Варейкис, Иосиф Михайлович

Иосиф (Юозас) Михайлович Варейкис лит. Juozas Vareikis<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Из книги «Кто руководил Воронежской областью»</td></tr>
Первый секретарь Воронежского областного комитета ВКП(б)
19 июня 1934 года — март 1935 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Рябинин, Евгений Иванович
Первый секретарь Сталинградского крайкома ВКП(б)
20 марта 1935 — 22 декабря 1936
Предшественник:	Птуха, Владимир Васильевич
Преемник:	Семёнов, Борис Александрович
Первый секретарь Дальневосточного крайкома ВКП(б)
15 января 1937 — 3 октября 1937
Предшественник:	Лаврентий Иосифович Лаврентьев (Картвелишвили)
Преемник:	Стацевич, Георгий Михайлович
Рождение:	6 (18) октября 1894(1894-10-18) Повиншкня, Укмергский район Ковенская губерния
Смерть:	29 июля 1938(1938-07-29) (43 года) Расстрельный полигон «Коммунарка»
Партия:	РСДРП(б) с 1913 года
Награды:

Ио́сиф (Юозас) Миха́йлович Варе́йкис (лит. Juozas Vareikis; 6 (18) октября 1894 года, селение Асека-Варейки, Вепровская волость, Вилкомирский уезд, Ковенская губерния — 28 июля 1938 года, Расстрельный полигон «Коммунарка») — советский партийный и государственный деятель.

Член РСДРП(б) с 1913 года, кандидат в члены ЦК (1924—1930), член ЦК (1930—1937).

Начальная биография

Иосиф Михайлович Варейкис родился 6 (18) октября 1894 года в селении Асека-Варейки, Вепровской волости, Вилкомирского уезда, Ковенской губернии, в литовской рабочей семье.

Закончив низшее ремесленное училище, Варейкис работал токарем-инструментальщиком на заводах Москвы и Московской губернии (завод швейных машин Зингер, фабрика Опеля и другие).

В 1911 году стал активистом нелегальных социал-демократических ячеек, а в 1913 году вступил в РСДРП(б).

Первая мировая и Гражданская войны

С 1914 года Иосиф Варейкис вёл пораженческую пропаганду и стал автором листовок-обращений за поражение своего правительства в войне. Вёл политическую и экономическую агитацию среди рабочих, читал доклады в рабочих клубах, входил в руководство многих забастовок.

После Февральской революции Варейкис был избран членом президиума Подольского совета, Московской губернии, а с августа 1917 года, работая токарем в Екатеринославе, на заводе Мантеля, — также входил в городской комитет РСДРП. На заводе Мантеля он организовал отряд Красной гвардии. Во время Октябрьской революции состоял в президиуме Екатеринославского совета.

С января 1918 года Варейкис был секретарём Донецко-Криворожского обкома РКП(б) в Харькове и народным комиссаром социального обеспечения и призрения Донецко-Криворожской республики, где работал вместе с Сергеевым-«Артёмом» и Климентом Ворошиловым). Также был членом редакционной коллегии газеты «Донецкий пролетарий» (Харьков)

С июня 1918 по август 1920 года работал председателем Симбирского губкома РКП(б), членом Революционного военного совета и чрезвычайным комендантом Симбирска во время обороны города от частей чехословацкого корпуса.

В июле 1918 года, наряду с Михаилом Николаевичем Тухачевским, руководил подавлением восстания левых эсеров, а также произвёл арест командующего Восточным фронтом Михаила Артемьевича Муравьёва и его сторонников.

Послевоенная карьера

С 1920 по 1921 годы Варейкис работал в Витебске уполномоченным ВЦИК и Народным комиссаром продовольствия, а также председателем Витебского губисполкома, а с 1921 по 1923 годы — заместителем председателя Бакинского совета. Иосиф Варейкис стал инициатором создания Бакинского трамвая — первого трамвая, построенного в СССР. В августе 1923 года был назначен на должность ответственного секретаря Киевского губкома партии.

С 25 апреля 1923 года до 23 мая 1924 года Варейкис был кандидатом в члены Центральной контрольной комиссии ВКП(б), а с февраля 1924 года — ответственным секретарём ЦК КП (б) Туркестана и членом Среднеазиатского бюро ЦК РКП(б). Варейкис был инициатором национально-территориального размежевания в Средней Азии, когда вновь созданные союзные республики получили необычайно причудливые, извилистые границы (особенно в пределах Ферганской долины).

