеас Макинтош повредил глаз и был вынужден эвакуироваться

Брита́нская антаркти́ческая экспеди́ция 1907—1909 годов (англ. The British Antarctic Expedition 1907–09), также известна как Экспеди́ция «Ни́мрода» (англ. Nimrod Expedition) — первая из трёх самостоятельных экспедиций Эрнеста Шеклтона. Целью экспедиции было достижение географического Южного полюса, однако Шеклтон был вынужден повернуть, не дойдя до цели всего 180 км, из-за неверно рассчитанной тактики похода и общего истощения членов полюсной группы. Экспедиция проходила в условиях политического давления со стороны бывшего начальника Шеклтона — Роберта Скотта. Однако именно Скотт 17 января 1912 года первым из англичан достиг Южного полюса. Несмотря на то, что главная цель не была достигнута, экспедиция на «Нимроде» доставила обширную научную информацию об Антарктическом материке. Шеклтон и его спутники впервые пересекли Трансантарктические горы и достигли центра Южнополярного плато. Среди прочего, они открыли ледник Бирдмора. Северная партия экспедиции впервые достигла Южного магнитного полюса. Было совершено первое восхождение на вулкан Эребус. В экспедиции участвовали прославленные в будущем британские и австралийские полярники, в том числе Дуглас Моусон и Реймонд Пристли.





Предыстория

Эрнест Шеклтон в 1901—1903 годах участвовал в антарктической экспедиции Р. Скотта на барке «Дискавери» в качестве третьего помощника командира. Первоначально он был отвергнут на конкурсе и был принят в состав команды только по настоянию спонсора экспедиции[1]. 2 ноября 1902 года Скотт, Шеклтон и Уилсон выступили на крайний Юг на собачьих упряжках. Неумение обращаться с животными и негодный провиант привели к тому, что люди были вынуждены тащить весь груз сами, запрягшись в нарты. 30 декабря экспедиционеры достигли 82°11' ю. ш. (82°17' по измерениям Скотта)[2], преодолев треть расстояния до Южного полюса. Уже в пути Шеклтон тяжело заболел, у него проявились симптомы цинги, а также были повреждены дёсны и глотка, он кашлял и харкал кровью. Его пришлось освободить от работы, а потом и усадить на сани, в которые впряглись Скотт и Уилсон[3]. 3 февраля 1903 года Скотт, Уилсон и Шеклтон вернулись на «Дискавери». Их поход длился 93 суток, за это время они прошли 960 миль (1540 км)[4].

По прибытию на судно Шеклтон сумел быстро оправиться, но Скотт принял решение эвакуировать своего третьего помощника из Антарктики, несмотря на возникший из-за этого конфликт с членами команды[5]. Причины данного решения дискутируются по сей день: по мнению Б. Риффенбурга, Скотт, обладая авторитарным характером, не смог наладить отношений с волевым и свободолюбивым Шеклтоном[6]. Этим же исследователем выдвигалась версия, что Скотт ревновал Шеклтона к своему другу Уилсону, с которым у Шеклтона сложились неформальные отношения, нетерпимые в британской офицерской среде[7]. Есть также основания полагать, что во время похода на Юг между Скоттом и Шеклтоном возник крупный конфликт, о котором ничего не известно, поскольку участники не оставили о нём прямых свидетельств[8]. После окончания экспедиции Шеклтон счёл оценку своей роли в походе, в написанной Скоттом книге, личным оскорблением, и неприязненные отношения между ними сохранялись до конца жизни Скотта[9]. Тем не менее, Шеклтон никогда не называл причиной организации собственной экспедиции конфликт со Скоттом. В описании экспедиции на «Нимроде» Шеклтон указывал, что им двигала смесь разных чувств и желаний: жажда приключений, научных открытий и «таинственное очарование неизвестного»[10].

План экспедиции

Первые наброски планов антарктической экспедиции появляются в бумагах Шеклтона в 1906 году[11]. Первоначальные намерения были весьма скромны: весь бюджет экспедиции не должен был превышать 17 000 фунтов стерлингов (ф.ст.)[11]. Планы Шеклтона были поддержаны индустриальным магнатом сэром Уильямом Бирдмором, в компании которого он отвечал за связи с общественностью. Бирдмор обещал Шеклтону 7 000 фунтов и автомобиль для испытаний в Антарктиде[11]. Официально о своих намерениях Шеклтон объявил 12 февраля 1907 года на заседании Королевского географического общества, что было широко разрекламировано в печати[12]. В докладе Шеклтон объявил, что бюджет составит не менее 30 000 ф.ст.

