Конференция на Статен-Айленде

Мирная конференция на Статен-Айленде
англ. Staten Island Peace Conference
Конференция на Статен-Айленде, гравюра XIX века
Дата проведения	11 сентября 1776 года
Место проведения	Статен-Айленд, США
Участники	Великобритания Великобритания  Тринадцать колоний
Рассмотренные вопросы	Прекращение войны за независимость, самостоятельность колоний
Результаты	безрезультатно

Мирная конференция на Статен-Айленде — переговоры между британцами и колонистами 11 сентября 1776 года в ходе Американской войны за независимость, во время паузы в ходе штурма Нью-Йорка. Переговоры окончились безрезультатно, так как по обе стороны не было единой политики в подходе к мирным переговорам, а их представители имели весьма ограниченные полномочия.

Исторический фон

Официальная дата подписания американской Декларации независимости практически совпала с началом военных действий под Нью-Йорком: 4 июля 1776 года считается днём подписания, а 3 июля началась высадка британской экспедиционной армии на Статен-Айленде. На самом деле воинственне настроения в Конгрессе нарастали много раньше, и британская экспедиция вышла из Галифакса ещё в середине июня, но совпадение дат весьма показательно.

Проводимая британцами кампания по овладению Нью-Йорком к сентябрю дала первый заметный результат. Несмотря на правильно угаданные Вашингтоном цели и возможные места высадки, он не смог ей противостоять. Проиграв 26−27 августа бой при Бруклин-Хайтс на Лонг-Айленде, Вашингтон мог только, пользуясь медлительностью британцев, эвакуировать армию на Манхэттен, чтобы избежать полного разгрома. Стало очевидно, что полная британская оккупация города лишь вопрос времени. Более того, судьба Континентальной армии и с нею самой американской революции была под вопросом.

В этот момент британский генерал Уильям Хау сделал паузу, давая своим войскам передохнуть и перегруппироваться перед следующим броском. Его брат, вице-адмирал Ричард Хау, счёл, что момент благоприятен для выполнения второй части миссии, возложенной на братьев Лондоном — а именно, действовать убеждением, а не только силой. Он попытался склонить колонистов отказаться от бунта.

Участники

Британские

Вице-адмирал Ричард Хау, командующий экспедиционной эскадрой и Североамериканской станцией, был единственным представителем от Британии и инициатором переговоров. Он имел родственников в колониях (через брак сестры в Массачусетсе) и относился к войне двойственно. С одной стороны, он был карьерный британский офицер и моряк, проложивший себе путь профессионализмом и лояльной службой, а не только связями. Уже по одному этому он не мог одобрять поведение мятежных колонистов. Однако он был лично знаком со многими и видел в колонистах не однородную массу, а живых, разных людей, из которых далеко не все были безоглядными бунтовщиками. Он если не сочувствовал, то понимал позицию колонистов, и был способен взглянуть на конфликт с обеих сторон. Судя по его переписке, он искренне стремился уладить дело миром, и полагал, что при правильном сочетании военной силы и дипломатии сходные настроения можно найти и в американском лагере.

Адмирал однако не имел полной свободы действий, и не все британцы думали так же, как он. Приказы из Лондона позволяли ему раздавать амнистии и помилования для тех, кто заявит о своей верности правительству. И наоборот, переговоры на уровне кабинета и Конгресса решительно отвергались, ибо согласиться на них означало бы неявно признать, что колонии имеют самостоятельное правительство. То есть колонисты рассматривались исключительно как подданные Великобритании, и не иначе.

Самые же крайние мнения в Британии сводились к тому, что в колониях происходит просто бунт, который должен быть подавлен, а зачинщики его преданы суду. Самым громким выразителем таких настроений был секретарь по делам колоний лорд Жермен, а самым высокопоставленным лично король Георг III.

Американские

Американскую сторону представляли три человека.

Бенджамин Франклин, подписант Декларации независимости, неофициальный посол колоний во Франции и один из отцов-основателей был, хотя бы внешне, среди умеренных. Он был лично знаком с адмиралом Хау, они ранее встречались и обсуждали жалобы и требования колоний, и состояли в переписке. Именно поведение опытного дипломата Франклина дало адмиралу основания думать, что мирное соглашение и «царство разума» возможно. Конечной целью Франклина, однако, был не мир, а обеспечение дела колоний, а остальное лишь средствами.

Непонимание этого факта позже обернулось неприятной неожиданностью для адмирала. Когда в ответ на письмо с предложениями амнистий и помилований как шага к миру Франклин написал: «Предложение помилования колониям, которые не совершили никаких преступлений, а являются, наоборот, пострадавшей стороной… способно только усилить наше недовольство. Мы считаем невозможным подчиняться правительству, которое в своем произволе и варварстве… сожгло беззащитный город, подстрекало дикарей вырезать наших мирных фермеров, а наших рабов убивать своих хозяев, и теперь с помощью наемников затопляет наши земли кровью», и далее упрекал адмирала: «а вы подавали мне надежды на примирение», тот был несколько обескуражен подобной резкостью. Он полагал что собеседник, как и он сам, хорошо знает обстоятельства сожжения Фалмута, фронтира и действий гессенцев и не ожидал подобной риторики.