31 мая 1924 года Варейкис стал кандидатом в члены ЦК ВКП(б). С октября 1924 по январь 1926 года работал заведующим отделом печати ЦК РКП(б) и редактором журналов «Молодая гвардия», «Красная печать», а с января 1926 по апрель 1928 года — секретарём Саратовского губкома ВКП(б).

13 июля 1930 года стал членом ЦК ВКП(б)

С августа 1928 по 19 июня 1934 года работал первым секретарём обкома партии Центрально-Чернозёмной области. Когда в январе 1929 г. вспыхнуло антикоммунистическое восстание в Острогожском округе ЦЧО, Варейкис лично руководил его подавлением… В записке, разосланной членам Политбюро, Варейкис хвастался высокими показателями «раскулачивания» и сулил не позднее весны 1930 г. сделать ЦЧО зоной сплошного «коллективного земледелия».

С разделением ЦЧО 19 июня 1934 года на Воронежскую и Курскую области, Варейкис возглавил Воронежский обком партии. На этой должности он пробыл до марта 1935 года. С 20 марта 1935 года до 22 декабря 1936 года работал на должности первого секретаря Сталинградского краевого комитета ВКП(б).

«Член партии Демидов в 34 году на одном собрании на основании ряда фактов заявил, что он считает Варейкиса и Ярыгина троцкистами, его после этого немедленно исключили из партии, объявили сумасшедшим и засадили в дом умалишённых, из которого он только теперь освобождён НКВД как совершенно нормальный человек»

— Из строго секретного сообщения А. А. Андреева И. В. Сталину от 13 ноября 1937 года

Во главе Дальневосточного края

Первый секретарь Далькрайкома ВКП(б) И. М. Варейкис наглядно продемонстрировал структуру власти номенклатуры на местах, [приехав] на Дальний Восток уже со своим штатом, в состав которого входили проверенные сотрудники, на которых можно было положиться…

— А. Хисамутдинов

15 января 1937 года на VII пленуме Дальневосточного краевого комитета ВКП(б) Варейкис был избран первым секретарем, после чего он подверг критике своего предшественника Лаврентия Иосифовича Лаврентьева (Картвелишвили), обвинив его в «ослаблении революционной большевистской бдительности». Совершив поездку в Приморскую область, Варейкис выступил на партийном активе Владивостока, где вновь обвинил прежнее руководство края в ослаблении бдительности, указав на то, что во всей дальневосточной парторганизации были выявлены всего 30 врагов народа, исключены из партии 87 человек, которым после обмена выдали новые партбилеты. Но полномасштабные репрессии в крае развернулись после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б), на котором Варейкис 26 февраля выступил с речью. Используя отчетно-выборную кампанию в период подготовки к XII Дальневосточной партийной конференции, весной 1937 года на Дальнем Востоке было развернуто выявление «врагов народа» в партийных организациях. 1 апреля предвидя арест застрелился в своем кабинете начальник Дальневосточной железной дороги Лев Лемберг, 13 апреля застрелился управляющий трестом «Дальтрансуголь» Иван Котин, а 22 апреля покончил с собой начальник Камчатского акционерного общества Иосиф Адамович.

На открывшейся 30 мая XII Дальневосточной партийной конференции Варейкис обвинил «вредителей», «германских», «японских» и «троцкистских» агентов в срыве выполнения народно-хозяйственных планов. Присутствовавший на конференции Матвей Шкирятов потребовал «по-настоящему бороться с врагами народа».

4 июня органами НКВД был арестован председатель Дальневосточного крайисполкома Григорий Максимович Крутов, после чего началась волна арестов руководителей областных партийных организаций Дальневосточного края. Аресты распространились также на командиров армии и флота, а затем и на руководителей Управления НКВД по ДВК. Среди репрессированных были начальник УНКВД по Дальневосточному краю Т. Д. Дерибас, и сменивший его комиссар госбезопасности 1-го ранга В. А. Балицкий, второй секретарь крайкома партии В. В. Птуха, председатель Далькрайисполкома М. П. Вольский, и. о. председателя Далькрайисполкома Е. В. Лебедев, первые секретари Приморского обкома партии П. М. Таныгин и Н. А. Мякинен, первый секретарь Хабаровского обкома И. В. Слинкин, первый секретарь Сахалинского обкома П. М. Ульянский, начальник штаба ОКДВА А. Ф. Балакирев, командующий ВВС ОКДВА И. Д. Флеровский и пр.