Шеклтон намеревался базироваться на острове Росса, используя хижину Скотта. Новшеством было разделение зимовочного отряда на две группы: Южную — предназначенную для достижения Южного географического полюса, и Северную, которая должна была достигнуть Южного магнитного полюса. Планы Шеклтона были весьма амбициозны: помимо покорения обоих Южных полюсов предполагалось исследовать Трансантарктические горы и Южнополярное плато, метеорологическая группа должна была исследовать механизмы формирования погоды в Южном полушарии и влияние антарктических ледников на климат Австралии и Новой Зеландии. Весьма обширной была программа зоологических исследований[13]. Специалисты-геологи должны были дать ответ на вопрос, каким образом антарктический ледник повлиял на характер залегания горных пород на Земле Виктории и Земле Короля Эдуарда VII[14]. Для современников не было секретом, что основной целью Шеклтона были первооткрывательские рекорды, а научная программа предназначалась в первую очередь для привлечения инвесторов и придания экспедиции респектабельности в обществе[15].

Транспорт

Шеклтон объявил, что будет использовать триаду транспортных средств: ездовых собак, низкорослых маньчжурских лошадей (англичане называли их «пони») и специально сконструированный автомобиль мощностью 22 л.с. Автомобиль предназначался в первую очередь для рекламных целей: одним из спонсоров экспедиции была шотландская автомобильная компания Arrol-Johnston[16]. Использование ездовых собак было следствием консультаций с ведущими полярниками своего времени — Фритьофом Нансеном (бывшим тогда послом Норвегии в Лондоне), Отто Свердрупом и герцогом Абруццским, однако Шеклтон не доверял ни собакам, ни лыжам из-за негативного опыта в экспедиции на «Дискавери»[17]. Тем не менее, в проспекте экспедиции о ездовых собаках было сказано много лестных слов, Шеклтон даже заявил, что если бы у Скотта было 60 собак, Южный полюс был бы покорён ещё в 1903 году[18]. После консультаций с Фредериком Джексоном Шеклтон решил сделать ставку на пони, которых было заказано 14 голов (в результате было взято 10)[19][20]. Все попытки Нансена переубедить исследователя остались безрезультатны.

Для современников было необъяснимо отвращение Шеклтона к лыжам[21]. В этом его поддержал бывший президент Королевского Географического общества сэр Клемент Маркхэм, который считал наиболее эффективными пешие переходы и транспортировку грузов на пони: эти методы были опробованы ещё в экспедиции Мак-Клинтока в 1860 году. Нансен полагал этот метод бессмысленной тратой сил людей и животных.

Подготовка экспедиции

Финансирование

В связи с подготовкой новой экспедиции Роберта Скотта Шеклтон был вынужден полагаться только на частных инвесторов[22]. В связи с началом «антарктической гонки» (кроме Скотта, экспедиции готовились исследователями Бельгии и Германии) у Шеклтона было не более полугода, чтобы отправиться на Юг[23]. Начальник экспедиции развернул бурную рекламную деятельность, открыв свой офис на площади Ватерлоо в Лондоне. Королевское географическое общество предоставило ему 500 ф.ст. и набор карт и научных приборов, однако отказалось помогать в найме офицеров и матросов, служивших на «Дискавери»[24]. Только в июле 1907 года Шеклтон получил обещанный ранее грант от своего шефа Бирдмора. 2000 фунтов предоставил граф Айви (Эдвард Гиннес — глава знаменитой пивоваренной компании). За вклад в 2000 фунтов в экспедиции принял участие 20-летний сэр Филип Броклхёрст[25]. Существенную помощь оказал также родственник самого Шеклтона — Уильям Белл, а также правительства Австралии и Новой Зеландии. Требуемые 30 000 фунтов были собраны буквально накануне отплытия, а реальная смета расходов составила 45 000 ф.ст., в результате чего Шеклтон отплыл в долгах, рассчитывая на будущие прибыли от рекламы, продажи книги об экспедиции и публичные лекции. После экспедиции долги Шеклтона в 20 000 фунтов погасило британское правительство[26].

Снаряжение

В апреле 1907 года Шеклтон отправился в Кристианию, где был сделан заказ на изготовление нарт из ясеня и гикори. В Драммене были заказаны полярные костюмы и спальные мешки из оленьего меха, причём по совету Нансена Шеклтон взял в качестве обуви лапландские каньги (англ. finnesko), сделанные из шкуры, содранной с задних ног оленя-самца, мехом наружу, изнутри они набивались сухой осокой рода сенны. Из-за спешки костюмы и обувь не отличались качеством, и большую часть заказанного снаряжения Шеклтон забраковал[27]. Полярные куртки сшили из волчьего меха, а рукавицы из меха собаки, как практиковалось во всех экспедициях того времени[28]. Штормовую одежду и бельё поставила лондонская фирма Burberry and Jaeger, надёжно зарекомендовавшая себя ещё в экспедиции на «Дискавери»[29].

Экспедиционное судно

Основная статья: Нимрод (корабль)

По совету бельгийского ветерана антарктических исследований барона Адриена де Жерлаша Шеклтон решил купить новое норвежское промысловое судно Bjorn, специально предназначенное для арктических условий. Однако стоимость его составила 11 000 ф.ст., и ограниченный в средствах исследователь отказался от покупки[30] (в 1911 году судно приобретёт Вильгельм Фильхнер и, переименовав в Deutschland, использует в своей антарктической экспедиции)[31].

