Гражданская война в Древнем Риме (44—42 до н. э.)

Гражданская война в Древнем Риме 44—42 годов до н. э.
Дата	44—42 годы до н. э.
Место	Италия, Сицилия, Африка, Балканы, Восточное Средиземноморье
Итог	Победа Второго триумвирата
Противники
Цезарианцы Второй триумвират Римский сенат Республиканцы
Командующие
Публий Корнелий Долабелла Марк Антоний Октавиан Домиций Кальвин Тит Секстий Марк Юний Брут Гай Кассий Лонгин Квинт Корнифиций Луций Стаций Мурк Домиций Агенобарб
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Гражданская война 44—42 годов до н. э. — велась между цезарианцами и сторонниками республики, боевые действия происходили на нескольких театрах: в Италии (Мутинская война), в Африке, на Сицилии и в прибрежных водах Италии (восстание Секста Помпея), на Балканах и в Азии.

Военные действия в Африке

Африкой в 44 до н. э. управлял бывший легат Цезаря Квинт Корнифиций, принявший сторону республиканцев. Антоний на полуофициальном заседании сената 28 ноября 44 до н. э. провел решение о передаче Африки Кальвизию Сабину, но Корнифиций отказался передать ему провинцию. После отъезда Антония из Рима сенат предписал Корнифицию остаться во главе провинции.

Когда в ноябре 43 до н. э. Африка досталась Октавиану, он потребовал, чтобы Корнифиций передал управление наместнику Нумидии Титу Секстию. Тот отказался, и в Африке началась гражданская война. Секстий захватил внутренние районы провинции, но затем был осажден легатом Корнифиция Вентидием. Другой легат Лелий вторгся в Нумидию и осадил Цирту. Обе стороны добивались союза с нумидийским царем Арабионом и так называемыми ситтианцами (частная армия авантюриста П. Ситтия). Арабион и ситтианцы поддержали Секстия, так как считали дело республиканцев проигрышным.

Благодаря помощи союзников, Секстий прорвал осаду, разгромил Вентидия, погибшего в сражении, после чего выступил на Утику против Корнифиция. Лелий был вынужден снять осаду Цирты и спешить на помощь наместнику. Под стенами Утики произошло сражение, в котором республиканцы были разгромлены, Корнифиций убит, а Лелий покончил с собой.

Когда через некоторое время Октавиан сделал наместником Нумидии и Африки Фуфиция Фангона, Секстий сначала передал ему власть, но затем, собрав ветеранов, «толпы ливийцев» и отряды, предоставленные местными царями, начал войну. Войско Фангона было разбито, его лагерь взят штурмом, а сам он покончил с собой. Секстий управлял Африкой, пока в 40 до н. э. не пришлось передать её Лепиду.

Начало войны на Востоке

Гай Требоний, один из участников убийства Цезаря, был назначен наместником Азии, куда прибыл в мае 44 до н. э. Осенью в Азии высадился Кассий. Получив от Требония деньги, он направился в Сирию. Затем в Азию прибыл консул Долабелла. Требоний отказался передать ему Пергам и Смирну, а попытка взять эти города силой не удалась. Через некоторое время люди Долабеллы сумели обманом проникнуть в Смирну и схватить наместника. Ему отрубили голову, а над останками надругались. Из убийц Цезаря он погиб первым.

Брут на Балканах

Из Италии Брут и Кассий прибыли в Афины, где им устроили торжественную встречу. На Акрополе были поставлены их бронзовые статуи. В Афинах к Бруту присоединилась обучавшаяся там римская молодежь, в том числе Цицерон Младший и молодой Гораций. С ними он направился в Македонию. Туда из Азии прибыл М. Апулей, посланный Требонием с 16 тыс. талантов азиатских налогов и небольшим войском. Все это было передано Бруту. Так как кроме Македонии сенат передал ему ещё и Иллирик, Брут получил три легиона от его прежнего наместника Публия Ватиния.

