Синьхайская революция

Синьхайская революция
Синьхайская революция в Шанхае
Страна	Великая Цинская империя (Китай)
Дата	10 октября 1911 года — 12 февраля 1912 года
Причина	см. предысторию
Основная цель	Свержение династии Цин
Итог	Победа революционеров, прекращение существования Цинской империи Образование Китайской Республики Независимость Тибета и Внешней Монголии
Организаторы	Сунь Ятсен
Движущие силы	Тунмэнхой
Противники	Великая Цинская империя

Синьхайская революция (кит. упр. 辛亥革命, пиньинь: xīnhài gémìng) — революция в Китае. Началась Уханьским восстанием 1911 года (в год «синьхай» по старому китайскому календарю). В результате неё была свергнута маньчжурская династия Цин и провозглашена республика.

Одним из важных геополитических результатов Синьхайской революции для России стало провозглашение независимости Внешней Монголии. Малозаселённая, но обширная Монголия стала важным буферным государством между Российской империей и Китаем, а затем между СССР и КНР.

Истоки

Движение самоусиления

Побудительным мотивом политики «самоусиления» служила необходимость иметь современную военную технику для подавления народных восстаний, а также для защиты целостности и суверенитета Цинской империи от посягательств «заморских варваров».

Во главу угла лидеры «самоусиления» ставили модернизацию армии и флота путём оснащения их иностранным оружием и техникой. Все их помыслы сводились к подготовке войск, обучению их по западной методике и перевооружению на европейский лад. Большое внимание уделялось собственному производству современных орудий, винтовок, боеприпасов и пароходов, а также закупке машинного оборудования из стран Запада. Экономической стороной политики «самоусиления» явился курс на «достижение богатства», предполагавший резкое расширение роли казённого сектора в промышленности, торговле и транспорте. Ли Хунчжан и Чжан Чжидун явились инициаторами создания смешанных казённо-частных предприятий.

С целью подготовки кадров для нужд политики «самоусиления» с 1862 по 1898 годы было основано 17 учебных заведений нового типа, где стала формироваться современная разночинная интеллигенция. С помощью миссионеров осуществлялся перевод на китайский язык иностранных книг по естественным и общественным наукам. С 1870-х годов в Шанхае и Гуанчжоу начали издаваться первые иностранные, а затем и китайские частные газеты. Курс на «усвоение заморских дел» создал первые очаги крупного промышленного производства, положил начало модернизации вооружённых сил, подготовил дополнительные условия для экономического развития, социальной эволюции и обновления общественно-политической мысли передовых кругов шэньши и интеллигенции.

Создание новой армии

В последний период существования династии Цин старая восьмизнамённая армия потеряла свою силу. При подавлении восстания тайпинов она оказалась бесполезной, приходилось опираться на местные ополчения. В итоге со второй половины XIX века огромную роль во внутренней политике стали играть сложившиеся во время подавления этого восстания местные группировки, обладающие собственными армиями: Аньхойская (опиравшаяся на Сянскую армию и Наньянский («Южных морей») флот с Фуцзяньской эскадрой) и Хунаньская (опиравшаяся на Хуайскую армию и Бэйянскую («Северных морей») эскадру).

После неудачной японо-китайской войны 1894-95 гг. цинское правительство в очередной раз принялось за модернизацию вооружённых сил. В лагере Хуайских войск в Саочжане под Тяньцзинем был сформирован «учебный корпус» под командованием Юань Шикая и его помощников — военачальников Хуайской армии. «Учебный корпус» был оснащён современным оружием, его обучением руководили немецкие офицеры. Саочжаньский лагерь стал базой для создаваемой новой армии. Корпус вскоре был переименован в Новую полевую армию и стал пополняться новыми офицерскими и унтер-офицерскими кадрами из специально для этого открытой сети военных школ и училищ. Главной кузницей кадров было обновлённое Бэйянское военное училище (академия) в Тяньцзине. В итоге в районе Тяньцзиня стала складываться Сяочжаньская генеральско-офицерская группировка — зародыш будущей Бэйянской милитаристской клики во главе с «отцом новой армии» — Юань Шикаем. Тем самым династия Цин снова возвращалась к однобокой практике «усвоения заморских дел» и готовила «второе издание» политики «самоусиления».

Сто дней реформ

Непродолжительный период реформ начался 11 июня 1898 с издания маньчжурским императором Айсиньгёро Цзайтянем (девиз правления — Гуансюй) указа «Об установлении основной линии государственной политики». Цзайтянь привлек группу молодых реформаторов — учеников и единомышленников Кан Ювэя — для разработки серии указов о реформах. В общей сложности было издано свыше 60 указов, которые касались системы образования, строительства железных дорог, заводов и фабрик, модернизации сельского хозяйства, развития внутренней и внешней торговли, реорганизации вооружённых сил, чистки государственного аппарата и т. д. Одним из результатов реформ было учреждение Пекинского университета.

Период радикальных реформ окончился 21 сентября того же года, когда вдовствующая императрица Цыси произвела дворцовый переворот и отменила реформы. Продолжался фактически 103 дня.

Отмена императорских экзаменов

После Восстания Ихэтуаней и его подавления союзом европейских держав, Цинское правительство поспешно взялось за реализацию реформ, предложенных в период «ста дней». Одной из крупнейших перемен была отмена традиционной системы императорских экзаменов в 1905. Правительство начало строить школы нового типа (к началу Синьхайской революции их было 60000), в отсутствие модернизированных вузов множество студентов выехало за границу, преимущественно в Японию (где они впервые соприкасались с европейскими революционными идеями, включая анархизм, социализм и социальный дарвинизм).

Отмена экзаменационной системы ознаменовала разрыв иерархического соподчинения между центром и местными элитами; общество, до того ориентированное на конфуцианское образование, оказалось в разброде, без новой идейной системы, под шквалом перемен.

Антиманьчжурское движение

Превращение Китая в полуколонию, утрата им части своего суверенитета, серия проигранных войн, цепь унижений и контрибуций — всё это беспокоило господствующие силы страны, возмущало китайских патриотов и великоханьских шовинистов. В бедах Китая всё больше винили маньчжуров. Русская оккупация Маньчжурии (1900—1905) крайне ослабила престиж династии Цин, и так уже подорванный в глазах её подданных восстанием ихэтуаней. Русско-японская война 1904—1905 явилась очередным фактором позора и дальнейшего ослабления цинского режима: в третий раз после 1894 и 1900 годов чужеземцы топтали землю Поднебесной и захватывали «священную родину» маньчжуров. Маньчжуры полностью признали волю победителя — то есть Японии — согласившись со всеми условиями Портсмутского мира. Пекин предоставил Токио ряд исключительных прав и льгот в Южной Маньчжурии. Затем официальный Китай промолчал, когда Япония превратила Корею в свой протекторат. Всё это ещё раз продемонстрировало бессилие династии Цин, её неспособность уберечь страну от внешней угрозы и защитить её суверенитет.

События и исход Русско-японской войны оказали сильнейшее влияние на Китай. Здесь бурно приветствовали победу азиатского государства над одной из великих держав Запада. Триумф Японии вызвал в китайском обществе подъём не только националистических, но и оппозиционных настроений в отношении маньчжуров. Дальнейшее падение престижа династии оппозиция использовала для усиления натиска на неё. Последний резко усилился после японской аннексии Кореи в 1910 году. Данное событие вызвало настоящий шок в китайском обществе, увидевшем в этой трагедии аналогичную перспективу и для Китая.