Джон Адамс, в прошлом знаменитый адвокат на процессе по поводу Бостонской резни, тоже подписант Декларации и будущий второй президент США, в то время стоял на радикальных позициях. Позже он писал, что с начала и до конца был против переговоров, и пошел на них только по воле Конгресса. Он без оговорок считал англичан врагами и всерьез верил, что Британия представляет собой «деспотию», освободиться от «тирании» которой революционная республика не только должна, но имеет все моральные права. Сам не стеснявшийся в средствах для достижения этой цели, он считал и заявлял, что все британцы сверху донизу ведут себя так же, и потому разборчивость в подобном деле ни к чему. С его точки зрения, после подписания Декларации уступать только что достигнутое (пусть на бумаге) отделение от Британии ради мира было недопустимо. Он не сомневался, что войну надо продолжать, а значит, любые перемирия и переговоры — лишь средство улучшить свою позицию, в том числе политическую.

Эдвард Рутледж, делегат Конгресса от Южной Каролины и самый молодой из подписантов, был не такой значительной фигурой, как остальные двое. В Конгрессе он в основном выполнял инструкции делегировавшей его колонии, и предствалял её интересы. В частности он, как и его брат Джон, противился декларированному освобождению рабов, и выступал за исключение негров из Континентальной армии. Его поведение характеризовалось в основном оппортунизмом. На переговорах он присутствовал в качестве младшего члена делегации; его голос весил меньше, чем остальные.

В Конгрессе отношения к переговорам тоже были самые разные. Одни рассчитывали на мир, другие видели в предложении признак слабости и новых уступок, третьи просто хотели отсрочки боевых действий — пополнение и снабжение Континентальной армии всегда были проблемой. Некоторые видели возможность улучшить политическую позицию колоний, считая что вина за продолжение войны после этого падет на лорда Хау. Некоторые видели в них способ заткнуть рот тори в самих колониях. Но все опасались обмана.

Вашингтон от встречи отказался. Он не был совершенным «ястребом», маневры для улучшения позиции были ему не чужды, но в данном случае он, видимо, не усмотрел во встрече никаких выгод. В этот же период он одобрил атаку Turtle против HMS Eagle. Формального перемирия не было, а соблюдать его по своей инициативе он, очевидно, не собирался.

Подготовка

В надежде что сила британского оружия ослабила упрямство колонистов, лорд Хау снова прибег к убеждению. Пленный генерал Салливан был послан в качестве парламентера к Конгрессу, с предложениями мира на определенных условиях. Он должен был внушить делегатам, что лорд Хау использует своё влияние для отмены актов Парламента, лежавших в истоке американского недовольства. Но прежде чем начать, Хау, ещё не заручившийся полномочиями своего правительства, должен встретиться частным образом с теми членами Конгресса, с кем предстоит иметь дело.

Это послание было встречено резкими спорами. Некоторые видели в нём пренебрежение к Конгрессу, а многие (хотя и безосновательно) дипломатическую хитрость. Среди членов конгресса были и такие как Джон Адамс, кто рассматривал переговоры лишь как средство выиграть время и заручиться выгодами для продолжения войны, а не добиться мира. Они подозревали, что лорд Хау ведет подобную же игру. Адамс прямо назвал Салливана «уткой», «приманкой» и заявил, что лучше бы генерала убили в бою.

В итоге Конгресс проголосовал, что никакие мирные предложения Великобритании не заслуживают внимания, если не переданы в письменном виде и прямо не признают Конгресс в качестве законного представителя Соединенных Штатов. На этот раз, однако, «из уважения лично к адмиралу Хау» и принимая во внимание, что «не следует пренебрегать никакими путями к миру», делегаты пошлют комиссию для совещания с его милостью, «каковую комиссию он может рассматривать, как ему будет угодно». Комиссии поручалось «задать несколько вопросов и выслушать ответы», но ничего более.

Адмирал Хау вначале настаивал, что встречается с частными лицами, но чтобы не отказываться от встречи, согласился принять их как представителей Конгресса. Узнав из письма, что полномочия Франклина ограничены, он подумывал даже отменить конференцию. После консультации с братом он решил все же пойти на неё.

Конференция

Встреча была назначена на 11 сентября в доме полковника-лоялиста Кристофера Биллопа, на оккупированном британцами острове Статен-Айленд. Дом был занят войсками для постоя и потому довольно замусорен. Но одну комнату очистили и приготовили специально для встречи. Согласно предварительному уговору, на время конференции британский офицер должен был прибыть в американский лагерь и находиться там в качестве заложника. Но делегация пригласила его с собой в дом. Вообще рыцарские жесты были с обеих сторон. Почетный караул из гессенцев проводил делегатов в комнату. Согласно воспоминаниям Адамса, там их ждало «освежение» — кларет и закуски из ветчины, баранины и языка.