В результате Шеклтон приобрёл за 5000 ф.ст. промысловую шхуну «Нимрод», построенную в 1865 году на верфях Данди, и служившую на Ньюфаундленде. Она имела водоизмещение в 334 «длинные тонны», вдвое меньше, чем «Дискавери», и находилась в плачевном техническом состоянии, вдобавок все внутренние помещения основательно пропитались жиром. Когда 15 июня 1907 года «Нимрод» вошёл в воды Темзы, Шеклтон был в ужасе от своего приобретения[32]. Начальник немедленно подверг судно перестройке на верфях R. & H. Green, оснастив его вспомогательной паровой машиной в 60 л.с., неэкономичной и неэффективной (паровой котёл потреблял около 4 тонн угля в сутки при полной нагрузке, тогда как на «Фраме» Нансена котёл, потреблявший 2,8 тонн угля в сутки, обеспечивал энергией машину в 220 л.с.). Судно было оснащено парусным вооружением как баркентина. «Нимрод» развивал максимальную скорость в 6 узлов[33].

Команда

В связи с крайней ограниченностью сроков Шеклтон не мог долго заниматься подбором экипажа. Он рассчитывал на команду «Дискавери», но в результате ему удалось заполучить всего двух матросов[24]: Фрэнка Уайлда и Эрнста Джойса. Отказался участвовать в экспедиции и Эдвард Уилсон, хотя его лояльность к Скотту не фигурировала в качестве причины отказа: Уилсон был занят в комиссии по изучению паразитов у домашней птицы[34]. Прочие члены команды были набраны по знакомству либо личным рекомендациям. Иногда это приводило к серьёзным проблемам: фанатично верующий фотограф и врач Эрик Маршалл вошёл в конфликт почти со всей командой, несмотря на свои превосходные деловые качества[35]. Заместителем командира стал Джеймсон Адамс, отказавшийся от повышения в ВМФ ради участия в экспедиции.

Научный отряд был невелик. Его главой был 41-летний шотландский биолог Джеймс Мюррей, под его началом работал 21-летний геолог Реймонд Пристли. Профессор геологии Эджуорт Дэвид был направлен в экспедицию правительством Австралии дополнительно к пожертвованию в 5000 фунтов. Ещё одним австралийцем в экспедиции был Дуглас Моусон. Ассистентом Пристли стал 20-летний сэр Броклхёрст, который отправился в экспедицию своим иждивением за пожертвование в 2000 фунтов, желая приключений. Ещё одним пассажиром был Джордж Бакли, сын новозеландского фермера, вошедший в состав экспедиции в последний момент за пожертвование в 500 ф.ст., однако он вернулся на вспомогательном судне уже в январе 1908 года.

Шеклтон сильно рисковал, набрав команду такого рода, поскольку только четыре человека из его команды, включая самого начальника, имели опыт полярных исследований. Тем не менее, принципы подбора людей оказались правильными, что в немалой степени способствовало успеху экспедиции[36].

В составе зимовочного отряда были следующие лица:

  • Эрнест Шеклтон — начальник экспедиции, начальник похода к Южному полюсу.
  • Джеймсон Адамс — помощник командира, главный метеоролог, участник похода к Южному полюсу.
  • Бертрам Эрмитедж — главный конюх, ветеринар
  • Филип Броклхёрст — турист, ассистент геолога
  • Эджуорт Дэвид (Австралия) — геолог, разнорабочий, ассистент при научных исследованиях, глава похода к магнитному полюсу
  • Бернард Дэй — механик-водитель
  • Эрнест Джойс — конюх, каюр, ветеринар, препаратор биологических образцов
  • Алистер Маккей — ассистент врача, участник похода к магнитному полюсу
  • Эрик Маршалл — врач, фотограф, картограф, участник похода к Южному полюсу
  • Джордж Марстон — разнорабочий, художник
  • Дуглас Моусон (Австралия) — физик, участник похода к магнитному полюсу
  • Джеймс Мюррей — биолог
  • Реймонд Пристли — геолог
  • Уильям Робертс — кок
  • Фрэнк Уайлд — завхоз, участник похода к Южному полюсу[37].

