Библиотеки Древнего Рима

Библиоте́ки в Дре́внем Ри́ме появились относительно поздно, примерно ко II веку до н. э. Римское государство, в отличие от древнегреческих и эллинистических правительств, не интересовалось системой образования и накопления книг, первые библиотеки в Риме были частными, их фонды составлялись из греческих книг, захваченных во время завоеваний. Только на рубеже новой эры императоры стали заботиться о библиотеках, финансировать их создание и копирование книг. Книжная культура Рима хорошо известна из литературных источников золотого века латинской литературы, сохранилась и единственная целостная библиотека того времени — на вилле Папирусов в Геркулануме. К III веку, согласно некоторым источникам, в Риме насчитывалось 28 государственных публичных библиотек, которые традиционно включали две секции — латинской и греческой литературы, и даже могли иметь специализацию. Последние упоминания о публичных библиотеках встречаются в императорских указах IV века, но, судя по отрывочным сведениям, в какой-то форме некоторые из них существовали ещё в 470-е годы — в последние годы существования Западной Римской империи. Частные библиотеки подчас имели огромный объём, сопоставимый с фондами государственных библиотек.

Период Республики

Римская литература возникла на рубеже III—II веков до н. э. и тогда же в обществе возник интерес к книгам и книжной культуре. Государство не оказывало на эти процессы никакого влияния: Плиний Старший в «Естественной истории» (XVIII, 22) сообщал, что когда в конце Второй Пунической войны в руки римлян попало большое количество карфагенских книг, сенат распорядился передать их союзным правителям Северной Африки. Плутарх в биографии Павла Эмилия сообщал, что полководец разрешил своим сыновьям забрать всю вывезенную им в 167 году до н. э. библиотеку македонского царя Персея. Среди афинской добычи Суллы в 86 году до н. э. была и библиотека Апелликона Теосского, содержащая полное собрание трудов Аристотеля.

Значительные количества книг были захвачены Лукуллом во время последней войны с Митридатом. Огромная добыча досталась Лукуллу в Амисе в 71 году до н. э.; этот город называли «Афинами Понта». Библиотеку Лукулла описывал и Цицерон (De fin., III, 7). Плутарх писал о книжных трофеях так:

Он собрал множество книг, красиво написанных, и еще больше славы, чем приобретение их, доставило ему их использование. Библиотеки его были открыты для всех желающих, и их портики и залы для занятий могли беспрепятственно посещаться всеми эллинами… — Сравнительные жизнеописания. Лукулл, 42

Именно к республиканскому периоду относится единственная сохранившаяся древнеримская библиотека виллы Папирусов, оставшаяся под завалами пемзы и пепла в Геркулануме, и раскопанная в 1752—1754 годах. Здесь могло находиться от 800 до 1800 свитков, преимущественно философского содержания, причём считается, что основной библиотечный фонд был сформирован в Сирии либо Афинах философом Филодемом, и лишь затем библиотека была перевезена в Италию. Владельцем библиотеки обыкновенно называют Луция Кальпурния Пизона — тестя Цезаря. Латинских произведений сохранилось немного, возможно, из-за того, что латинские книги хранились отдельно, и это помещение так и не раскопано. Часть книг осталась лежать в перистиле, где их бросили читатели. Среди обнаруженных текстов — поэма неизвестного автора, прославляющего победу Октавиана при Акции. Интересной особенностью книжного фонда было большое количество экземпляров одного и того же произведения, представляющего различные варианты его текста, возникавшие при переписывании или восполняющие лакуны в дефектных копиях.

Тит Помпоний Аттик, более всего известный как издатель сочинений Цицерона, был также первым римским предпринимателем, профессионально занявшимся книжной торговлей, что неоднократно упоминается в цицероновых письмах (Ad. Att., I, 10; II, 4, 1, и т. д.). Как можно понять из переписки с Цицероном, он занимался перепродажей целых библиотек. Марк Туллий Цицерон сам располагал обширной библиотекой, пополняемой не только путём покупки. У него были домашние рабы-писцы, копировавшие те сочинения, которые было нельзя купить; об этом он писал в письме брату Квинту (III, 4, 5). Заведовал библиотекой Тираннион — греческий вольноотпущенник, некогда принадлежавший Теренции — жене Цицерона. В июне 56 года до н. э. Цицерон писал Аттику по поводу оснащения его книг ярлыками-индексами (IV, 8):

…После того, как Тираннион привел мои книги в порядок, мне кажется, что в моем жилище водворилась душа.