Ослабление династии и усиление роли армии

После смерти Ли Хунчжана Юань Шикай сам стал фигурой «лихунчжановского» масштаба. Умный, хитрый, ловкий лицемер и царедворец, он постепенно шёл к верховной власти, до поры до времени заискивая перед Цыси, осторожно внедряя своих ставленников в государственный аппарат, действуя где подкупом, где интригами, а где и силой. В руководстве «новой армией» были только его сторонники и выдвиженцы.

Маньчжурская аристократия, разглядев, наконец, реальную угрозу со стороны Бэйянской армии, пыталась поставить её под свой контроль. Однако изменить сложившуюся ситуацию ей не удалось, власть над «новой армией» по сути перешла к китайцам. Отправив в 1907 году Юань Шикая в ссылку в его имение, маньчжуры безуспешно пытались взять Бэйянскую армию в свои руки. Между тем контроль Пекина над войсками на Юге и в долине Янцзы был ещё слабее. В Наньянской армии было много выходцев из старых войск, была слабее дисциплина. Среди солдат и унтер-офицеров было много членов тайных обществ или просто противников династии. Антиманьчжурские настроения органически переплетались с регионалистскими. Наньянские дивизии и бригады становились всё более ненадёжными, постепенно становясь потенциально антицинской взрывоопасной средой.

Возникновение чиновной оппозиции

Потенциальным противником династии Цин всё явственнее становилась китайская периферийная бюрократия, прежде всего номенклатура Южного Китая и провинций бассейна Янцзы. Эта молчаливая «южная оппозиция» была для маньчжуров не менее опасна, чем угроза со стороны «новой армии». «Боксёрская контрибуция» легла тяжёлым бременем на местные казначейства и население, резко усилив социальную напряжённость в провинциях. Уже в 1902 году произошёл конфликт династии с наместниками, отказывавшимися увеличить ставки поземельного налога. Укрепляя свои особые отношения с державами, наместники и губернаторы провинций обеспечивали себе фактическую независимость от центра. На словах заявляя о своей преданности династии Цин, они фактически становились всё более самостоятельными.

В ходе реорганизации административного аппарата 1906—1907 годов Цыси попыталась ограничить всевластие региональных правителей. Однако более 30 тысяч местных чиновников высшего, среднего и низшего звена продемонстрировали свою готовность отстаивать старые порядки и умело свели к минимуму все старания Пекина. Молчаливая схватка за власть 1906—1907 годов формально закончилась вничью, а фактически — крупным поражением маньчжурской династии. Не добившись укрепления своих позиций, цинский режим восстановил против себя провинциальную бюрократию и тем самым приблизил своё падение.

После смерти Цыси начался второй натиск маньчжурского «центра» на китайскую «периферию». На плечи периферийных лидеров и местных казначейств маньчжуры возложили все расходы по созданию и поддержанию «новых войск» в бассейне Янцзы и Южном Китае. В Пекине полагали, что кормить эти дивизии и бригады будет провинциальная бюрократия, а командовать войсками — маньчжурские князья. На практике же сложилась иная ситуация: дивизии и бригады Наньянской армии, а также созданные тогда же «охранные войска», оснащённые современным оружием, оказались по сути в подчинении наместников и губернаторов провинций, а не центра. Таким образом, военная реформа не ослабила, а усилила независимость местных правителей от Пекина, подорвав тем самым позиции маньчжуров.

Либерально-конституционное движение

После смерти Цыси и Цзайтяня, Икуан и князь-регент, стремясь поддержать конституционные и реформаторские иллюзии у оппозиции, официально обещали созвать парламент в 1916 году, а в 1909 году организовать выборы в провинциальные совещательные комитеты. Выборы были двухступенчатыми и проводились на основе строжайшего избирательного ценза. В целом по стране в выборах участвовали лишь около 2 миллионов человек из 420 миллионов жителей Китая. Комитеты могли обсуждать только сугубо местные вопросы, не касаясь политических и законодательных тем. Осенью 1910 года в Пекине открылась Совещательная палата — своего рода «предпарламент».

Революционные организации

К середине 1905 года основными революционными организациями в Китае и Японии были Синчжунхой («Союз возрождения Китая», 兴中会) во главе с Сунь Ятсеном, «Союз обновления Китая» (華興會) во главе с Хуан Сином и Сун Цзяожэнем, и «Союз возрождения славы Китая» (光復會). Синчжунхой действовало в Южном Китае, в то время как «Союз возрождения славы Китая» был активен в Цзянсу, Чжэцзяне и Шанхае, а «Союз обновления Китая» работал в Хунани. С объединением этих трёх структур летом 1905 года в Токио возник Тунмэнхой (Объединённый союз, Союзная лига) (中國同盟會).

Идеологическими противниками революционеров в эмиграции были реформаторы, а в самом Китае — конституционалисты. Свою малочисленность и слабость революционеры пытались компенсировать опорой на тайные общества. При этом акцент делался на тактику узких заговоров и организацию локальных восстаний с использованием членов тайных обществ в качестве послушных боевых дружин. В 1906-08 годах Тунмэнхой организовал четыре таких восстания. Все их постигла неудача, в том числе из-за разобщённости тайных обществ и соперничества их лидеров. Под влиянием этих поражений Тунмэнхой раскололся. Из-за разногласий по поводу принципа уравнения прав на землю в 1907 году возник самостоятельный «Союз совместного прогресса» (共進會), действовавший в долине Янцзы. В результате первого раскола Тунмэнхоя образовалось два организационных центра — хубэй-хунаньский и гуандунский. После поражения трёх новых восстаний в 1908 году в среде революционеров обострилась внутренняя борьба, и авторитет Сунь Ятсена упал ещё больше. В 1909 году последовал второй раскол и дальнейшее ослабление Тунмэнхоя.

Поскольку ставка на тайные союзы себя не оправдала, революционеры переориентировались на внедрение в ряды «новой армии», на агитацию среди её солдат и офицеров. Если гуандунский центр Сунь Ятсена и Хуан Сина в своей работе с военными не пошёл дальше уровня офицеров и унтер-офицеров, то хубэйским подпольщикам удалось проникнуть в солдатские ряды. Сунь Ятсен и Хуан Син продолжали организацию мелких заговоров, на этот раз в военной среде. Однако два подготовленных Хуан Сином восстания в Гуанчжоу, в 1910 и 1911 годах, окончились поражением.

Ход революции

Сычуаньское восстание

В мае 1911 года маньчжурское правительство национализировало частную акционерную компанию по строительству Хугуанских железных дорог (это был гигантский проект создания китайцами железной дороги Чэнду-Ханькоу-Гуанчжоу), что ударило по миллионам налогоплательщиков в четырёх провинциях. На местах начались беспорядки. 24 августа в Чэнду состоялся митинг, собравший несколько десятков тысяч человек. На местах беднота громила налоговые управления и полицейские участки. Оппозиция призвала население не платить поземельный налог. В сентябре маньчжуры перебросили «новые войска» из провинции Хубэй в Сычуань для подавления непокорных. В ответ лидеры движения выпустили воззвание о «самообороне Сычуани», то есть по сути о её независимости от Пекина. Расстрел безоружной демонстрации послужил сигналом к вооружённой борьбе. Первым восстало население уездного центра Синьцзинь. Город оказался в руках повстанцев. На их сторону перешли части «новой армии», посланные на подавление. Так началось Сычуаньское восстание сентября-октября 1911 года, положившее начало свержению цинской монархии. Опорой Сычуаньского восстания стали тайные общества. Их вооружённые отряды из многих уездов и округов двинулись на Чэнду. Вооружённая борьба охватила всю провинцию. К началу октября цинским войскам ценой огромных усилий удалось подавить основные очаги сопротивления. Хотя первое сражение с цинским режимом оказалось проигранным, в целом Сычуаньское восстание резко усилило антиманьчжурские настроения по всей стране.