Реакция Р. Скотта

Узнав из печати о планах своего бывшего подчинённого, Р. Скотт был сильно недоволен. Однако гораздо более резкую реакцию продемонстрировал покровитель Скотта К. Маркхем, писавший:

«Я был чрезвычайно озадачен, но все же не мог предположить, что он действует не с Вашего ведома… Крайне возмущён тем, что он ведёт себя столь двулично по отношению к Вам. Поведение его постыдно, и мне несказанно тяжело, что в составе экспедиции, в которой царила полная гармония, затесалась всё-таки паршивая овца…»[38]

Далее последовала переписка между Скоттом и Шеклтоном, причём в начавшемся скандале начальник экспедиции попытался опереться на Уилсона как на посредника, но в итоге обрёл ещё одного противника[39]. В результате Шеклтон был вынужден дать письменное обязательство не занимать базу Скотта в проливе Мак-Мёрдо, взамен чего Скотт соглашался дать ему права высадиться либо на Земле Эдуарда VII, либо в другой крайней восточной точке, которую ему удастся достигнуть, следуя вдоль Великого ледяного барьера, но не пересекая 170 меридиана. Данное соглашение не было обнародовано, а публично Шеклтон заявил, что изменил планы, желая исследовать совершенно неизвестные места[24].

Ход экспедиции

Путь на юг

5 августа 1907 года «Нимрод» посетили король Эдуард VII и королева Александра, отплыла экспедиция 11 августа[40]. Шеклтон остался в Британии улаживать дела экспедиции и должен был воссоединиться с её членами только в Новой Зеландии, для отплытия не позднее начала нового, 1908 года. Совершив остановки на островах Зелёного мыса и в Кейптауне, «Нимрод» 27 ноября пришвартовался в Литтелтоне. Научная группа также добиралась до Новой Зеландии отдельно, через Суэцкий канал, Цейлон и Австралию (Броклхёрст при этом ухитрился посетить Помпеи и чемпионат по крикету в Сиднее). 15 пони прибыли через Тяньцзинь и Сидней, но из-за недостатка места для корма и конюшен удалось взять только 10. Собак было взято 9 голов, все они были потомками восточносибирских лаек Карстена Борхгревинка, оставленных в Новой Зеландии.

Для Шеклтона было очевидно, что перегруженное судно не сможет вместить достаточного количества топлива, чтобы перейти через паковые льды. Поэтому был заключен договор с Union Steam Ship Company, судно которой Koonya должно было отбуксировать «Нимрод» до Южного полярного круга (1600 морских миль = 2430 км). Однако уже 14 января из-за появления айсбергов экспедиция была вынуждена отправиться в самостоятельное плавание[41].

Ледяной барьер увидели 23 января, но его очертания не совпадали с картами, снятыми в экспедиции на «Дискавери», не удалось отыскать бухту, в которой в 1902 году был запущен воздушный шар. Взамен была открыта обширная бухта, в водах которой было много китов, Шеклтон дал ей соответствующее имя. За барьером простирались обширные ледяные равнины. Высадиться на Земле Эдуарда VII не удалось, а шельфовый ледник показался Шеклтону неподходящим местом для зимовки. Было принято решение нарушить обещание, данное Скотту, и «Нимрод» направился к проливу Мак-Мёрдо, куда вошёл 25 января 1908 года[42].

Высадка

28 января была произведена попытка высадки, но от мыса Хат судно отделяла полоса припая. Автомобиль и пони были переведены на берег, так как Шеклтон хотел поскорее выгрузить припасы. Неприятности начались сразу же: автомобиль не функционировал на морозе, уже 30 января пришлось пристрелить одного пони, не выдержавшего морского перехода, одна собака утонула в море, вторая сорвалась со скалы, когда охотилась на пингвинов. Во время разгрузки саней повредил глаз Энеас Макинтош, его пришлось отправить в Новую Зеландию[43].

Поскольку к началу февраля мыс Хат не освободился ото льда, Шеклтон решил разместить своё зимовье на мысе Ройдс, открытом Уилсоном в 1903 году (25 км по льду бухты от мыса Хат)[44]. Место для зимовки было чрезвычайно удобным: рядом имелось озерцо пресной воды, позволявшей экономить топливо на растопку льда, и большие колонии пингвинов Адели — источник свежего мяса[45]. Однако льды не позволяли перебазировать «Нимрод», из-за чего команде пришлось работать иногда по 36 часов кряду, перетаскивая через гористый остров тонны снаряжения, иногда при температуре −27 °C и ветре до 160 км/ч. После четырёхдневного бурана весь лагерь оказался погребён под метровым слоем снега. 22 февраля выгрузка завершилась, и «Нимрод» покинул Антарктику[46].

Привезённые известия о месте базирования Шеклтона вызвали в Британии бурю негодования. Р. Скотт писал своей невесте К. Брюс:
«Он [Шеклтон] высадился поблизости от моей зимней базы… Для меня это имеет весьма важное значение, ибо я лишён всякой возможности предпринять что-либо до получения новых известий о нём. Таковы последствия его поступка»[47].