Гай Антоний, которому его брат передал Македонию, пытался овладеть этой провинцией, но был разбит в серии столкновений и покинут своим легионом, перешедшим к Бруту. Тот отнесся к Антонию милостиво, и даже поставил его командовать иллирийскими легионами. Сам он навербовал в Македонии ещё 4 легиона, и таким образом, довел их число до восьми.

В отличие от Цицерона, Брут отрицательно относился к Октавиану и надеялся на возможный союз с Антонием и Лепидом против наследника Цезаря. Известие о создании Второго триумвирата и начале террора положило конец иллюзиям. Война вступала в решающую стадию. В ответ на проскрипции триумвиров Брут распорядился казнить Гая Антония.

Кассий в Сирии

В Сирии ещё при жизни Цезаря поднял мятеж помпеянец Цецилий Басс. Диктатор направил против него своего родственника Секста Цезаря с легионом, но Басс склонил легионеров на свою сторону, и они убили Секста. Набрав ещё один легион, Басс занял Апамею и укрепился там. Стаций Мурк выступил на Апамею с тремя легионами, но потерпел поражение. Тогда к нему на помощь прибыл наместник Вифинии Марций Крисп, также с тремя легионами, и они вдвоем осадили Апамею.

Эта осада все ещё продолжалась, когда в Сирии высадился Кассий. В этой провинции его хорошо помнили как организатора обороны от парфян в 53—52 до н. э. Легионы Басса перешли к нему, как союзнику помпеянцев, а войска Мурка и Криспа, повинуясь решению сената, наделившего Кассия проконсульским империем и властью над всеми азиатскими провинциями. Таким образом Кассий оказался во главе восьми легионов. От парфян, также относившихся к нему с уважением, он получил отряд конных лучников.

Война с Долабеллой

Долабелла, объявленный сенатом врагом отечества, выступил против Кассия, и в начале 43 до н. э. направил в Египет посольство во главе со своим легатом А. Аллиеном. Тот должен был привести из Египта стоявшие там четыре легиона, а также просить у Клеопатры предоставить корабли.

Сам Долабелла начал собирать средства, при этом в большинстве случаев прибегая к насилию. Он захватывал храмовое имущество, налагал на города большие контрибуции. Родосская республика сама перешла на его сторону и оказала помощь.

Легионы, которые Аллиен вел из Египта, были окружены в Палестине превосходящими силами Кассия, и перешли на его сторону.

Долабелла с двумя легионами атаковал Антиохию, но был отбит с потерями, после чего укрепился в Лаодикее. С моря к нему подошла эскадра Л. Фигула. Кассий осадил город и обратился к Финикии, Ликии и Родосу с требованием предоставить корабли. Все отказали, кроме Сидона. С имевшимися кораблями Кассий вступил в сражение с флотом Долабеллы, но успеха не добился. Тогда он снова разослал требования помощи, в том числе Клеопатре и Серапиону, командовавшему её войсками на Кипре. Тир, Арвад и Серапион испугались его угроз и предоставили корабли, египетский же флот был готов отплыть на помощь Долабелле, но его задержали противные ветры.

Кассий дал ещё два морских сражения у Лаодикеи, и только во втором разгромил Долабеллу. После этого он усилил натиск на Лаодикею, и через некоторое время овладел городом, подкупив центурионов, несших дневной дозор. Долабелла приказал телохранителю умертвить его. Легионы Долабеллы Кассий присоединил к своему войску, казнил знатных горожан, а саму Лаодикею дочиста ограбил.

Сбор контрибуции

После этого Кассий двинулся на завоевание Египта, рассчитывая воспользоваться и его богатыми ресурсами, но по дороге получил послание от Брута, требовавшего его немедленного прибытия, так как Антоний и Октавиан уже переправлялись из Италии.

Кассий оставил в Сирии племянника с одним легионом, а к парфянам отправил Кв. Лабиена с просьбой о военной помощи. Помощь была оказана, но слишком поздно, когда война уже окончилась, и тогда Лабиен, перейдя на службу к парфянам, возглавил их вторжение в Сирию и Малую Азию.