Учанское восстание

24 сентября произошёл стихийный бунт в артиллерийском дивизионе под Учаном (один из трёх городов трёхградья Ухань в провинции Хубэй). Подавив выступление солдат, отказавшихся повиноваться офицерам, хугуанский наместник ввёл в городе военное положение. Революционеры наметили начало восстания на 16 октября, но об этом стало известно властям. Начались повальные аресты и казни заговорщиков. Тогда вечером 10 октября сапёрный батальон, к которому присоединились два пехотных полка и артдивизион (всего до 4 тысяч солдат) захватили Учан. 12 октября в руках восставших было всё трёхградье Ухань. Власть в Ухане мирно перешла в руки оппозиции во главе с председателем комитета и лидером местных либералов шэньши Тан Хуалуном. Во главе хубэйского военного правительства был поставлен командир смешанной бригады «новых войск» генерал Ли Юаньхун. Новая власть объявила Китай республикой и призвала население перейти на сторону восставших. В знак освобождения от ига маньчжуров республиканцы срезали косы. Консулам держав в Ханькоу были направлены ноты с признанием всех неравноправных договоров, заключённых династией Цин.

Жители Уханя с энтузиазмом поддержали восставших солдат. За несколько дней численность республиканских вооружённых сил увеличилась до нескольких десятков тысяч человек. Наличие в Учане крупного арсенала, порохового завода, складов оружия и боеприпасов позволило быстро вооружить добровольцев, влившихся в хубэйскую армию. Новое правительство, конфисковавшее большие запасы серебра, банкнот и медных денег, на первых порах могло платить жалованье солдатам. Успех Учанского восстания был обусловлен позицией местных частей Наньянской армии. В ходе боёв к восставшим полкам и батальонам присоединилось большинство солдат и офицеров хубэйской дивизии «новых войск».

На подавление Учанского восстания маньчжуры направили в район Ханькоу две отборные дивизии и одну смешанную бригаду Бэйянской армии. Дивизиями командовали лучшие генералы Сяочжаньской группировки — Фэн Гочжан и Дуань Цижуй. Руководить операцией был послан военный министр маньчжур Ичан. На Янцзы его воинство поддерживала эскадра адмирала Са Чжэньбина. Наступавшие с севера цинские силы имели подавляющий перевес над хубэйскими войсками, значительную часть которых составляли вступившие в них в период восстания необученные добровольцы.

Напуганные восстаниями наньянских войск, цинские власти решили срочно вернуть из ссылки Юань Шикая. Цинское правительство предложило опальному сановнику пост наместника Хугуана (в данное наместничество входила территория провинций Хунань и Хубэй), рассчитывая его руками подавить «мятежников». Однако роль всекитайского палача Юань Шикая не устраивала. После его отказа маньчжуры 22 октября срочно созвали в Пекине Верховную совещательную палату, надеясь на помощь с её стороны. Однако этот «предпарламент», состоявший из либералов-конституционалистов, потребовал немедленного введения конституции и снятия императорской родни с ключевых постов.

Тем временем в одной провинции за другой начинались новые восстания частей Наньянской армии. 22 октября войска свергли цинскую власть в Чанша, на следующий день — в Цзюцзяне, а 24 октября — в Наньчане и Сиани. В итоге провинции Хунань и Шэньси провозгласили независимость от Пекина. В ответ на это ещё верные маньчжурам части Бэйянской армии после упорных боёв 2 ноября овладели Ханькоу. Город был сожжён и разграблен, многие его жители — расстреляны. Однако эта акция устрашения привела к обратным результатам. На сторону республиканцев, по сути, перешла Верховная совещательная палата, потребовавшая проведения срочного расследования и сурового наказания тех, кто отдал приказ сжечь и разграбить Ханькоу. К хубэйским повстанцам присоединилась эскадра Са Чжэньбина, республиканцы укрепили оборону Ханьяна и Учана. Хубэйские революционеры добились назначения Хуан Сина на пост главнокомандующего, провели новый набор в армию и обучение добровольцев.

Шицзячжуанский мятеж

Напуганные стремительным развалом империи, князь-регент и Икуан попробовали предотвратить гибель династии новыми обещаниями. Признавая свою вину за восстания в провинциях, маньчжуры поклялись ввести конституцию, амнистировать всех политзаключённых, легализовать все политические организации, уравнять в правах маньчжуров и китайцев и гарантировать личную неприкосновенность всех подданных империи. Однако все эти запоздалые уступки никак не повлияли на республиканский лагерь. Великие державы провозгласили нейтралитет и отказали маньчжурам в помощи. Единственной надеждой на спасение для династии Цин оставалась Бэйянская армия. Тогда маньчжуры вторично предложили Юань Шикаю возглавить подавление «бунта». Юань Шикай поставил следующие условия: передача ему всей полноты власти в военной сфере, созыв парламента и создание ответственного перед ним кабинета министров, амнистия всем участникам антиманьчжурской борьбы и легализация политических партий. Маньчжуры поначалу не приняли этих условий.

Пока династия и генерал торговались из-за власти, две дивизии Бэйянской армии 29 октября в Шицзячжуане вышли из повиновения маньчжурам. Их командиры — генералы У Лучжэнь и Чжан Шаоцзэн — потребовали прекращения боевых действий против восставших в долине Янцзы и введения конституции. В противном случае обе дивизии были готовы начать поход на столицу. В тот же день в Тайюани против маньчжуров выступили солдаты и офицеры «новых войск» во главе с Янь Сишанем, провинция Шаньси вышла из состава Цинской империи и присоединилась к восставшему республиканскому лагерю. У Лучжэнь и Янь Сишань договорились о совместном наступлении на Пекин для свержения династии Цин. Данная ситуация оказалась опасной и для маньчжуров, и для Юань Шикая. Выступление этих двух дивизий без согласия «отца новой армии» нарушило бы дисциплину внутри Бэйянской группировки. Кроме того, мятежные генералы грозили свергнуть династию собственными силами и тем самым оставить Юань Шикая ни с чем. Справедливо опасаясь, что власть в Пекине возьмут другие, он приказал убить У Лучжэня. Со смертью последнего «мятеж» в Шицзячжуане на время захлебнулся.

Юань Шикай становится премьер-министром

Между тем антиманьчжурское освободительное движение набирало всё большую силу. В конце октября гуандунский губернатор провозгласил нейтралитет своей провинции. 31 октября восстали наньянские части в Юньнани; овладев её столицей Куньмином они освободили провинцию из-под господства «северных варваров». Совещательный комитет Цзянси, провозгласив 1 ноября независимость провинции от Пекина, назначил военным губернатором командира смешанной бригады Наньянской армии. В ночь на 2 ноября против маньчжуров поднялись части «новой армии» в районе Аньцина — главного города провинции Аньхой. Вызванные из Нанкина бэйянские войска отбросили восставших от города, однако это был временный и частичный успех правительства. Обречённость династии и монархии стала явной. В Пекине среди маньчжурской аристократии началась паника, перешедшая в повальное бегство — к началу ноября в Маньчжурию перебралось четверть миллиона человек. Видя, что положение критическое, цинский двор предложил Юань Шикаю пост первого министра. В условиях агонии маньчжурского режима должность главы кабинета, а, значит, и командующего Бэйянской армией, становилась ключевой.