Восхождение на Эребус

Поскольку ледовые и погодные условия не позволяли начать разведку пути к полюсу, Шеклтон решил до начала полярной ночи исследовать вулканы острова Росса, чтобы не дать команде скучать[48]. Ближайший к базе вулкан Эребус имел высоту 3794 метра, но был исследован до высоты 900 метров летом 1904 года Фрэнком Уайлдом и Эрнестом Джойсом во время экспедиции «Дискавери», однако они отказались участвовать во вторичном восхождении. Восхождение было начато двумя командами 5 марта 1908 года в составе Э. Дэвида, Д. Моусона и А. Макея и Э. Маршалла, Дж. Адамса и сэра Ф. Броклхёрста. Одна из групп страховала другую. Ни один из участников восхождения не обладал альпинистским опытом[49].

В первый день альпинисты достигли высоты 825 м, имея 300 фунтов снаряжения, сложенных на санях. Во второй день удалось достигнуть 1700 м, несмотря на большие заструги, препятствующие восхождению. Адамс принял решение, что до вершины должны добраться обе группы. 8 марта начался сильный снежный шторм, Броклхёрст обморозил ноги и был вынужден вернуться вниз. 9 марта восхождение продолжилось, участники подъёма провели на вершине вулкана 4 часа, причём Адамс сумел провести метеорологические измерения и набрал образцы магматических пород. Спуск прошёл быстро, поскольку люди просто скользили на задах по ледяным склонам. Мыса Ройдс участники похода (вместе с дождавшимся их Броклхёрстом) достигли 11 марта, в буквальном смысле полумёртвыми от голода и обморожений[50].

Зимовка

Зимовочной команде, включавшей 16 человек, предстояло разместиться в деревянном доме площадью 10 х 5,8 метра. Обустройство дома закончилось в конце февраля 1908 года, он был построен заранее из составных блоков и разобран для перевозки в Антарктиду. Дом делился на два отсека: общий, там же располагалась кухня, и спальный, разделённый занавесками на блоки для двух человек. В жилом блоке помещалась также фотолаборатория. Освещался дом ацетиленовыми горелками, газ для которых вырабатывался из карбида. Пони разместили в конюшне, примыкавшей к подветренной стене хижины, а собак — в конурах[49].

Быт в экспедиции Шеклтона разительно отличался от порядков, принятых в экспедициях Р. Скотта. Граница между офицерами и нижними чинами отсутствовала, все участники экспедиции обладали равными правами, а сэр Ф. Броклхёрст свидетельствовал, что «Шеклтон умел сделать разных людей одной командой и давал почувствовать полезность для общего дела, пусть это было и не так»[50].

Во время полярной ночи команда выпускала печатный журнал Aurora Australis, вышло, по некоторым сведениям, от 90 до 100 выпусков, в которых помещали как серьёзные статьи, так и шутливые материалы всех участников экспедиции, журнал иллюстрировался Джорджем Марстоном. Важным элементом психологической разрядки были празднования дней рождения участников экспедиции. Научные работы шли непрерывно, причём не только по утверждённым программам, так Моусон, Броклхёрст и Марстон экспериментировали с фотопластинками и фотоплёнками на морозе и с их проявкой с использованием морской воды.

Важнейшей задачей была подготовка к походу на Южный полюс. Тягловыми животными заведовали Эрмитедж и Пристли, в их задачу входил регулярный выгул пони и собак и подготовка их к работе на морозе. Маршалл рассчитывал пайки и упаковывал провиант. Основой рациона был пеммикан, однако имелись фруктовые и овощные консервы, сухое молоко, какао и чай[51]. Маршалл настоял, что все члены экспедиции должны ежедневно употреблять свежую тюленину и пингвинятину для профилактики цинги.

Шеклтон принял решение разделить команду на два отряда, направив Дэвида, Моусона и Макея на исследование Южного магнитного полюса. Перспективы покорения обоих полюсов были, однако, поставлены под удар из-за кончины 4 из восьми пони, не переживших полярной ночи[50]. Броклхёрст также был непригоден для походов, ибо никак не мог залечить обморожения, полученные на Эребусе. В апреле 1908 года сильно обморозил большой палец Маршалл, его пришлось ампутировать из-за начавшейся гангрены[52].

Поход к Южному полюсу

Начиная с августа, начались пробные походы на юг, для разведки поверхности ледяного барьера и закладки складов на обратный путь. Большой склад «А» был оборудован на 79° 36' ю. ш. в 193 милях от основной базы[53]. На полюс Шеклтон брал трёх спутников: Джейсона Адамса[en] и Эрика Маршалла[en] (не имевших практики полярных походов), а также Фрэнка Уайлда. Маршалл был зачислен в полюсный отряд вместо ветерана «Дискавери» Эрнста Джойса, поскольку медицинский осмотр выявил у него миокардит на ранней стадии (обследование проводил сам Маршалл)[54].