Но собственно конференция длилась всего три часа. Участники так и не нашли общего языка. Делегация настаивала, что какие-либо переговоры возможны только после признания свежезаявленной независимости Соединенных Штатов. Лорд Хау не имел подобной власти, о чём и сообщил. На вопрос Рутледжа, уполномочен ли он отменить так называемый Запретительный акт (англ. Prohibitory Act, вводивший блокаду колоний), как намекал посланный им Салливан, адмирал возразил, что Салливан ошибся. Во власти адмирала было приостановить его исполнение, если колонии согласны вносить фиксированные контрибуции вместо налогов, введенных упомянутыми выше актами Парламента. Но все это возможно только по прекращении боевых действий. Он имел власть раздавать мятежным колонистам королевские помилования и разрешать судьям, при хорошем поведении, исполнять их функции, а также обещал рассмотрение жалоб на ущемление колоний (за исключением т. н. Квебекского акта, англ. Quebec Act). В обмен на это требовалось прекращение огня, роспуск Конгресса и возобновление законных провинциальных ассамблей, принятие мирных предложений лорда Норта и компенсация лоялистам, пострадавшим от войны.

Тон встречи был по большей части доброжелательный. Однако когда лорд Хау сказал, что «воспримет потерю Америки как потерю брата», Адамс холодно ответил: «Мы сделаем все возможное, чтобы избавить вашу милость от подобных чувств». Хау неодобрительно заметил, что не может смотреть на американцев иначе как на подданных Британии, на что Адамс возразил:

Ваша милость может смотреть на меня в любом свете […] только не как британского подданного.

Оригинальный текст (англ.)  

Your lordship may consider me in what light you please, [...] except that of a British subject.

После этого адмирал, обращаясь к Франклину и Рутледжу, констатировал: «Мистер Адамс, видимо, уже решился». Вскоре конференция распалась.

Последствия

Вернувшись в Филадельфию, комиссия доложила Конгрессу, что лорду Хау «нечего нам предложить» и что «Америке нечего ждать, кроме полного и безоговорочного подчинения». Отчет комиссии Конгресс встретил новым взрывом воинственности. Он был опубликован без комментариев — знак полного согласия Конгресса.

Британская сторона своего отчета не публиковала. Многие рассматривали это как признак слабости. Но многие и подозревали Конгресс в искажении фактов. Вместо отчета лорд Хау в последней попытке примирения выпустил прокламацию, заявив намерение британского правительства пересмотреть многочисленные акты и инструкции, так раздражавшие колонистов, и призвав всех здравомыслящих людей самим решить, разумнее ли полагаться на его торжественое обещание, или рисковать на неравную и неправедную войну.

Франклин ответил уже упомянутым резким письмом. Адмирал убедился, что это окончательный разрыв переговоров. Как выразился один комментатор,

Они встретились, поговорили, разошлись. Теперь осталось только драться.

Оригинальный текст (англ.)  

They met, they talked, they parted. And now nothing remains but to fight it out.

Вряд ли был возможен иной исход конференции. У обеих сторон было слишком мало власти, а у американской и мало желания делать серьезные шаги к миру. Острой необходимости в нём она тоже пока не чувствовала. Зимой, когда генерал Хау был в 65 милях от Филадельфии, настроения там были совсем иные.

Военные приготовления продолжились. Через четыре дня британские войска высадились на Манхэттене и взяли Нью-Йорк. Следующую попытку примирения британцы предприняли только в 1778 году, уже без участия адмирала.

Дом Биллопа, так называемый «дом конференции», сохранился и включен в национальный регистр исторических мест США. В нём находится музей.

Литература

• Dull, Jonathan. A Diplomatic History of the American Revolution. London − New Haven, Yale University Press, 1985. ISBN 0-300-03886-0
• Fiske, John. [books.google.com/books?id=PqAQerR9kbsC&pg=PA213&lpg=PA213&dq=%22staten+island%22+%22john+adams%22+howe&source=web&ots=7eWGGtX_3b&sig=CkFjOpwldiGP5wWG34PTObFnyk0&hl=en&sa=X&oi=book_result&resnum=3&ct=result#PPA213,M1 The American Revolution, Volume 1]. Boston, New York: Houghton Mifflin, 1891.
• Gruber, Ira. The Howe Brothers and the American Revolution. Atheneum Press, New York, 1972.
• Morris, Ira K [books.google.com/?id=kz2F52yfz1MC&pg=PA145&lpg=PA145&dq=%22staten+island%22+%22john+adams%22+howe#PPA145,M1|title=Morris's Memorial History of Staten Island, New York, Volume 1] Memorial Publishing Co, 1898.
• Navies and the American Revolution, 1775−1783 / Robert Gardiner, ed. — Chatham Publishing, 1997. — ISBN 1-55750-623-X.

Ссылки

• [tps.cr.nps.gov/nhl/detail.cfm?ResourceId=409&ResourceType=Building National Historic Landmark Listing for Conference House]

Отрывок, характеризующий Конференция на Статен-Айленде

– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.