Луций Сергий Катилина

Лу́ций Се́ргий Катили́на (лат. Lucius Sergius Catilina; ок. 108 до н. э. — 62 до н. э.) — глава заговора в Древнем Риме, получившего от него своё имя.

Биография

Катилина родился в знатной патрицианской семье Сергиев, которая традиционно вела своё происхождение от Сергеста, сподвижника троянца Энея. Когномен Catilina происходит от слова catulus (молодое животное, щенок, котёнок). Предки Луция носили другой когномен — Silus.

Плиний Старший упоминает, что прадед Катилины, Марк Сергий Сил (о нём упоминает и Ливий), потерял руку и перенёс 23 ранения, но участвовал ещё в нескольких кампаниях с протезом и дважды бежал из плена Ганнибала. Дед — Марк Сергий Сил, предположительно, легат 168 года до н. э. Об отце известно только имя — Луций, но иногда его отождествляют с Силом, которого Цицерон упоминает как свидетеля по одному из дел в конце 110-х годов до н. э. Хотя семейство Сергиев было весьма знатным, последнего высшего магистрата из этого рода выбрали ещё в IV веке до н. э.

Точная дата рождения Катилины неизвестна; обычно она вычисляется из его претуры в 68 году до н. э. (закон Суллы требовал, чтобы в преторы могли избирать только людей в возрасте не менее 40 лет) и попадает на время не позднее 108 года до н. э.

В 89 году до н. э. Катилина служил в армии Гнея Помпея Страбона: сохранилась надпись, упоминающая некоего Луция Сергия, сына Луция, из Троментинской трибы, в числе офицеров Страбона. По-видимому, он занимал должность трибуна легиона или префекта вспомогательных отрядов, причём добиться должности он мог чуть ранее, в Испании. Во время Союзнической войны Катилина мог познакомиться с будущим триумвиром Гнеем Помпеем, сыном Страбона, служившим вместе с отцом. Кроме того, некоторое время под началом Страбона служил и Марк Туллий Цицерон, поэтому Луций мог знать и его. В 80-е годы до н. э. Катилина был одним из помощников Луция Корнелия Суллы. Во время гражданской войны 83—82 годов до н. э. или чуть позже Катилина, возможно, был легатом Суллы и действовал возле Пренесте. Хотя Сергий не подходил на должность легата по возрасту, предполагается, что диктатор мог пролоббировать назначение своего преданного сторонника квестором или ввести его в сенат в ходе пополнения этого органа. По другой версии, Катилина служил легатом уже после выхода своего покровителя в отставку — возможно, в Киликии вместе с Цезарем. Во время диктатуры Суллы Катилина принимал деятельное участие в его проскрипциях. По сообщению Квинта Цицерона, Катилина возглавлял отряд галлов, казнивших осуждённых на смерть, а также собственноручно убил своего зятя (мужа сестры) Квинта Цецилия. Плутарх упоминает и об убийстве Катилиной своего родного брата: якобы Луций сперва убил его, а затем попросил Суллу внести его имя в проскрипционные списки, чтобы получить награду. Впрочем, эпизод с убийством брата иногда считается вымышленным. Также ему приписывается убийство Марка Мария Гратидиана в 82 году до н. э.: по сообщению Квинта Цицерона, Катилина протащил его через весь город, пытал его, после чего одной рукой отсёк ему голову, а другой рукой держал его за волосы. Впрочем, иногда предполагается, что вину за убийство переложили на Катилину, а реальным исполнителем или организатором мог быть Квинт Лутаций Катул, мстивший за отца.

Несмотря на то, что Катилина нажил определённое состояние во время проскрипций, он вскоре его растратил из-за безудержного стремления к роскоши. В 73 году до н. э. Катилину обвинили в сожительстве с весталкой Фабией (сводной сестрой жены Марка Цицерона), хранившей обет безбрачия. Луция и Фабию обвинили в кощунстве и святотатстве, но благодаря защите влиятельного сулланца Квинта Лутация Катула судьи признали Сергия и Фабию невиновными. Возможно, Катул — старший в коллегии понтификов — даже председательствовал на этом судебном процессе, поскольку великий понтифик Квинт Цецилий Метелл Пий в это время участвовал в Серторианской войне. Повышенное внимание к благочестию жриц-весталок могло быть вызвано поражениями римлян в начале восстания Спартака: римляне неоднократно искали причины военных поражений в нарушении священных обычаев.