2 ноября генерал был назначен премьер-министром с правом командования действующей армией. «Мятеж» двух бэйянских дивизий в Шицзячжуане показал Юань Шикаю, что больше медлить нельзя, ибо с династией Цин могут расправиться другие генералы, захватив при этом верховную власть. С получением же поста премьер-министра Юань Шикай становился сильнее любых назначенцев в антицинском лагере. Перед принятием этого поста Юань Шикай запросил согласия держав. Лондон и Вашингтон сразу же поддержали генерала, надеясь, что он подавит мятеж. Антицинский лагерь, со своей стороны, рассчитывал использовать Юань Шикая как орудие свержения династии Цин.

Получив пост главнокомандующего всех вооружённых сил империи и пост премьер-министра, Юань Шикай не спеша отправился в Пекин. Преследуя свои честолюбивые замыслы, он начал секретные переговоры с отдельными группировками республиканского юга. Умело маневрируя между маньчжурами и республиканцами, опираясь на поддержку империалистических держав, он готовился к захвату власти.

Продолжение «парада суверенитетов»

Между тем, Цинская империя продолжала распадаться. В Гуйяне 4 ноября наньянские батальоны подняли восстание и покончили с цинской властью в провинции Гуйчжоу. Крайне сложная ситуация сложилась в Цзянсу. В конце октября подняли восстание части «новой армии» в районе Нанкина. В этом важнейшем стратегическом пункте на Янцзы было сосредоточено большое количество бэйянских войск под командованием верного престолу генерала Чжан Сюня. Именно его войска и отбросили наступавшие на Нанкин восставшие части. Потерпев неудачу, последние отступили в Чжэньцзян, куда стали стекаться добровольческие отряды и «новые войска». Их общая численность вскоре достигла нескольких десятков тысяч бойцов. Маньчжуры в самый последний момент попытались договориться с оппозицией, назначив её ведущего лидера Чжан Цзяня «умиротворителем Цзянсу». Последний отказался помогать гибнущей династии, и посоветовал цинским правителям прекратить сопротивление и признать победу республики над монархией. 5 ноября восстание «новых войск» завершилось победой. В начале ноября к антиманьчжурскому движению примкнула провинция Гуандун.

4 ноября против династии выступили «новые войска» в Шанхае, где их поддержали рабочие арсенала и боевики Зелёной банды, привлечённые сподвижником Сунь Ятсена Чэнь Цимээем. На следующий день провинция Цзянсу провозгласила независимость от Пекина. 7 ноября от империи отделилась провинция Гуанси, где власть захватили местные воинские части, сделавшие губернатором командира охранных войск Лу Жунтина. 9 ноября сбросила власть маньчжуров провинция Фуцзянь. Не дождавшись согласия Пекина на свои требования об автономии, местный совещательный комитет провозгласил самостоятельность провинции Шаньдун. Опасаясь назревавшего восстания «новых войск», цинский наместник северо-восточных провинций договорился с главой совещательного комитета провинции Фэнтянь об отделении 14 ноября от династии Цин. 16 ноября о своём нейтралитете заявила провинция Цзилинь, а на следующий день — провинция Хэйлунцзян.

Первые шаги Юань Шикая на посту премьера

Юань Шикай прибыл в Пекин в окружении 2 тысяч преданных ему солдат и офицеров. Взяв под свой полный контроль Бэйянскую армию, он отстранил от руководства военными делами маньчжуров и заменил их своими ставленниками (Дуань Цижуй, Фэн Гочжан и Сюй Шичан), вывел из столицы дворцовую гвардию. Тем самым династия Цин полностью оказалась в его руках. 16 ноября Юань Шикай сформировал своё правительство и предложил сотрудничество республиканскому Югу. Он предложил ввести в состав кабинета двух конституционалистов — Чжан Цзяна и Лян Цичао, однако они не приняли этого предложения. Тем не менее этим жестом генерал укрепил свой авторитет на мятежном Юге. Основу первого кабинета Юань Шикая составили старые цинские чиновники из числа его друзей, знакомых и единомышленников, то есть стойких консерваторов. В секретном послании он умело запугал императрицу и князей возможностью физического уничтожения членов императорского дома. Став премьер-министром и главнокомандующим, Юань Шикай сразу же начал наступление на здешних «бунтовщиков». Его войска перешли в наступление в Шаньси и заняли Тайюань, нанесли поражение отрядам Ван Тяньцзуна в Хэнани, подавили военный мятеж на северо-востоке Чжили.

Между тем южане надеялись, что Юань Шикай, придя к руководству страной, остановит успешное наступление бэйянских дивизий на их позиции. Так, почти сразу же после поражения своих войск под Ханькоу, Ли Юаньхун заговорил о президентстве Юань Шикая. Союз с Юань Шикаем должен был помочь умеренным обуздать революционеров, не отказываясь пока от антиманьчжурских лозунгов и идей республиканизма. Умеренные искали компромисса с Юань Шикаем, а после взятия 2 декабря Нанкина настояли на заключении перемирия между войсками Севера и Юга. Сразу же после прихода Юань Шикая к власти между ним и Учанским правительством начался политический торг. Республиканцы всячески стремились заручиться поддержкой генерала для изгнания маньчжуров, обещая сделать его президентом, если он не поднимет оружия против республики. Юань Шикай обещал прекратить военные действия в случае согласия восставших на установление конституционной монархии. Одновременно генерал пытался расколоть ряды республиканцев. Последние стремились полюбовно договориться с будущим диктатором, дабы сейчас с его помощью покончить с династией Цин.

Юань Шикая обхаживали как республиканцы, так и маньчжуры, видя в нём ключевую фигуру. Оказавшись в столь выгодном положении, генерал искусно лавировал между той и другой стороной, быстро укрепляя свою личную власть. Ведя политический торг с Учанским правительством, он стремился поставить его на колени или хотя бы сделать более сговорчивым. Полный честолюбивых замыслов, Юань Шикай виртуозно использовал ситуацию, оказавшись центральной фигурой. на его кандидатуре в президенты сходились не только правое крыло и центр конституционно-либерального лагеря, но и левые, то есть революционеры. Балансируя между монархией и республикой, между революционерами и либералами, между династией и революционерами, Юань Шикай делал всё, чтобы ни одна из этих сторон не усилилась во вред его честолюбивым замыслам. Юань Шикай запугивал маньчжуров возможной резнёй со стороны революционеров, и в то же время шантажировал республиканцев возможностью своей сделки с династией. Дабы заставить республиканцев пойти на уступки, Юань Шикай упорно отстаивал идею конституционной монархии при номинальной власти богдыхана.

Империя продолжает рушиться

Вместе с тем борьба против маньчжурского господства в провинциях продолжалась. Назревало восстание «новых войск» в Сычуани. 22 ноября наньянские части освободили Чунцин. Перед лицом общей опасности цинский наместник и лидер совещательного комитета договорились о провозглашении независимости провинции Сычуань от Пекина. 27 ноября Сычуань мирно (то есть без восстаний войск) отделилась от Цинской империи. 1 декабря 1911 года князья и ламы объявили в Внешней Монголии независимую монархию во главе с Богдо-гэгэном VIII (см. Монгольская национальная революция 1911 года). Примерно в то же время рухнуло маньчжурское господство в Тибете: Тибет стал независимым государством.