Вместе с Тираннионом в доме у Цицерона работали и люди Аттика — Дионисий и Менофил, — судя по именам, — греки. Возможно, они были работниками скриптория, принадлежавшего Аттику и находившегося в Афинах.. Характерно, что издательским центром того времени были Афины, в архиве которых хранились государственные эталоны классических произведений древнегреческой литературы, и жили многочисленные образованные люди, профессионально занимавшиеся филологией и сверкой текстов. С конца республиканского периода в Риме стали появляться специальные наставления по библиографии, содержащие рекомендации относительно того, как надо приобретать книги, — как, например, книга Геренния Филона «О приобретении и выборе книг», на греческом языке (в 12 книгах). Существовало и сочинение Варрона «О библиотеках», в 3 книгах (на латинском языке).

Период Империи

В имперский период собирание книг стало модой. Сенека (De tranqu. an., 9, 4) обличал владельцев многочисленных книг, которые за всю жизнь ни разу не удосужились прочесть хотя бы заглавия («индексы») своих книг. По его словам, библиотека стала необходимым украшением дома, и стала обставляться со всевозможной роскошью, как ванные комнаты и бани. В Риме императорской эпохи частные библиотеки встречались гораздо чаще, чем во времена Республики. Даже вольноотпущенники, разбогатев, непременно обзаводились библиотекой (в «Сатириконе» Петрония Трималхион хвастает, что у него их целых три).

Традиция сохранила лишь случайные имена владельцев крупных библиотек. Среди них — Вергилий, библиотека которого была открыта для его друзей. Упоминания о частных библиотеках встречаются в письмах Плиния Младшего, сам он подарил свою библиотеку городу Комо. Крупная провинциальная библиотека была в собственности Плутарха. Размер этих собраний бывал исключительно велик: некий грамматик Эпафродит (упоминаемый Судой) составил себе библиотеку из 30 000 свитков, такой же величины достигало собрание Тиранниона (учителя Страбона). В начале III века нашей эры врач Серен Саммоник собрал 62 000 свитков, его сын подарил их младшему Гордиану.

Новшеством императорской эпохи стало появление в Риме публичных библиотек. Предположительно, первую такую библиотеку основал полководец, политический деятель и литератор Гай Азиний Поллион. Об этой стороне его деятельности кратко писал Плиний Старший в «Естественной истории» (XXXV, 9): «Это было изобретение Азиния Поллиона, который, первым основав библиотеку, сделал духовные богатства людей общественным достоянием (qui primus bibliothecam dicando ingenia hominum rem publicam fecit)». Помещалась она в вестибюле храма Свободы, в Атриуме. Овидий, посылая в Рим III книгу своих «Скорбных элегий», писал именно о ней:

Также Свобода мне Атриум свой не раскроет, кто первым Книгам искусных певцов там предоставил приют. — III, 1, 70

Создание этой библиотеки имело большое политическое и культурное значение. Отныне к классической греческой и римской литературе получили доступ те читатели, которые не имели средств на личные библиотеки. Эта инициатива была подхвачена Цезарем. По сообщению Светония (Iul., 44) в числе задуманных Цезарем, но не осуществленных дел было создание двух крупнейших общественных библиотек, одна из которых была предназначена для греческих книг, другая — для латинских. Заботу о их создании и всё руководство этим делом должен был взять на себя известный учёный Марк Теренций Варрон. Октавиан Август воздвиг в Риме храм Аполлона Палатинского, в портиках которого располагалась двухсекционная (греческая и латинская) публичная библиотека. О ней, помимо Светония, упоминал и Гораций в своих «Посланиях» (I, 3, 17), а также Овидий (Trist., III, 1, 60). Из схолиев к Ювеналу (I, 128) известно, что в библиотеке храма Аполлона были собраны книги по гражданскому праву и свободным искусствам. Почти через полтора века фондами этой библиотеки пользовался Марк Аврелий, но она погибла при пожаре во время правления его сына Коммода.