Конный авангард Кассия вступил в Каппадокию, где римляне казнили царя Ариобарзана III, не захотевшего предоставить помощь (и забрали его казну). На города Сирии были наложены контрибуции, с Иудеи потребовали 700 талантов и, поскольку выплаты задерживались, её жителей начали продавать в рабство. Тетрарх Ирод поспешил уплатить требуемую сумму, и за это был утвержден в своих правах. Тарс, под предлогом того, что часть его населения поддержала Долабеллу, был обязан уплатить 1500 талантов. Жителям пришлось продать все государственное имущество, отдать в переплавку священную храмовую утварь, а когда и этого не хватило — продавать своих граждан в рабство, пока Кассий по пути на север не смилостивился и не освободил их от части штрафа.

Совещание в Смирне

В конце 43 или самом начале 42 до н. э. Брут и Кассий провели совещание в Смирне. Брут настаивал, что надо не дать противнику закрепиться на Балканах, так как у триумвиров имелось до сорока легионов, и восемь уже переправились. Самое время было нанести удар по их авангарду, но Кассий принял странное решение, что не надо мешать врагу, ибо из-за своей многочисленности его войска погибнут от голода в разоренном войнами краю.

Вместо наступательной операции на Балканах он предложил обеспечить тылы, разобравшись с ликийцами и Родосом, стоявшими на стороне цезарианцев и имевшими флот, который мог представлять угрозу. Брут двинулся в Ликию, а Кассий — на Родос, где когда-то получил греческое образование.

Покорение Родоса

Родосцы подготовились к обороне, и попытались уговорить Кассия отказаться от нападения, послав к нему его старого учителя философии Архелая. При встрече тот взял Кассия за руку и произнес прочувствованную речь, в которой объяснял позицию своего государства и умолял римлянина не губить его республику.

Произнеся эту речь, старец не отпустил руки Кассия, и слезы его текли на неё. При этом зрелище Кассий покраснел и испытал нечто вроде уважения…

— Аппиан. XVI, 65

Но затем перечислил свои претензии к родосцам, отказавшим в помощи и ему и другим сторонникам сената, и при этом утверждавшим, что защищают свою демократию. Он указал на то, что сейчас идет война именно между демократией и тиранией, и что сенат, пока мог действовать самостоятельно, обязал все восточные провинции и римских союзников оказать поддержку республиканцам.

Возглавлявшие оборону Родоса Александр и Мнасей на 33 лучших кораблях атаковали флот Кассия у Минда, но потерпели поражение, два корабля затонули, а три были захвачены.

Кассий высадил на Родосе войско под командованием Фанния и Лентула, а сам с 80 кораблями блокировал город с моря. Родосцы вновь атаковали, но были отбиты, потеряв два корабля. После этого римляне атаковали город и с суши, и с кораблей, силами морской пехоты, применившей для штурма специальные складные башни. Сопротивляться было бесполезно, и сторонники Кассия открыли ему городские ворота.

Казнив 50 видных граждан, Кассий наложил на родосцев контрибуцию в 8 тыс. талантов. Республика была полностью разорена и уже не смогла восстановить свою экономику.

Покорение Ликии

Брут в Ликии столкнулся с упорным сопротивлением. Город Ксанф оборонялся до последней возможности, а когда поражение стало неминуемым, многие жители предпочли покончить с собой. Римляне захватили только рабов, несколько свободных женщин и всего 150 мужчин.

Участь Ксанфа устрашила прочие ликийские города, и они подчинились Бруту, выдав ему деньги и предоставив флот. По словам Плутарха, Брут действовал значительно милосерднее Кассия, и потребовал от городов Ликии всего 150 талантов.

С Азии были взысканы налоги за 10 лет вперед.