Продолжались военные действия в Цзянсу. 2 декабря «новые войска» и добровольцы после ожесточённых боёв взяли Нанкин, вырвав провинцию Цзянсу из рук маньчжуров. После объявления перемирия Китай окончательно разделился на реакционный Север и мятежный Юг. Под властью династии Цин остались пять провинций — Чжили, Шаньдун (губернатор покаялся перед троном и Юань Шикаем за вынужденный переход в лагерь «бунтовщиков»), Хэнань, Ганьсу и Синьцзян.

Противостояние Севера и Юга

Чтобы устранить династию Цин, Юань Шикаю необходимо было договориться с восставшими провинциями о мирной передаче ему власти в долине Янцзы и на Юге. Для этого требовалась короткая и устрашающая военная акция, которая помогла бы генералу продемонстрировать своё намерение подавить «бунт» и покончить со «смутой». Бэйянские войска под командованием Дуань Цижуя готовились нанести удар по республиканцам в районе Уханя. По приказу Юань Шикая бэйянские дивизии начали наступление на Ханьян и 27 ноября после кровопролитных боёв захватили город. Однако на этом наступление бэйянских войск прекратилось. Окончательный разгром восставших не входил тогда в планы Юань Шикая. К тому же республиканский лагерь был нужен ему как средство давления на маньчжуров. Последние же хотели его руками уничтожить «бунтовщиков» и спасти свой режим. Но роль жестокого палача могла бы погубить высокий авторитет генерала в глазах южан. С взятием Ханьяна Юань Шикай счёл свою карательную миссию на данном этапе законченной.

Теперь ему предстояло разделаться с маньчжурами, и отнять у них верховную власть на Севере. Для этого генералу нужно было развязать себе руки на Юге, и он стал искать соглашения с республиканским лагерем. При содействии британских дипломатов 3 декабря в Учане было заключено перемирие, которое, по сути, подтвердило раздел Китая на два государства. На Юге формировалась республика, на Севере сохранялась монархия с маньчжурским богдоханом во главе. В тот момент ни республиканский Юг, ни монархический Север в равной мере не желали гражданской войны. Единственным разумным выходом оставался компромисс на базе объединения вокруг «сильной личности», то есть Юань Шикая, который являлся «своим человеком» как для монархистов, так и для республиканцев. Понимая, что восставший и вооружённый республиканский Юг трогать опасно и неблагоразумно, Юань Шикай всячески стремился развязать себе руки на Юге для захвата власти на Севере. Обсуждая с лидерами республиканцев условия своего выдвижения на пост временного президента, генерал в то же время зондировал позицию держав в отношении провозглашения его императором.

Теперь Юань Шикай мог приступить к поэтапной ликвидации маньчжурской власти в Пекине. Прежде всего ему предстояло освободиться от контроля цинского двора. Для начала он избавился от обязанности каждый день являться на аудиенцию во дворец. Следующей задачей Юань Шикая было покончить с регентством. Заручившись поддержкой держав, генерал устранил от дел Цзайфэна и Икуана, передав верховную власть в руки вдовствующей императрицы Лунъюй (тётя Пу И), слабой и безвольной женщины. Затем он ограничил доступ к ней сановников с докладами трону — отныне эти доклады направлялись кабинету министров (то есть самому генералу). На все ответственные военные и административные посты в правительстве и северных провинциях Юань Шикай спешно назначил своих доверенных людей. Покончив с регентством, он заставил императорский клан и маньчжурскую знать «пожертвовать» огромные средства на нужды Бэйянской армии. Цинская верхушка практически утратила всякое влияние в стране и реальной властью уже не обладала. Теперь генерал мог устранить династию Цин в нужный для него момент.

Став полновластным хозяином Севера, Юань Шикай приступил к переговорам с Югом. Они начались 18 декабря в Шанхае. Интересы генерала представлял Тан Шаои, а республиканцев — видный дипломат У Тинфан. Согласно заключённому ими соглашению, военные действия прекращались, бэйянские дивизии отводились из Ханькоу и Ханьяна. Обе стороны договорились о созыве всекитайского парламента, куда каждая провинция должна направить по три делегата для решения вопроса о будущей форме китайской государственности. Республиканцы предлагали генералу пост президента только после отречения династии Цин, а он настаивал на конституционной монархии с безвластным богддоханом во главе.

В ходе переговоров проявилось единство Севера и разобщённость Юга: на Юге действовало 14 провинциальных правительств, десятки различных политических организаций и группировок, возникло противостояние между учанским и шанхайским центрами. В связи с этим в Ханькоу была созвана учредительная конференция. На ней было выработано положение об организации временного правительства республики, о выборах президента и о создании временного правительства. Пост президента был предложен Юань Шикаю в случае, если он признает республику и покончит с монархией. Большинство военных губернаторов провинций и командиров наньянских войск стояли за соглашение с Юань Шикаем. В начале декабря делегаты Ханькоуской конференции переехали в Нанкин и взяли на себя функции высшего законодательного органа республики. Поскольку торг с Юань Шикаем затягивался, делегаты решили надавить на генерала и выдвинуть в качестве противовеса ему политическую фигуру крайне левого толка. Таким человеком явился Сунь Ятсен, только что вернувшийся в Китай из-за границы.

29 декабря 1911 года Нанкинская конференция абсолютным большинством голосов избрала его временным президентом с условием добровольной отставки в случае согласия Юань Шикая занять этот пост. Сунь Ятсен не получил реальной власти. Созданное в Нанкие Временное правительство оказалось недееспособным из-за бойкота его двумя третями министров. Тем не менее за короткий срок (всего сорок дней) своего пребывания на посту главы правительства Сунь Ятсен развил активную деятельность по консолидации республиканских сил. 29 января 1912 года Нанкинская конференция представителей 17 провинций Юга была преобразована во Временный сенат — высший законодательный орган республики.

К этому времени сложилось примерное равновесие сил между Севером и Югом. Обе стороны искали выход из создавшегося положения на путях мирных переговоров. Однако Юань Шикай прервал переговоры с Югом и объявил о своей приверженности конституционной монархии. По его указке императрица Лунъюй заявила от имени сына о сохранении империи, а верные Юань Шикаю генералы Бэйянской армии поклялись до конца сопротивляться республиканской форме правления. В ответ на это южане пригрозили походом на Пекин и объявлением гражданской войны.

Падение монархии и провозглашение республики

По ряду причин Юань Шикай не хотел войны с восставшими провинциями. Располагая хорошо обученной, дисциплинированной и боеспособной армией, Юань Шикай мог легко разгромить республиканцев: их армии по боеспособности явно уступали бэйянским дивизиям, были рассредоточены на огромном пространстве, не имели единого командования, в их рядах было много новобранцев и добровольцев. Но такой силовой вариант грозил генералу потерей авторитета в армии и стране.