Несмотря на память о недавнем судебном деле, Катилина сумел добиться преторства на 68 до н. э. (вероятно, при поддержке своих друзей и ветеранов Суллы); встречается также предположение, что Катилина был претором раньше. После претуры Катилина был отправлен наместником (пропретором) в Африку, где нещадно грабил местное население. После возвращения из Африки Катилина попытался поучаствовать в выборах консулов на 65 год до н. э., но председательствующий консул Луций Волькаций Тулл не допустил Сергия к выборам: его обвинили в незаконном обогащении на посту. Обвинителем Луция в суде по делам о вымогательстве магистратов (quaestio de repetundis) выступил Публий Клавдий Пульхр (в будущем — демагог Клодий), а защищал наместника Марк Туллий Цицерон.

Около 65 года до н. э. Катилина убил пасынка богатой вдовы Аврелии Орестиллы, чтобы жениться на ней. Ранее Катилина уже был женат, причём Цицерон намекает, что смерть первой жены была на совести Луция.

Моральный облик Катилины

Составленная современниками Катилины историография содержит образ Катилины как вместилища всех известных на тот момент пороков. Многие обвинения, которые создают облик Катилины как предельно аморального человека, содержатся в работе «О заговоре Катилины» Гая Саллюстия Криспа, написанной позднее, а также в направленных резко против самого Катилины речах Цицерона. В то же время, ещё в известном под названием «Краткое наставление по соисканию» письме Квинта Цицерона своему брату Марку (написано до проходивших в середине 64 года до н. э. выборов консулов на следующий год) упоминается как общеизвестный факт в том числе и сожительство Катилины с весталкой.

Наиболее часто в качестве обвинения в аморальности использовались следующие факты из его биографии: участие в проскрипциях Суллы, когда он убил Цецилия и Мария Гратидиана, проматывание нажитых денег, сожительство с весталкой, совращение малолетних, грабительская политика во время наместничества, многочисленные подкупы и лжесвидетельства.

Заговор Катилины

Катилина хотел (65 до н. э.) убить консулов Луция Котту и Луция Торквата и часть сенаторов и доставить власть своим приверженцам. Когда этот первый план не удался, Катилина выступил кандидатом на консульство в 63 году до н. э., но без успеха: консулами были выбраны Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний, приверженец Катилины, которого Цицерон постарался привлечь на свою сторону, без жеребьёвки предоставив ему богатую Македонию, что было очень кстати для поправления расстроенных денежных дел Антония. Раздражённые неудачей, заговорщики постановили действовать решительнее: Катилина стал собирать в Фезулах под начальством храброго Гая Манлия солдат и оружие и решил выступить снова кандидатом на консульство, убить во время комиций Цицерона и во что бы то ни стало добиться власти. Через любовницу одного из заговорщиков этот план стал известен Цицерону, и 21-го октября сенат дал консулам чрезвычайную власть для охранения государственного порядка. 28 октября, в день выборов, Цицерон явился на Марсово поле в сопровождении вооружённого отряда, и план Катилины снова не удался. Между тем восстание в Этрурии уже началось, и медлить далее в Риме было опасно. Задуманное Катилиной на 7 ноября убийство Цицерона опять не удалось, и Цицерон произнёс в сенате свою первую знаменитую речь против Катилины, которого он в лицо обвинял в заговоре. Катилина бежал в Этрурию и провозгласил себя там консулом, после чего Цицерон на форуме сказал 2-ю речь, а сенат объявил Катилину и Манлия врагами отечества.

