Римский-Корсаков, Александр Александрович

Александр Александрович Римский-Корсаков<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Ярославский губернатор
8 ноября 1905 — 20 мая 1909
Предшественник:	Алексей Петрович Рогович
Преемник:	граф Дмитрий Николаевич Татищев
Сенатор
20 мая 1909 — 24 ноября 1915
Член Государственного Совета по назначению
24 ноября 1915 — 1 мая 1917
Вероисповедание:	православие
Рождение:	17 июля 1849(1849-07-17) Тверская губерния, Российская империя
Смерть:	26 сентября 1922(1922-09-26) (73 года) Берлин, Германия
Место погребения:	в Тегеле
Род:	Римские-Корсаковы
Партия:	Русское собрание, Союз русского народа
Образование:	Московский университет
Учёная степень:	кандидат прав
Деятельность:	правомонархический деятель
Награды:	2-й ст. 1-й ст. 1-й ст.

Алекса́ндр Алекса́ндрович Ри́мский-Ко́рсаков (17 июля 1849, Тверская губерния, Российская империя — 26 сентября 1922, Берлин, Германия) — русский судебный и государственный деятель, участник правомонархического движения.

Биография

Александр Римский-Корсаков родился в Тверской губернии 17 июля 1849 года. Учился в Московском университете, юридический факультет которого окончил в 1871 году со степенью кандидата прав. Служил в уголовном отделении Министерства юстиции — временным судебным следователем по Виленской губернии, товарищем прокурора окружного суда в Гродненской, Пермской, Варшавской губерниях. В 1879 году был назначен прокурором Седлецкого окружного суда, затем служил прокурором во Пскове. С 1885 года был членом Киевской, а затем Виленской судебной палаты, с 1898 по 1903 год членом Санкт-Петербургской судебной палаты. В 1903 году стал Витебским губернским предводителем дворянства. 5 октября 1905 года был назначен на должность губернатора Ярославской губернии.

27 февраля 1907 года пережил покушение, организованное местной эсеровской организацией (покушение не удалось из-за осечки браунинга). В 1909 году был из-за крайне правых убеждений переведён П. А. Столыпиным на должность сенатора. Римский-Корсаков пользовался большой популярностью среди местных монархистов, он был избран почётным гражданином Ярославля, получил участок земли в Ярославской губернии (уже владея имением в Витебской губернии, где организовал образцовое хозяйство).

Римский-Корсаков был избран членом комитета правления Союза русских православных людей в Шуе и уездах Владимирской губернии. Помимо всего состоял шталмейстером Двора Е. И. В., членом Государственного совета (примыкая к группе правых), почётным мировым судьёй Лепельского уезда Витебской губернии, членом комиссии по сооружению собора Святой Троицы в Петрограде.

Весомый вклад Римский-Корсаков внёс в развитие правого движения в Российской империи. Он состоял членом Совета Русского собрания, с 1913 года был заведующим пятничными докладами до 1915 года, когда вышел из состава РС, будучи несогласен с отходом организации от политической деятельности. В 1909—1910 годы являлся товарищем председателя Главного совета Союза русского народа, во время раскола поддержал Н. Е. Маркова. Участвовал в IV Всероссийском съезде СРН и V Всероссийском съезде русских людей, был избран председателем Съезда русских людей в 1913 году. Также Римский-Корсаков был председателем Комитета монархических организаций по устройству празднования 300-летия Дома Романовых, посещал монархический салоны генерала Е. В. Богдановича и князя В. П. Мещерского. После их смерти новый конспиративный монархический кружок образовался вокруг самого Римского-Корсакова.

Во время Первой мировой войны стал одним из основателей «Российское общество попечения о беженцах православного вероисповедания|Российского общества попечения о беженцах православного вероисповедания». участвовал в «монархических совещаниях», организовываемых монархическими партиями. В 1917 году кружком Римского-Корсакова были составлены «записки» на имя императора и руководителей правительства, содержащие рекомендации по устранению смуты в стране (среди авторов «записок» называют как самого Римского-Корсакова, так и М. Я. Говорухо-Отрока). Но Февральский переворот стал концом деятельности кружка и вообще всех монархических объединений. Римский-Корсаков уехал в своё имение в Витебской губернии. Он поддержал выступление Л. Г. Корнилова, был арестован и некоторое время пробыл в заключении. После Октябрьской революции переехал в Москву, где проводил собрания монархистов на своей квартире и пытался найти способы спасения Царской семьи и развития Белого движения. В 1918 году уехал в Ригу, участвовал в походе Н. Н. Юденича на Петроград.

С 1920 года в эмиграции в Берлине. Там активно участвовал в деятельности русского монархического сообщества — был председателем Русского общественного собрания и Русского комитета, состоял членом Совета объединённых русских организаций. Принял участие в Рейхенгалльском съезде монархистов, был избран первым товарищем председателя съезда. Умер 26 сентября 1922 года в Берлине, похоронен в Тегеле.

Награды

• Орден Святого Станислава 1-й ст. (1903);
• Орден Святой Анны 1-й ст. (1905);
• Орден Святого Владимира 2-й ст (1910);
• Орден Белого Орла.
• Медаль «В память царствования императора Александра III»;
• Медаль «В память 300-летия царствования дома Романовых» (1913).

Источники

• Список гражданским чинам первых трех классов. Исправлен по 1 сентября 1914 года. — Пг., 1914. — С. 364.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_r/rim_kors_a.html Биография на Хроносе]
• [pogost-tegel.info/index.php?id=2070 Русское православное кладбище Тегель в Берлине]
• [rusk.ru/st.php?idar=103883 Стогов Д. «Он заслужил большую популярность среди монархистов».]

Отрывок, характеризующий Римский-Корсаков, Александр Александрович

– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.