Со своей стороны республиканцы не намеревались подставлять свои войска под удар «железных» бэйянских дивизий, и вновь занялись поисками соглашения с Юань Шикаем. Видя, что южане готовы к компромиссу, генерал возобновил переговоры с республиканцами. Теперь он соглашался на установление республики, если южане гарантируют ему пост президента и устранят Сунь Ятсена. На возобновившихся переговорах Севера и Юга в Нанкине были выработаны условия отречения династии Цин. Согласно этому документу, Пу И отказывался от всех императорских прерогатив власти. После своего отречения богдохан не должен был вмешиваться в дело формирования временного правительства.

Когда в середине января 1912 года Юань Шикай передал этот документ на рассмотрение цинской верхушки, маньчжурские князья отвергли саму возможность отречения династии. 27 января Бэйянская армия устами 42 своих генералов потребовал введения республиканской формы правления. Затем «отец новой армии» вручил по сути ультиматум вдовствующей императрице Лунъюй, вынудив её примириться с неизбежным отстранением династии от власти. 1 февраля генерал получил от неё право на ведение переговоров с республиканцами об условиях отречения. Икуан и его сторонники поддержали требование об отречении Пу И. Уже не рассчитывая на раздел власти между маньчжурскими князьями и китайскими генералами, эта группировка стремилась договориться с Юань Шикаем о сохранении максимума возможного для императорского клана и «знамённой» верхушки. Сделка состоялась. В обмен на отречение богдохана Юань Шикай обнародовал три документа: «Льготные условия для цинского двора», «Условия отношения к лицам цинского императорского рода» и «Условия отношения к маньчжурам, монголам, хуэйцзу и тибетцам». За Пу И сохранялся «почётный» титул императора, ежегодный доход в 4 миллиона лянов серебра, дворцовый комплекс Запретного города и летний дворец Ихэюань, весь их обслуживающий персонал и неприкосновенность имущества. 30 января 1912 года по указанию генерала вдовствующая императрица Лунъюй от имени Пу И объявила о передаче «правительственной власти» народу и об одобрении конституционно-республиканской формы правления. 5 февраля Временный сенат одобрил проект условий отречения династии Цин.

12 февраля было объявлено об отречении Пу И от верховной власти. Кроме того, особым императорским указом Юань Шикаю предписывалось сформировать временное республиканское правительство. 14 февраля Нанкинское собрание единогласно приняло отставку Сунь Ятсена, а на следующий день избрало Юань Шикая временным президентом Китайской республики.

Разногласия

Некоторые учёные утверждают, что события 1911 в Китае нельзя характеризовать как революционные, потому что действия многочисленных образований, выступавших за революцию, были не скоординированы; не существовало ни единого революционного лидерства, ни программы, ни армии. Другие утверждают, что революция 1911 — только первая в серии из нескольких революций, приведших к власти КПК в 1949. Есть также мнение, что Синьхайская революция, разрушившая империю Цин и приведшая к формированию национального государства ханьцев — Китайской республики — стала законным основанием для самоопределения тех народов, государства которых входили в империю Цин на основе вассалитета (например, Монголия) или находились в зависимости от неё (Тибет).

Литература

1. Синьхайская революция 1911—1913 гг. / Сборник документов и материалов. М.,1968 г.
2. Сунь Ятсен. Избранные произведения. М., 1985 г.
3. Белов Е. А. Революция 1911—1913 гг. в Китае. М., 1958 г.
4. Ефимов Т. В. Революция 1911 г. в Китае. М., 1959 г.
5. Ефимов Т. В. Буржуазная революция в китае и Сунь Ятсен (1911—1913 гг.). Факты и проблемы. М.,1974 г.
6. Крымов А. Г. Общественная мысль и идейная борьба в Китае (1900—1917 гг.). М., 1972 г.
7. Белов Е. А. Учанское восстание в Китае 1911 г. М., 1971 г.
8. Борох Л. Н. Союз возрождения в Китае. М., 1974 г.
9. Никифоров В. Н. Китай в годы «пробуждения Азии». М., 1982 г.
10. Новая история Китая. М., 1972 г.
11. Вопросы истории. 2004 г. № 10.
12. [www.tuva.asia/lib/books_regions/5156-dmitriev-kuzmin.html?utm_source=twitterfeed&utm_medium=twitter Дмитриев С. В., Кузьмин С. Л. Что такое Китай? Срединное государство в историческом мифе и реальной политике. — Восток (Oriens), № 3, 2012, с.5-19.]

Кино

• «1911», Китай. 2011 г.

Отрывок, характеризующий Синьхайская революция

– Vous vous enrolez pour la guerre, mon prince? [Вы собираетесь на войну, князь?] – сказала Анна Павловна.
– Le general Koutouzoff, – сказал Болконский, ударяя на последнем слоге zoff , как француз, – a bien voulu de moi pour aide de camp… [Генералу Кутузову угодно меня к себе в адъютанты.]
– Et Lise, votre femme? [А Лиза, ваша жена?]
– Она поедет в деревню.
– Как вам не грех лишать нас вашей прелестной жены?
– Andre, [Андрей,] – сказала его жена, обращаясь к мужу тем же кокетливым тоном, каким она обращалась к посторонним, – какую историю нам рассказал виконт о m lle Жорж и Бонапарте!
Князь Андрей зажмурился и отвернулся. Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за руку. Князь Андрей, не оглядываясь, морщил лицо в гримасу, выражавшую досаду на того, кто трогает его за руку, но, увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся неожиданно доброй и приятной улыбкой.
– Вот как!… И ты в большом свете! – сказал он Пьеру.
– Я знал, что вы будете, – отвечал Пьер. – Я приеду к вам ужинать, – прибавил он тихо, чтобы не мешать виконту, который продолжал свой рассказ. – Можно?
– Нет, нельзя, – сказал князь Андрей смеясь, пожатием руки давая знать Пьеру, что этого не нужно спрашивать.
Он что то хотел сказать еще, но в это время поднялся князь Василий с дочерью, и два молодых человека встали, чтобы дать им дорогу.
– Вы меня извините, мой милый виконт, – сказал князь Василий французу, ласково притягивая его за рукав вниз к стулу, чтоб он не вставал. – Этот несчастный праздник у посланника лишает меня удовольствия и прерывает вас. Очень мне грустно покидать ваш восхитительный вечер, – сказал он Анне Павловне.
Дочь его, княжна Элен, слегка придерживая складки платья, пошла между стульев, и улыбка сияла еще светлее на ее прекрасном лице. Пьер смотрел почти испуганными, восторженными глазами на эту красавицу, когда она проходила мимо него.
– Очень хороша, – сказал князь Андрей.
– Очень, – сказал Пьер.
Проходя мимо, князь Василий схватил Пьера за руку и обратился к Анне Павловне.
– Образуйте мне этого медведя, – сказал он. – Вот он месяц живет у меня, и в первый раз я его вижу в свете. Ничто так не нужно молодому человеку, как общество умных женщин.


