Рогович, Алексей Петрович

Алексей Петрович Рогович<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Самарский вице-губернатор
20 декабря 1891 — 18 января 1895
Предшественник:	Александр Семёнович Брянчанинов
Преемник:	Константин Александрович Балясный
Ковенский губернатор
24 мая 1899 — 1 февраля 1902
Предшественник:	Сергей Петрович Суходольский
Преемник:	Эммануил Александрович Ватаци
Ярославский губернатор
10 августа 1902 — 18 октября 1905
Предшественник:	Борис Владимирович Штюрмер
Преемник:	Александр Александрович Римский-Корсаков
Сенатор
12 мая 1906 — 22 октября 1917
Член Государственного Совета по назначению
1 января 1912 — 1 мая 1917
Рождение:	27 июля (8 августа) 1858(1858-08-08)
Смерть:	4 марта 1935(1935-03-04) (76 лет) Брюссель, Бельгия
Супруга:	Мария Михайловна Каткова
Дети:	Пётр, Александра, София, Михаил
Награды:	2-й ст. 3-й ст. 4-й ст. 1-й ст. 2-й ст. 3-й ст. 1-й ст. 2-й ст. 3-й ст.

Алексе́й Петро́вич Рогович (8 августа 1858 — 4 марта 1935) — русский государственный деятель, товарищ обер-прокурора Священного Синода, сенатор, член Государственного совета. Гофмейстер. Член Совета Русского собрания.

Биография

Православный. Из потомственных дворян. Землевладелец Клинского уезда Московской губернии (752 десятин).

В феврале 1881 года окончил юридический факультет Московского университета со степенью кандидата прав и в чине коллежского секретаря поступил на службу по ведомству Министерства внутренних дел.

С 1882 — сверхштатный чиновник особых поручений при Черниговском губернаторе, с 1884 занимал должность директора черниговского комитета общества попечения о тюрьмах.

С 1885 — советник губернского правления и директор тюремного комитета Эстляндской губернии (позже на службе в эстляндской комиссии по крестьянским делам). В 1891—1895 — Самарский вице-губернатор.

В 1895 назначен управляющим в канцелярию Киевского, Подольского и Волынского генерал-губернатора. С 1896 — камергер. С 1899 — Ковенский губернатор, с 1901 — почётный мировой судья Ковенского округа, с 1902 — член комиссии для пересмотра правил и штатов полиции губернии. Почетный гражданин Ковны.

В начале 1902 назначен директором Департамента общих дел МВД, но уже с августа 1902 — Ярославский губернатор. С началом русской-японской войны — председатель местного управления Российского общества Красного Креста. Занимался благотворительностью.

В связи с революционными событиями 8 ноября 1905 согласно собственному прошению был уволен с губернаторской должности с причислением к МВД. Переехал в Санкт-Петербург. 12 мая 1906 назначен сенатором с производством в тайные советники.

С 30 мая 1906 — гофмейстер. С 20 августа 1906 — товарищ обер-прокурора Священного Синода П. П. Извольского, неоднократно исполнял обязанности обер-прокурора. Член Совета Императорского Православного Палестинского Общества, с 1907 — член Комитета Главного попечительства детских приютов ведомства учреждений императрицы Марии Фёдоровны. Почётный член ряда православных и благотворительных братств. С 1911 — член Особого Совещания для выработки основных начал преобразования управления Туркестанским краем.

С 1 января 1912 — член Государственного совета, вошёл в правую группу, член Совета Русского собрания. Как и все члены Госсовета, 1 мая 1917 выведен за штат, а 25 октября 1917 — уволен.

В эмиграции в Бельгии. В 1921 году участвовал в Рейхенгалльском монархическом съезде. В 1926—1931 годах состоял старостой Свято-Никольской церкви в Брюсселе.

Скончался в 1935 году в Брюсселе после тяжелой болезни. Похоронен на местном кладбище Иксель.

Семья

Был женат на Марии Михайловне Катковой (1869—1953), дочери известного консервативного публициста М. Н. Каткова. Их дети:

• Пётр (1893—1957), воспитанник Училища правоведения (1914), корнет Кавалергардского полка. Участник Белого движения на Юге России, ротмистр. Участник Рейхенгалльского монархического съезда. В эмиграции во Франции, затем в Германии.
• Михаил (?—1919), корнет Кавалергардского полка, участник Белого движения в Добровольческой армии и ВСЮР. Тяжело ранен в бою под с. Снагость, умер от ран 13 ноября 1919.
• Александра
• София

Награды

• Орден Святого Станислава 3-й степени;
• Орден Святой Анны 3-й степени;
• Орден Святого Станислава 2-й степени;
• Орден Святой Анны 2-й степени;
• Орден Святого Владимира 4-й степени;
• Орден Святого Владимира 3-й степени;
• Высочайшая благодарность императрицы Марии Федоровны (1901);
• Орден Святого Станислава 1-й степени (1905);
• Орден Святой Анны 1-й степени (1908);
• Орден Святого Владимира 2-й степени (1911).

• медаль «В память царствования императора Александра III»;
• медаль «В память 25-летия церковных школ»;
• медаль «В память 200-летия Полтавской битвы»;
• медаль «В память 300-летия царствования дома Романовых» (1913).

Иностранные:

• бухарский орден Золотой звезды 2-й ст. (1898);
• румынский орден Короны, командорский крест (1899);
• итальянский орден Короны, большой офицерский крест (1904).

Сочинения

• Справочная книжка для чинов полиции Прибалтийских губерний. Ревель, 1888;
• Речь товарища обер-прокурора Святейшего Синода А. П. Роговича в Гос. Думе при обсуждении законопроекта об отмене ограничений, связанных с снятием духовного сана на заседании 5 мая. СПб., [1909].

Источники

• [www.hrono.info/biograf/bio_r/rogovich_ap.html Биография на сайте «Хронос»]
• Список гражданским чинам первых трех классов. Исправлен по 1 сентября 1914 года. — Пг., 1914. — С. 356.
• Мурзанов Н. А. Словарь русских сенаторов, 1711—1917 гг. — СПб., 2011. — С. 370.

Отрывок, характеризующий Рогович, Алексей Петрович

После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.