Публий Корнелий Лентул, оставшийся в Риме главой заговора, сделал крупную ошибку, завязав сношения с пребывавшими тогда в Риме послами галльского племени аллоброгов и дав им письма к вождям их племени. Аллоброги всё открыли правительству, которое при выезде галлов из Рима (в ночь с 2 на 3 декабря) арестовало их и отобрало столь нужные ему в то время письменные улики против заговорщиков. Лентул и ещё три заговорщика (Цетег, Габиний и Статилий) тотчас были арестованы, и 5 декабря сенат по предложению Цицерона своей властью, вопреки закону, осудил их на смерть. В пользу казни говорили Цицерон (4-я катилинарская речь) и Катон, а против — Гай Юлий Цезарь, едва не лишившийся за это жизни при выходе из курии. Схваченные заговорщики были в тот же день казнены, и дело Катилины было проиграно в Риме. В начале следующего года сам Катилина, армия которого, ранее состоявшая из 2 легионов, теперь значительно поредела, был при Пистории (сегодня Пистойя) разбит правительственными войсками Кв. Метелла и консула Антония и пал в битве. Заговор был подавлен; Цицерон считал себя спасителем Рима и получил имя «отца отечества». Источники наших сведений о Катилине (главным образом Цицерон и Саллюстиево сочинение «Bellum Catilinarium») страдают односторонностью и оставляют не вполне выясненными некоторые вопросы, например, о политической программе заговорщиков и об отношении к ним Цезаря.

Только тогда, когда битва завершилась, и можно было увидеть, как велики были отвага и мужество в войске Катилины. <…> Самого Катилину нашли далеко от его солдат, среди вражеских тел. Он ещё дышал, и его лицо сохраняло печать той же неукротимости духа, какой он отличался при жизни. Саллюстий, О заговоре Катилины, 61

Известно, что вскоре после смерти была сооружена могила-кенотаф Катилины, к которой родственники и сторонники возлагали цветы и поминали его ритуальными возлияниями.

Память о Катилине

В историографии сложились зачастую противоположные взгляды на Катилину: его оценивают и положительно, и отрицательно; в нём видят и марионетку, и самостоятельного игрока, едва ли не предшественника Цезаря.

Оба главных источника о жизни и деятельности Катилины — Цицерон и Саллюстий — настроены к нему весьма враждебно. Оба этих автора — современники заговора. Впрочем, «О заговоре Катилины» Саллюстия не имеет характерных признаков личного опыта, на основании чего предполагается отсутствие Криспа в 63 году до н. э. в Риме или даже в Италии.

В Средние века имя Катилины было хорошо известно в Италии по сочинениям популярного в то время Саллюстия. Кроме того, он стал героем множества местных легенд во Флоренции и её окрестностях. В частности, его деятельность упоминалась во многих средневековых городских хрониках. Придумывались и новые приключения Катилины — как военные, так и любовные. Благодаря известности Катилины известный во Флоренции род Уберти (итал.) объявил его своим прародителем. Впрочем, его деятельность не считалась примером в политике. Напротив, даже радикальные реформаторы избегали ассоциаций с Катилиной, чаще прибегая к почерпнутому у того же Саллюстия образу Гая Меммия, клеймившего аристократию, но требовавшего уважать законы и избегать насилия.

В Новое время в Европе Катилина долгое время ассоциировался с абсолютным злом и пороком, однако с XIX века его всё чаще рассматривают как романтического борца за свободу. Отрицательно относился к Катилине Макиавелли. В памфлете Томаса Гордона (англ.) рисовался иной образ Катилины: эпикуреец, благородный в своих устремлениях. Традиционный взгляд на Катилину выражали, в частности, Бен Джонсон и Вольтер, а пытались очеловечить Проспер Кребийон (старший), а также многие авторы XIX века — Генрик Ибсен, Рафаэлло Джованьоли. Александр Блок в 1918 году, находясь под влиянием событий своего времени, приписал Катилине стремление разрушить старый мир и уничтожить рабство. Самого Луция он сравнивал с римским большевиком, а действия Цицерона сравнивал с белым террором.

Катилина в литературе

• Бен Джонсон. Заговор Катилины (1611);
• Проспер Кребийон (старший) (1742);
• Вольтер. Спасённый Рим, или Катилина (1752);
• Александр Дюма-отец. Катилина (1848);
• Генрик Ибсен. Катилина (1850);
• Александр Блок. Катилина. Страница из истории мировой революции (1918).