Анна Павловна улыбнулась и обещалась заняться Пьером, который, она знала, приходился родня по отцу князю Василью. Пожилая дама, сидевшая прежде с ma tante, торопливо встала и догнала князя Василья в передней. С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх.
– Что же вы мне скажете, князь, о моем Борисе? – сказала она, догоняя его в передней. (Она выговаривала имя Борис с особенным ударением на о ). – Я не могу оставаться дольше в Петербурге. Скажите, какие известия я могу привезти моему бедному мальчику?
Несмотря на то, что князь Василий неохотно и почти неучтиво слушал пожилую даму и даже выказывал нетерпение, она ласково и трогательно улыбалась ему и, чтоб он не ушел, взяла его за руку.
– Что вам стоит сказать слово государю, и он прямо будет переведен в гвардию, – просила она.
– Поверьте, что я сделаю всё, что могу, княгиня, – отвечал князь Василий, – но мне трудно просить государя; я бы советовал вам обратиться к Румянцеву, через князя Голицына: это было бы умнее.
Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи. Она приехала теперь, чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну. Только затем, чтоб увидеть князя Василия, она назвалась и приехала на вечер к Анне Павловне, только затем она слушала историю виконта. Она испугалась слов князя Василия; когда то красивое лицо ее выразило озлобление, но это продолжалось только минуту. Она опять улыбнулась и крепче схватила за руку князя Василия.
– Послушайте, князь, – сказала она, – я никогда не просила вас, никогда не буду просить, никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я Богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына, и я буду считать вас благодетелем, – торопливо прибавила она. – Нет, вы не сердитесь, а вы обещайте мне. Я просила Голицына, он отказал. Soyez le bon enfant que vous аvez ete, [Будьте добрым малым, как вы были,] – говорила она, стараясь улыбаться, тогда как в ее глазах были слезы.
– Папа, мы опоздаем, – сказала, повернув свою красивую голову на античных плечах, княжна Элен, ожидавшая у двери.
Но влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако, после ее нового призыва, что то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу. Кроме того, он видел по ее приемам, что она – одна из тех женщин, особенно матерей, которые, однажды взяв себе что нибудь в голову, не отстанут до тех пор, пока не исполнят их желания, а в противном случае готовы на ежедневные, ежеминутные приставания и даже на сцены. Это последнее соображение поколебало его.
– Chere Анна Михайловна, – сказал он с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе, – для меня почти невозможно сделать то, что вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я сделаю невозможное: сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы?
– Милый мой, вы благодетель! Я иного и не ждала от вас; я знала, как вы добры.
Он хотел уйти.
– Постойте, два слова. Une fois passe aux gardes… [Раз он перейдет в гвардию…] – Она замялась: – Вы хороши с Михаилом Иларионовичем Кутузовым, рекомендуйте ему Бориса в адъютанты. Тогда бы я была покойна, и тогда бы уж…
Князь Василий улыбнулся.
– Этого не обещаю. Вы не знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
– Нет, обещайте, я не пущу вас, милый, благодетель мой…
– Папа! – опять тем же тоном повторила красавица, – мы опоздаем.
– Ну, au revoir, [до свиданья,] прощайте. Видите?
– Так завтра вы доложите государю?
– Непременно, а Кутузову не обещаю.
– Нет, обещайте, обещайте, Basile, [Василий,] – сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.
– Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan? [миланского помазания?] – сказала Анна Павловна. Et la nouvelle comedie des peuples de Genes et de Lucques, qui viennent presenter leurs voeux a M. Buonaparte assis sur un trone, et exaucant les voeux des nations! Adorable! Non, mais c'est a en devenir folle! On dirait, que le monde entier a perdu la tete. [И вот новая комедия: народы Генуи и Лукки изъявляют свои желания господину Бонапарте. И господин Бонапарте сидит на троне и исполняет желания народов. 0! это восхитительно! Нет, от этого можно с ума сойти. Подумаешь, что весь свет потерял голову.]
Князь Андрей усмехнулся, прямо глядя в лицо Анны Павловны.
– «Dieu me la donne, gare a qui la touche», – сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны). – On dit qu'il a ete tres beau en prononcant ces paroles, [Бог мне дал корону. Беда тому, кто ее тронет. – Говорят, он был очень хорош, произнося эти слова,] – прибавил он и еще раз повторил эти слова по итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
– J'espere enfin, – продолжала Анна Павловна, – que ca a ete la goutte d'eau qui fera deborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout. [Надеюсь, что это была, наконец, та капля, которая переполнит стакан. Государи не могут более терпеть этого человека, который угрожает всему.]
– Les souverains? Je ne parle pas de la Russie, – сказал виконт учтиво и безнадежно: – Les souverains, madame! Qu'ont ils fait pour Louis XVII, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien, – продолжал он одушевляясь. – Et croyez moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l'usurpateur. [Государи! Я не говорю о России. Государи! Но что они сделали для Людовика XVII, для королевы, для Елизаветы? Ничего. И, поверьте мне, они несут наказание за свою измену делу Бурбонов. Государи! Они шлют послов приветствовать похитителя престола.]
И он, презрительно вздохнув, опять переменил положение. Князь Ипполит, долго смотревший в лорнет на виконта, вдруг при этих словах повернулся всем телом к маленькой княгине и, попросив у нее иголку, стал показывать ей, рисуя иголкой на столе, герб Конде. Он растолковывал ей этот герб с таким значительным видом, как будто княгиня просила его об этом.
– Baton de gueules, engrele de gueules d'azur – maison Conde, [Фраза, не переводимая буквально, так как состоит из условных геральдических терминов, не вполне точно употребленных. Общий смысл такой : Герб Конде представляет щит с красными и синими узкими зазубренными полосами,] – говорил он.
Княгиня, улыбаясь, слушала.
– Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, – продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, – то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел было сказать что то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
– Император Александр, – сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, – объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, – сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
– Это сомнительно, – сказал князь Андрей. – Monsieur le vicomte [Господин виконт] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
– Сколько я слышал, – краснея, опять вмешался в разговор Пьер, – почти всё дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
– Это говорят бонапартисты, – сказал виконт, не глядя на Пьера. – Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
– Bonaparte l'a dit, [Это сказал Бонапарт,] – сказал князь Андрей с усмешкой.
(Видно было, что виконт ему не нравился, и что он, хотя и не смотрел на него, против него обращал свои речи.)
– «Je leur ai montre le chemin de la gloire» – сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: – «ils n'en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont precipites en foule»… Je ne sais pas a quel point il a eu le droit de le dire. [Я показал им путь славы: они не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой… Не знаю, до какой степени имел он право так говорить.]
– Aucun, [Никакого,] – возразил виконт. – После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si meme ca a ete un heros pour certaines gens, – сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, – depuis l'assassinat du duc il y a un Marietyr de plus dans le ciel, un heros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
Не успели еще Анна Павловна и другие улыбкой оценить этих слов виконта, как Пьер опять ворвался в разговор, и Анна Павловна, хотя и предчувствовавшая, что он скажет что нибудь неприличное, уже не могла остановить его.
– Казнь герцога Энгиенского, – сказал мсье Пьер, – была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
– Dieul mon Dieu! [Боже! мой Боже!] – страшным шопотом проговорила Анна Павловна.
– Comment, M. Pierre, vous trouvez que l'assassinat est grandeur d'ame, [Как, мсье Пьер, вы видите в убийстве величие души,] – сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу.
– Ah! Oh! – сказали разные голоса.
– Capital! [Превосходно!] – по английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке.
Виконт только пожал плечами. Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей.
– Я потому так говорю, – продолжал он с отчаянностью, – что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
– Не хотите ли перейти к тому столу? – сказала Анна Павловна.
Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
– Нет, – говорил он, все более и более одушевляясь, – Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав всё хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати – и только потому приобрел власть.
– Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, – сказал виконт, – тогда бы я назвал его великим человеком.
– Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, – продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё полнее высказать.
– Революция и цареубийство великое дело?…После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна.
– Contrat social, [Общественный договор,] – с кроткой улыбкой сказал виконт.
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
– Свобода и равенство, – презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, – всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора.
– Mais, mon cher m r Pierre, [Но, мой милый Пьер,] – сказала Анна Павловна, – как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
– Я бы спросил, – сказал виконт, – как monsieur объясняет 18 брюмера. Разве это не обман? C'est un escamotage, qui ne ressemble nullement a la maniere d'agir d'un grand homme. [Это шулерство, вовсе не похожее на образ действий великого человека.]
– А пленные в Африке, которых он убил? – сказала маленькая княгиня. – Это ужасно! – И она пожала плечами.
– C'est un roturier, vous aurez beau dire, [Это проходимец, что бы вы ни говорили,] – сказал князь Ипполит.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое – детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали.
– Как вы хотите, чтобы он всем отвечал вдруг? – сказал князь Андрей. – Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется.
– Да, да, разумеется, – подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой.
– Нельзя не сознаться, – продолжал князь Андрей, – Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Князь Андрей, видимо желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене.

Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил:
– Ah! aujourd'hui on m'a raconte une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en regale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire. [Сегодня мне рассказали прелестный московский анекдот; надо вас им поподчивать. Извините, виконт, я буду рассказывать по русски, иначе пропадет вся соль анекдота.]
И князь Ипполит начал говорить по русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории.
– В Moscou есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre [горничную], еще большой росту. Она сказала…
Тут князь Ипполит задумался, видимо с трудом соображая.
– Она сказала… да, она сказала: «девушка (a la femme de chambre), надень livree [ливрею] и поедем со мной, за карета, faire des visites». [делать визиты.]
Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись.
– Она поехала. Незапно сделался сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались…
Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил:
– И весь свет узнал…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.


Поблагодарив Анну Павловну за ее charmante soiree, [очаровательный вечер,] гости стали расходиться.
Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что нибудь особенно приятное. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил трехугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан, до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неуменье войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности. Анна Павловна повернулась к нему и, с христианскою кротостью выражая прощение за его выходку, кивнула ему и сказала:
– Надеюсь увидать вас еще, но надеюсь тоже, что вы перемените свои мнения, мой милый мсье Пьер, – сказала она.
Когда она сказала ему это, он ничего не ответил, только наклонился и показал всем еще раз свою улыбку, которая ничего не говорила, разве только вот что: «Мнения мнениями, а вы видите, какой я добрый и славный малый». И все, и Анна Павловна невольно почувствовали это.
Князь Андрей вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему плащ, равнодушно прислушивался к болтовне своей жены с князем Ипполитом, вышедшим тоже в переднюю. Князь Ипполит стоял возле хорошенькой беременной княгини и упорно смотрел прямо на нее в лорнет.
– Идите, Annette, вы простудитесь, – говорила маленькая княгиня, прощаясь с Анной Павловной. – C'est arrete, [Решено,] – прибавила она тихо.
Анна Павловна уже успела переговорить с Лизой о сватовстве, которое она затевала между Анатолем и золовкой маленькой княгини.
– Я надеюсь на вас, милый друг, – сказала Анна Павловна тоже тихо, – вы напишете к ней и скажете мне, comment le pere envisagera la chose. Au revoir, [Как отец посмотрит на дело. До свидания,] – и она ушла из передней.
Князь Ипполит подошел к маленькой княгине и, близко наклоняя к ней свое лицо, стал полушопотом что то говорить ей.
Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они понимали, что говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
– Я очень рад, что не поехал к посланнику, – говорил князь Ипполит: – скука… Прекрасный вечер, не правда ли, прекрасный?
– Говорят, что бал будет очень хорош, – отвечала княгиня, вздергивая с усиками губку. – Все красивые женщины общества будут там.
– Не все, потому что вас там не будет; не все, – сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню.
От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук, когда шаль уже была надета, и как будто обнимал молодую женщину.
Она грациозно, но всё улыбаясь, отстранилась, повернулась и взглянула на мужа. У князя Андрея глаза были закрыты: так он казался усталым и сонным.
– Вы готовы? – спросил он жену, обходя ее взглядом.
Князь Ипполит торопливо надел свой редингот, который у него, по новому, был длиннее пяток, и, путаясь в нем, побежал на крыльцо за княгиней, которую лакей подсаживал в карету.
– Рrincesse, au revoir, [Княгиня, до свиданья,] – кричал он, путаясь языком так же, как и ногами.
Княгиня, подбирая платье, садилась в темноте кареты; муж ее оправлял саблю; князь Ипполит, под предлогом прислуживания, мешал всем.
– Па звольте, сударь, – сухо неприятно обратился князь Андрей по русски к князю Ипполиту, мешавшему ему пройти.
– Я тебя жду, Пьер, – ласково и нежно проговорил тот же голос князя Андрея.
Форейтор тронулся, и карета загремела колесами. Князь Ипполит смеялся отрывисто, стоя на крыльце и дожидаясь виконта, которого он обещал довезти до дому.

– Eh bien, mon cher, votre petite princesse est tres bien, tres bien, – сказал виконт, усевшись в карету с Ипполитом. – Mais tres bien. – Он поцеловал кончики своих пальцев. – Et tout a fait francaise. [Ну, мой дорогой, ваша маленькая княгиня очень мила! Очень мила и совершенная француженка.]
Ипполит, фыркнув, засмеялся.
– Et savez vous que vous etes terrible avec votre petit air innocent, – продолжал виконт. – Je plains le pauvre Mariei, ce petit officier, qui se donne des airs de prince regnant.. [А знаете ли, вы ужасный человек, несмотря на ваш невинный вид. Мне жаль бедного мужа, этого офицерика, который корчит из себя владетельную особу.]
Ипполит фыркнул еще и сквозь смех проговорил:
– Et vous disiez, que les dames russes ne valaient pas les dames francaises. Il faut savoir s'y prendre. [А вы говорили, что русские дамы хуже французских. Надо уметь взяться.]
Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.
– Что ты сделал с m lle Шерер? Она теперь совсем заболеет, – сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие, белые ручки.
Пьер поворотился всем телом, так что диван заскрипел, обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.
– Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело… По моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать… Но только не политическим равновесием…
Князь Андрей не интересовался, видимо, этими отвлеченными разговорами.
– Нельзя, mon cher, [мой милый,] везде всё говорить, что только думаешь. Ну, что ж, ты решился, наконец, на что нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? – спросил князь Андрей после минутного молчания.
Пьер сел на диван, поджав под себя ноги.
– Можете себе представить, я всё еще не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится.
– Но ведь надо на что нибудь решиться? Отец твой ждет.
Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернером аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
– Но он масон должен быть, – сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере.
– Всё это бредни, – остановил его опять князь Андрей, – поговорим лучше о деле. Был ты в конной гвардии?…
– Нет, не был, но вот что мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера. Он сделал вид, что на такие глупости нельзя отвечать; но действительно на этот наивный вопрос трудно было ответить что нибудь другое, чем то, что ответил князь Андрей.
– Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было, – сказал он.
– Это то и было бы прекрасно, – сказал Пьер.
Князь Андрей усмехнулся.
– Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет…
– Ну, для чего вы идете на войну? – спросил Пьер.
– Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… – Oн остановился. – Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!


В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
– Отчего, я часто думаю, – заговорила она, как всегда, по французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, – отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер.
– Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, – сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c'est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d'honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J'ai peur, j'ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.