Полярная группа стартовала 29 октября. Шеклтон рассчитал, что по меридиану путь на полюс и обратно составит 2765 км (1719 миль). По плану на его преодоление требовался 91 день, для чего дневной переход должен был составлять 30 км (18 миль). График расстроился непосредственно после старта: рыхлый снег, травмы пони и людей резко сократили дневные переходы (Адамс повредил колено — его лягнул собственный пони). Начальник экспедиции вынужден был сократить переходы до 13½ миль в день, соответственно, уменьшив пайки людям и лошадям, что должно было увеличить автономность группы до 110 дней[55]. Первого пони пришлось пристрелить на 81° ю. ш., его мясо было заложено в склад «В». Предыдущий рекорд 82°17′ ю. ш. команда преодолела 26 ноября, на 29-й день похода (в 1902 году на это потребовалось 59 дней). Далее путь проходил по неизвестной территории[56].

Далее ледовые и погодные условия сильно ухудшились, это стоило жизни ещё двум пони. Прямой путь по меридиану был перечёркнут Трансантарктическими горами, Шеклтон беспокоился, что придётся совершать восхождение. Однако 3 декабря было замечено сильное свечение на юго-востоке, которое оказалось отражением солнечного света от пологого ледника, простирающегося перед путешественниками как «столбовая дорога к полюсу». Леднику было дано имя Бирдмора — в честь главного спонсора экспедиции[57].

7 декабря последний пони провалился в ледниковую трещину, по счастью, оборвались постромки, и нарты со снаряжением удалось сохранить. Людям пришлось тащить на себе тяжёлые грузы челночным способом, что сильно увеличивало сроки похода, несмотря на хорошую погоду[58]. Усталость и голод приводили к конфликтам людей и развитию психозов, что отразилось в дневниках членов экспедиции. 25 декабря было достигнуто устье ледника на высоте 3300 м над уровнем моря, что было отпраздновано «пиром»: начальник выдал двойную порцию пеммикана, плам-пудинг и сигары[59]. Экспедиционеры находились в 461 км от Южного полюса. Здесь была проведена ревизия запасов, которая выявила, что провианта осталось на месяц. Это означало, что достигнуть полюса не удастся, но Шеклтон не желал мириться с этим обстоятельством, ещё более сократив рацион. Всё снаряжение, без которого можно было обойтись, было оставлено на леднике[60].

27 декабря экспедиционеры вышли на Полярное плато на высоте 3500 м. Люди были сильно истощены: 29 декабря Маршалл произвёл медицинский осмотр группы и установил, что температура тела у всех понизилась на 3—4 °С по сравнению с нормой. 31 декабря начался сильный шторм при температуре −26 °C, однако даже встречный ветер не помешал достичь в Новый год широты 87°6½′[55].

4 января по первоначальному плану команда должна была достигнуть Южного полюса. Шеклтон был вынужден поставить новую цель: достигнуть хотя бы символической точки в 100 морских миль от полюса (185 км). Однако люди сдавали, и 9 января 1909 года на 88°23′ ю. ш. и 162° в. д. Шеклтон поставил «Юнион Джек», врученный ему перед отплытием королевой. В снегу был захоронен латунный цилиндр с первым отчётом об экспедиции. Полярное плато было им названо в честь короля Эдуарда VII[61]. Шёл 73-й день похода.

Спутники Шеклтона очень высоко отзывались о решении командира повернуть обратно. Дж. Адамс позднее признавался, что «если бы остались там хотя бы на час дольше, мы бы никогда не вернулись»[58]. Воодушевление позволяло изнурённым людям пешком преодолевать огромные расстояния: 17 января группа прошла 36 км, 18 — 42 и 19 января — 47 км. Такие темпы объяснялись и тем, что члены экспедиции шагали налегке, не обременённые запасами провианта и снаряжения[62]. 20 января команда Шеклтона начала спуск с ледника Бирдмора, имея запасов на 5 дней, чтобы достичь склада «D» у его подножья.

Состояние людей непрерывно ухудшалось, самым критическим было самочувствие Шеклтона: у него прохудилась обувь, ноги были изранены сильнее, чем у всех, он иногда терял сознание из-за головных болей[63]. 27 января Маршалл был вынужден выдать всем членам команды кокаин, чтобы можно было продолжать движение, невзирая на голод и боли в конечностях. Маршалл рискнул в одиночку дойти до склада и принёс товарищам четыре фунта мяса пони, сыр, пеммикан, галеты и табак[28].

30 января вся команда испытала симптомы желудочного расстройства, из-за чего с 31 числа все могли питаться только сухарями. Маршалл полагал, что это дизентерия или энтерит. Шеклтон полагал, что причиной являлось употребление в пищу испортившегося мяса пони, и, наполовину шутя, говорил, что это «месть несчастных животных»[64]. Ослабленных людей выручал только попутный ветер. 18 февраля были замечены поставленные ранее вехи, а 23 февраля команда добралась до склада Bluff, пополненного командой Джойса. Здесь люди Шеклтона смогли подкрепиться сливами в сиропе, сухофруктами, яйцами и бараниной[65].