Август основал и другую библиотеку, в портике Октавии (в честь сестры императора), как сообщает Светоний в его биографии (29). Её возглавлял некий Мелисс, вольноотпущенник Мецената, которому покровительствовал сам император. В ней также хранились греческие и латинские книги. Несмотря на то, что при строительстве этой библиотеки были приняты противопожарные меры, она сгорела в 80 году н. э. Светоний в биографии Домициана особо сообщал, как император пытался восстановить библиотеки Рима, пострадавшие от пожаров, с помощью книжных богатств Александрийской библиотеки, куда были посланы люди специально для переписки и редактирования книг.

Императоры последующих династий, сменившие Юлиев-Клавдиев, также основывали новые библиотеки. Веспасиан использовал для этой цели храм Мира, построенный в 75 году в память победы над Иудеей. «Библиотека Мира», как стали её называть в Риме, была широко известна; в ней сохранялись, главным образом, произведения учёных-грамматиков. Это был прообраз научной библиотеки со специализированным профилем, о чём неоднократно упоминал Авл Геллий. Из одного замечания Требеллия Поллиона (Hist. Aug. trig. tyr., 31, 10) видно, что она существовала ещё в III веке, и там собирались литераторы и грамматики для учёных бесед.

Император Траян основал Ульпиеву библиотеку на форуме Траяна; она функционировала ещё в 470-е годы, согласно упоминанию епископа Галлии Сидония Аполлинария (Ep., IX, 16). Даже тогда в ней сохранялись латинское и греческое отделения. Есть сведения, что её фонды в III веке перемещали в термы Каракаллы или термы Диоклетиана, но Сидоний описывал её на старом месте. Из краткого описания Клавдия Вописка следует, что шкафы в этой библиотеке были пронумерованы. Поскольку в «Истории августов» неоднократно упоминаются официальные документы, хранящиеся в этой библиотеке, можно предположить, что она совмещала функции государственного архива, при наличии специальных хранилищ делопроизводственной документации городской префектуры. Общее число римских библиотек приведено в древнем описании Рима — Notitia regionum urbis Romae — и равно 28.

Судя по упоминаниям в разных источниках, императорские библиотеки имели особый штат обслуживающего персонала. Во главе каждой из них стоял прокуратор, что следует из римских надписей. Этим чиновникам подчинялись рабы, принадлежавшие государству или императорскому дому. Старший из них носил звание магистра. С эпохи Клавдия имеются намёки на существование централизованного управления императорскими библиотеками Рима во главе с «прокуратором библиотек». При Адриане эту должность занимал известный филолог Луций Юлий Вестин, ранее бывший главой Александрийского музея. Существовали и специальные лица, следившие за порядком в библиотечных помещениях («вилик библиотеки»).

Последнее упоминание о персонале императорских библиотек содержится в Кодексе Феодосия (XIV, 9, 2). Это эдикт императора Валента от 372 года «Об антиквариях и хранителях Константинопольской библиотеки». Там в числе прочих мер предписывается назначить четырёх греческих и трёх латинских антиквариев — специалистов по реставрации и переписке старинных книг — для изготовления новых книг и восстановления старых.

Об упадке интереса к учёности и библиотекам в Риме IV века свидетельствовал Аммиан Марцеллин (XIV, 6, 18), утверждавший, что «библиотеки подобны кладбищам». Серьёзный урон римским библиотекам нанесли гражданские войны времён поздней Империи и варварские нашествия 410 и 455 годов. В результате уже к VI веку — деятельности Кассиодора — книги в Италии стали редкостью.

Библиография

• Борухович В. Г. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1272988172 В мире античных свитков]. — Саратов: Изд-во Саратовского университета, 1976. — 224 с.
• Немировский А. И. [www.pompeii.ru/ercolano/papiri/papiri01.htm Вилла Папирусов в Геркулануме и её библиотека] // Вестник древней истории. — 1991. — № 4. — С. 170—182.
• Поластрон Л. Книги в огне: история бесконечного уничтожения библиотек / Пер. с фр. Н. Васильковой, Е. Клоковой, Е. Мурашкинцевой,А. Пазельской. — М.: Текст, 2007. — 397 с. — ISBN 978-5-7516-0653-1.

Ссылки

• Jerry Fielden. [www.jerryfielden.net/essays/privatelibs.htm Private Libraries in Ancient Rome] (англ.) (2001). Проверено 1 сентября 2014.
• [iclass.home-edu.ru/pluginfile.php/160570/mod_resource/content/1/Rim/text15.htm Библиотеки Древнего Рима]. Проверено 1 сентября 2014.

Отрывок, характеризующий Библиотеки Древнего Рима

Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.