Иосиф Варейкис также занимался депортацией корейского населения в Среднюю Азию. 27 сентября того же года Варейкис подписал постановление о создании комиссии по распределению в Хабаровске пустых квартир высланных корейцев.

8 сентября Варейкис направил И. В. Сталину письменный доклад о проделанной работе, в котором рассказал о ситуации в Дальневосточном крае и об успехах в разоблачении врагов народа. Он сообщал, что только среди работников железных дорог были выявлены и расстреляны 500 шпионов. Он сообщал о многочисленных проблемах и трудностях в самых различных областях жизни края.

13 сентября 1937 года Варейкис выступил на III пленуме Дальневосточного краевого комитета ВКП(б) и вновь потребовал усиления работы по выявлению «врагов народа». Раскритиковал руководство Зейской области: «очень тихо очень плохо у вас. Для нас является условием — это выкорчевать всех врагов». Также Варейкис заявил:

«Из того, что мы имеем в ДВК теперь, совершенно очевидно, что здесь была единая разветвленная, чрезвычайно мощная, захватившая основные командные посты, в том числе и политическое руководство в крае, японская шпионская троцкистско-рыковская организация. Поэтому было бы наивно думать, что в низах у нас, в райкомах, в первичных организациях, в хозяйственных и советских органах нет врагов».

—

Тем временем на самого Варейкиса уже давали показания по делу т. н. «Дальневосточного параллельного правотроцкистского центра». 19 сентября 1937 года новый начальник УНКВД по ДВК Генрих Самойлович Люшков рапортовал в Москву:

«вообще не чувствуется, чтобы крайком ВКП(б) активно включился сам и мобилизовал парторганизации и на активное разоблачение врагов или подхватывал проводимые УНКВД аресты для выявления всех связей. Во всем этом имеет значение стиль работы самого Варейкиса, мало соответствующего обстановке ДВК — слишком много заботы о себе и своем отдыхе»

— .

30 сентября газета «Правда» опубликовала материал «Кто редактирует Тихоокеанскую звезду», а 6 октября — решение ЦК ВКП(б) о снятии с должности редактора газеты А. В. Швера за «связь с троцкистско-бухаринскими шпионами и засорение аппарата редакции» краевой газеты «Тихоокеанская звезда» «враждебными и политически сомнительными кадрами».

Репрессии

3 октября 1937 года Иосиф Сталин снял Варейкиса с должности 1-го секретаря Дальневосточного краевого комитета ВКП(б) и отозвал его в Москву. 9-10 октября 1937 года Иосиф Варейкис был арестован на подъезде к Москве как один из активных участников контрреволюционной правотроцкистской организации на территории Центрального Черноземья.

12 октября решением пленума ЦК ВКП(б) Варейкис был выведен из состава ЦК ВКП(б). Арестованный в этот же день заведующий сельхозотделом ЦК ВКП(б) Яков Аркадьевич Яковлев дал на Варейкиса следующие показания:

«Из ряда бесед с ним я убедился, что это авантюрный беспринципный человек, менявший свои убеждения буквально на ходу… Варейкиса я обработал и привлек в свою руководящую группу троцкистской организации».

«Я и Варейкис полагали, что в случае, если даже троцкизм не победит, мы все же останемся, благодаря нашей маскировке на руководящем положении в партии… Должен сказать, что мы не стремились к созданию стройной организации, не гнались за вывеской и считали, что время и обстановка работают на нас».

«За последнее время мы сосредоточили огонь клеветы в первую очередь на Молотове, Ежове и Жданове. Мы распространяли клеветнические слухи, направленные против Молотова, распространяли клевету о Жданове, как человеке якобы не соответствующем своему назначению, о Ежове как о случайном выскочке и человеке, который якобы перегибает в борьбе правыми и троцкистами»

— .