Шеклтон считал крайней точкой безопасного возвращения 1 марта. Продвижение группы задержалось на сутки сильным бураном, а 27 февраля Маршалл слёг с тяжелейшими желудочными симптомами. До базы оставалось 38 миль (61 км). Шеклтон решил вместе с Уайлдом пробиваться к базе в надежде, что пришёл «Нимрод» и можно будет спасти Маршалла и Адамса. Поздней ночью 28 февраля они добрались до мыса Ройдс. 4 марта весь полюсный отряд благополучно собрался на борту «Нимрода»[66].

Поход к Южному магнитному полюсу

Северный отряд состоял из трёх человек, которым пришлось тащить всё необходимое снаряжение на себе — собаки были заняты на обустройстве складов для возвращения Шеклтона и на «рутинной работе»[67]. Группа стартовала ещё 5 октября, причём на первых километрах попробовали использовать автомобиль, водителем-механиком которого был Дэй[68]. Из-за чрезвычайно тяжелого пути продвижение осуществлялось медленно: к концу октября путешественники преодолели по побережью Земли Виктории не более 100 км. Тогда было решено бросить всё, без чего можно обойтись, только так удалось форсировать ледник Норденшельда и ледник Дригальского. При пересечении последнего 11 декабря Дэвид упал в трещину, и был спасён Моусоном[69]. 27 декабря был достигнут чрезвычайно изломанный ледник Ривза, после чего команда смогла проходить до 17 км ежедневно. С этого же дня начались регулярные магнитные измерения. Из-за несовершенства приборов приходилось несколько раз повторять 24-часовые циклы наблюдений. Наконец, 16 января 1909 г. полюс был достигнут на 72°15' ю. ш., 155°16' в. д. на высоте 2210 м над уровнем моря. Открытый район по инструкции, данной Шеклтоном, был провозглашён владением Британской империи[70].

Несмотря на крайнее истощение, члены команды магнитного полюса преодолели 400 миль обратного пути за 15 дней, назначенных до прихода «Нимрода». 31 января «Нимрод» подошёл к берегу, но из-за полосы припая не смог приблизиться больше, чем на 26 миль. Только 4 февраля, пережив снегопад и падение в трещины морского льда, отряд Дэвида вернулся на судно. За время ожидания они успели исследовать ледник Феррара[71].

После экспедиции

6 марта экспедиция покинула остров Росса. Пройдя мыс Адэр, Шеклтон сумел обследовать 75 миль побережья Земли Уилкса, недоступной для предыдущих экспедиций. 23 марта 1909 года «Нимрод» пришёл в Новую Зеландию, откуда Шеклтон направил первый отчёт об экспедиции в редакцию газеты Daily Mail, с которой был связан контрактом. Р. Скотт немедленно поздравил Шеклтона с успехом, но Королевское географическое общество подвергло исследователя некорректной критике, усомнившись в методах определения географических координат[72]. Тем не менее, вернувшихся в Лондон 14 июня 1909 г. полярников толпа встречала как триумфаторов[64]. Среди встречавших Шеклтона на Черинг-Кросском вокзале лиц был и Скотт, он же председательствовал на приветственном банкете, данном клубом «Сэвидж»[73]. Скотт присутствовал и на публичной лекции Шеклтона в Королевском Альберт-Холле. Стратегия, тактика, часть людей и маршрут следования Шеклтона были использованы Скоттом в его собственной южнополярной экспедиции.

Книга Шеклтона «В сердце Антарктики» вышла в 1910 году и пользовалась популярностью, как и серия данных им публичных лекций. На русский язык она была переведена в 1935 году, и переиздана в 1957 и 2014 годах[74]. Вышли также два тома научных результатов экспедиции.

12 июля 1909 года Шеклтон был возведён в ранг командора Ордена Виктории, а 13 декабря — в рыцарское достоинство[75]. Королевское географическое общество наградило его полярной медалью, однако с уничижительной оговоркой: «медаль изготовлена не такого же большого размера, как для капитана Скотта». С финансовой точки зрения экспедиция была неудачной, а последующая трагедия Скотта привела к тому, что экспедиция на «Нимроде» оказалась значительно менее известной, чем она того заслуживала по своим результатам.

Напишите отзыв о статье "Первая экспедиция Шеклтона"