Литература

• Hagen, «Catilina» (Кенигсб., 1854);
• Mérimée, «Etude de la guerre sociale et de la conjuration de Catilina» (1855);
• Wirz, «Catilina’s und Cicero’s Bewerbung um den Konsulat für das J. 63» (Иена, 1864);
• Beesly, «Catilina as a party leader» («Fortnightly Review», июнь, 1865);
• С. Thiaucourt, «Etude sur la conjuration de Catilina de Salluste» (Париж, 1887).
• Бугаева Н. В. 2008: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/1176 Заговор Катилины в кратких сообщениях поздней латинской традиции.] Авт. дисс… к.и.н. М.
• Луций Сергий Катилина // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.krugosvet.ru/articles/06/1000620/1000620a1.htm Луций Сергий Катилина] // Энциклопедия «Кругосвет».
• Allen W., Jr. In Defense of Catiline // The Classical Journal. — 1938. — Vol. 34, No. 2. — P. 70—85.
• Brunt P. A. The Conspiracy of Catiline // History Today. — 1963. — P. 14—21.
• Cadoux T. J. Catiline and the Vestal Virgins // Historia: Zeitschrift für Alte Geschichte. — 2005. — Bd. 54, H. 2. — P. 162—179.
• Hardy E. G. The Catilinarian Conspiracy in its Context: A Restudy of the Evidence // Journal of Roman Studies. — 1917. — Vol. 7. — P. 153—228.
• Lewis R. G. Catilina and the Vestal // The Classical Quarterly. New Series. — 2001. — Vol. 51, No. 1. — P. 141—149.
• Marshall B. A. Cicero and Sallust on Crassus and Catiline // Latomus 33 (1974), 804–13
• Marshall B. A. Catiline: Court Cases and Consular Candidature // Scripta Classica Israelica 3 (1976–77), 127–37
• Marshall B. A. The Date of Catilina’s Marriage to Aurelia Orestilla. // RivFC 105 (1977), 151–54.
• Marshall B. A. Catilina and the Execution of M. Marius Gratidianus // The Classical Quarterly. New Series. — 1985. — Vol. 35, No. 1. — P. 124—133.
• Pagan V. Conspiracy Narratives in Roman History. — Austin, 2004. (Chapt. 1, 27–49)
• Phillips E. J. Cicero, ad Atticum I.2. // Philologus 114 (1970), 291–94
• Phillips E. J. Asconius’ Magni Homines // RhM 116 (1973), 353–57.
• Phillips E. J. Catiline’s Conspiracy // Historia: Zeitschrift für Alte Geschichte 25 (1976), 441—448.
• Ramsey J. T. Cicero, pro Sulla68 and Catiline’s Candidacy in 66 B.C. // HSCP 86 (1982), 121–31.
• Salmon E. T. Catilina, Crassus, and Caesar // AJP 56 (1935), 302–16.
• Seager R. Iusta Catilinae // Historia: Zeitschrift für Alte Geschichte 22 (1973), 240—248.
• Stewart R. Catiline and the Crisis of 63–60 BC: The Italian Perspective. // Latomus. — 54 (1995), 62–78.
• Sumner G. V. The Last Journey of L. Sergius Catilina. // CP 58 (1963). — 215—219.
• Sumner G. V. The Consular Elections of 66 B.C. // Phoenix. — 1965. — No. 19. — P. 226—231.
• Waters K. H. Cicero, Sallust and Caesar // Historia: Zeitschrift für Alte Geschichte. — 1970. 19 (1970), 195–215.
• Wiedemann T. The Figure of Catiline in the Historia Augusta // Classical Quarterly. — 1979. — No. 29 — P. 479—484.
• Wilkins A. T. Villain or Hero: Sallust’s Portrayal of Catiline. — New York, 1996.
• Wiseman T. P. The Senate and the populares, 69–60 B.C. // Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 327—367.
• Yavetz Z. The Failure of Catiline’s Conspiracy // Historia: Zeitschrift für Alte Geschichte. — 1963. — No. 12 (1963). — P. 485—499.

Отрывок, характеризующий Луций Сергий Катилина

Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.