13 и 14 октября 1937 года в Хабаровске в зале кинотеатра «Гигант» прошло собрание партийного актива Хабаровска, на котором новый партийный лидер Дальневосточного края, второй секретарь Далькрайкома Георгий Стацевич выступил с докладом по делу «Тихоокеанской звезды», о решениях ЦК ВКП(б) и Бюро Крайкома по Варейкису. Стацевич раскритиковал снятого предшественника, обвиняя его в том, что тот «не возглавил борьбу за выкорчёвывание врагов», что «под нажимом Варейкиса в руководящие парторганы протаскивались работники, не заслуживавшие политического доверия».

«Секретарь крайкома Варейкис не выполнил решение февральского Пленума ЦК ВКП(б) и указания товарища Сталина о проверке и подборе людей по политическому и деловому признаку. Наоборот, он привёз с собой целую „артель“, которая оказалась „артелью“ вражеской». «За всё это в первую очередь нёс ответственность первый секретарь крайкома партии Варейкис, который не возглавил борьбу за выкорчёвывание врагов народа, а наоборот, сплошь и рядом мешал первичным партийным организациям разоблачать врагов».

— .

21 октября 1937 года пленум Далькрайкома ВКП(б) официально освободил Варейкиса от должности 1-го секретаря.

29 июля 1938 года Иосиф Михайлович Варейкис был расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР на полигоне НКВД «Коммунарка».

26 мая 1956 года был реабилитирован и восстановлен в партии.

Память

Именем Варейкиса были после 1956 года названы улицы в Воронеже (Россия), Ульяновске (Россия), Донецке (Украина) и в Витебске (Беларусь). В 1967 году на верфи «Балтия» был построен большой морозильный рыболовный траулер БМРТ «И. Варейкис»

Кинематография

В 1977 году образ Иосифа Варейкиса был создан актёром Тимофеем Спиваком в фильме «Пыль под солнцем» (Мосфильм/Литовская киностудия), рассказывающем о подавлении мятежа командующего Восточным фронтом РККА Михаила Муравьёва в июле 1918 года.

Образ в литературе

В 1966 году вышла мемуарная книга журналиста Бориса Дьякова «Повесть о пережитом», в которой автор не раз вспоминает встречи с Варейкисом в период своей журналистской работы. Дьяков приехал на Дальний Восток вместе с Александром Швером, назначенным редактором краевой газеты «Тихоокеанская звезда» и затем подвергся репрессиям как участник правотроцкистской организации.

В 1989 году в серии «Пламенные революционеры» вышла повесть Бориса Хотимского «Непримиримость», посвященная Иосифу Варейкису.

Сочинения

• О нашей программе. 1919.
• Социализм и трудовая повинность. 1920.
• Возможна ли победа [социализма] в одной стране? 1925.
• Коренной вопрос наших разногласий. ГИЗ. 1925.
• Пролетарская революция и национальный вопрос. Харьков, 1925.
• Сельячейка ВКП(б). ГИЗ, 1929.
• Наша печать. М. 1925.
• Задачи партии в области печати. 1926.
• [elib.shpl.ru/ru/nodes/22177-vareykis-i-m-vnutripartiynye-raznoglasiya-otnoshenie-partii-k-trotskizmu-m-l-1925#page/1/mode/grid/zoom/1 Внутрипартийные разногласия (Отношение партии к троцкизму)] — М.; Л., 1925. — 103 с.
• Исторический смысл троцкизма. Баку, 1925.

Награды

• Орден Ленина — 15 марта 1935 года — «за выдающиеся успехи в течение ряда лет в области сельского хозяйства, равно как и в области промышленности»

Ссылки

• Биографии: [persona.rin.ru/view/f/0/33015/varejkis-iosif-mihajlovich], [www.knowbysight.info/VVV/01707.asp], [print.biografija.ru/?id=15299 Биография.ру], [bse.sci-lib.com/article003258.html БСЭ]
• [www.alexanderyakovlev.org/almanah/inside/almanah-doc/61091 Из письма И.М. Варейкиса И.В. Сталину]. Альманах «Россия. XXI век». [www.alexanderyakovlev.org/ Архив Александра Н. Яковлева] (27.06.1937). Проверено 19 марта 2010. [www.webcitation.org/668ZglYey Архивировано из первоисточника 13 марта 2012].
• [www.evgrad.info/works/sanatoriy.html Санаторий имени Варейкиса]
• [semiluki.narod.ru/poem/fedor.htm Фёдор Чирков. Их выбрало время]

Отрывок, характеризующий Варейкис, Иосиф Михайлович

Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.