Примечания

  1. ↑ Ладлэм, 1989, с. 49.
  2. ↑ Crane, 2005, p. 214-215.
  3. ↑ Ладлэм, 1989, с. 86.
  4. ↑ Preston, 1999, p. 67.
  5. ↑ Preston, 1999, p. 68.
  6. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 117.
  7. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 105.
  8. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 124.
  9. ↑ Huntford, 1985, p. 144.
  10. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 1.
  11. ↑ 1 2 3 Fisher, 1957, p. 103.
  12. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 2-3.
  13. ↑ Подробно описана в: James Murray, Reports of the Scientific Investigations — British Antarctic Expedition 1907-9, William Heinemann, London 1910,[www.archive.org/stream/britishantarctic12britrich#page/n5/mode/2up Vol. I] и [www.archive.org/stream/britishantarctic12britrich#page/n373/mode/2up Vol. II].
  14. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 1-2.
  15. ↑ Mill, Hugh Robert. [www.archive.org/stream/lifeofsirernests00milluoft#page/n9/mode/2up The Life of Sir Ernest Shackleton] London: William Heinemann, 1923.
  16. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 169.
  17. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 110.
  18. ↑ Fisher, 1957, p. 102.
  19. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 164-167.
  20. ↑ Huntford, 1985, p. 171-172.
  21. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 167.
  22. ↑ Ладлэм, 1989, с. 143-144.
  23. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 148.
  24. ↑ 1 2 3 Ладлэм, 1989, с. 144.
  25. ↑ Huntford, 1985, p. 178-179.
  26. ↑ Huntford, 1985, p. 314-315.
  27. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 168-169.
  28. ↑ 1 2 Там же.
  29. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 13, 236.
  30. ↑ Huntford, 1985, p. 156-157.
  31. ↑ Huntford, 1985, p. 339.
  32. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 11.
  33. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 170-171.
  34. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 152-153.
  35. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 187-188.
  36. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 174.
  37. ↑ [www.coolantarctica.com/Antarctica%20fact%20file/History/antarctic_whos_who_nimrod.htm Ernest Shackleton - Nimrod British Antarctic Expedition 1907- 1909] (англ.). Cool Antarctica. Проверено 4 апреля 2015.
  38. ↑ Ладлэм, 1989, с. 143.
  39. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 159-161.
  40. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 20.
  41. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 21.
  42. ↑ Ладлэм, 1989, с. 149-150.
  43. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 216, 287-289.
  44. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 217.
  45. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 218.
  46. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 219.
  47. ↑ Ладлэм, 1989, с. 150.
  48. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 233-238.
  49. ↑ 1 2 Шеклтон1, 1910, p. 105.
  50. ↑ 1 2 3 Riffenburgh, 2006, p. 238.
  51. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 114.
  52. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 251.
  53. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 6.
  54. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 255.
  55. ↑ 1 2 Шеклтон1, 1910, p. 153.
  56. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 272-273.
  57. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 276.
  58. ↑ 1 2 Riffenburgh, 2006, p. 293.
  59. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 298.
  60. ↑ Huntford, 1985, p. 263-264.
  61. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 210.
  62. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 329-330.
  63. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 330.
  64. ↑ 1 2 Riffenburgh, 2006, p. 337.
  65. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 221.
  66. ↑ Riffenburgh, 2006, p. 360.
  67. ↑ Huntford, 1985, p. 238.
  68. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 265.
  69. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 291-292.
  70. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 309-311.
  71. ↑ Шеклтон1, 1910, p. 329-330.
  72. ↑ Huntford, 1985, p. 308.
  73. ↑ Ладлэм, 1989, с. 156.
  74. ↑ Шеклтон, Эрнест. В Сердце Антарктики / Болотников Н. Я.. — Paulsen, 2014. — 528 с. — (Великие британские экспедиции). — ISBN 978-5-98797-091-1.
  75. ↑ Huntford, 1985, p. 315.

Источники

  • Ладлэм, Г. Капитан Скотт. — Л.: Гидрометеоиздат, 1989.
  • Crane, D. Scott of the Antarctic. — London: Harper Collins, 2005.
  • Fisher Margery and James. Shackleton. — London: James Barrie Books, 1957.
  • Huntford, Roland. Shackleton. — London: Hodder and Stoughton, 1985.
  • Preston D. A First-Rate Tragedy. — London: Constable & Co, 1999.
  • Shackleton, Ernest. [www.archive.org/stream/heartantarcticb00shacgoog#page/n8/mode/2up The Heart of the Antarctic Vol.I]. — London: William Heinemann, 1910.
  • Riffenburgh, Beau. Nimrod (Übersetzt von Sebastian Vogel). — Berlin: Berlin Verlag, 2006.

Ссылки

  • [heritage-antarctica.org/AHT/HistoryRoyds British Antarctic Expedition 1907—1909] at the New Zealand Antarctic Heritage Trust
  • [www.coolantarctica.com/Antarctica%20fact%20file/History/antarctic_whos_who_nimrod.htm Nimrod, Crew and Personnel List] at Cool Antarctica
  • [gdl.cdlr.strath.ac.uk/scotia/gooant/gooant030202.htm The Nimrod expedition, 1907—1909] at the Glasgow Digital Library
  • «[news.bbc.co.uk/2/hi/science/nature/4185851.stm Shackleton hut to be resurrected]» at BBC News
1819—1900
1901—1909
1910—1922
 †погиб во время экспедиции

Отрывок, характеризующий Первая экспедиция Шеклтона

Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Первая_экспедиция_Шеклтона&oldid=81526801»