Морские операции

Получив сведения о том, что Клеопатра с флотом готовится идти на помощь Антонию и Октавиану, Кассий отправил Стация Мурка с 60 кораблями и легионом к мысу Тенар на перехват египтян. И заодно, чтобы выжать из Пелопоннеса как можно больше денег. Когда стало известно, что флот Клеопатры рассеян бурей у берегов Африки, и царица возвращается в Египет, Мурк отплыл к Брундизию, где пытался помешать переправе войск Антония и доставке продовольствия.

Антоний призвал на помощь Октавиана, сражавшегося в это время у берегов Сицилии с Секстом Помпеем Магном. Вдвоем они сумели закончить переброску войск. Кассий направил на помощь Мурку эскадру Гнея Домиция Агенобарба из 50 кораблей с легионом. Флот Агенобарба и Мурка, состоявший из 130 военных и большого числа вспомогательных кораблей, крейсировал в проливе, препятствуя доставке продовольствия.

Балканская кампания

В начале лета 42 до н. э. Брут и Кассий соединились в Сардах и переправились через Геллеспонт. Тем временем авангард триумвиров из восьми легионов под командованием Децидия Саксы и Гая Норбана прошел Македонию и углубился во Фракию в поисках продовольствия. У Филипп их передовые части столкнулись с армией республиканцев, которые обошли их с фланга и заставили отступить. Вскоре на помощь авангарду подошли основные силы Антония, а через 10 дней и армия Октавиана, который был болен и передвигался на носилках.

Брут и Кассий устроили два хорошо укрепленных лагеря по обе стороны Эгнациевой дороги, связывавшей их с флотом Тиллия Кимвра, стоявшим у Неаполя Фракийского, и тыловыми складами на Фасосе. Лагеря находились в полутора километрах друг от друга, но были связаны линией укреплений и находились на высоких холмах.

Первая битва при Филиппах

Октавиан встал лагерем напротив Брута, Антоний — напротив Кассия. Считается, что армии были примерно равны по численности: 19 легионов (усиленного состава) у триумвиров против 19 или 17 (неполной численности) у республиканцев. По словам Аппиана, у Брута и Кассия было 80 тыс. пехоты, около 20 тыс. конницы и многочисленное пешее войско, предоставленное союзными царями. У их противников было 13 тыс. конницы. Слабым местом республиканцев было то, что их командный состав в значительной степени состоял из молодых аристократов, не имевших достаточного военного опыта. Позиция триумвиров была значительно менее удобной, и Кассий рассчитывал одолеть их измором. Это вынуждало Антония действовать решительно, и он попытался отрезать республиканцев от путей снабжения.

Между войсками Антония и Кассия завязались стычки, и войска Брута, уставшие от ожидания, 3 октября без приказа атаковали части Антония и лагерь Октавиана. Лагерь последнего был захвачен, а самому ему едва удалось спастись бегством.

Его едва успели вынести оттуда. Думали, что он убит, так как пустые носилки были пронзены дротиками и копьями. Победители учинили страшную резню и, кроме захваченных в самом лагере, уложили две тысячи лакедемонян, которые явились на помощь Цезарю в разгар битвы.

— Плутарх. Брут, 41.

По словам Плутарха, воины Брута изрубили в ближнем бою три вражеских легиона.

Тем временем Антоний крупными силами атаковал Кассия, который, так же как и Октавиан, подвергшийся удару войск Брута, полагал, что это обыкновенная вылазка, и потому дал себя окружить с левого фланга. Конница Кассия обратилась в бегство, лагерь был взят Антонием, а сам Кассий отступил на ближний холм. Брут послал ему на помощь отряд кавалерии, но Кассий, не знавший положения дел у Брута, и предполагавший, что тот также разбит, принял этот отряд за вражеский и приказал слуге перерезать себе горло.

Войско Кассия потеряло до 8 тыс. убитыми, Октавиан — вдвое больше. Октавиан бежал из лагеря, про Антония говорили, что он спрятался в каком-то болоте. Республиканцы взяли в этом бою трех вражеских орлов, и только нелепая смерть Кассия, произошедшая из-за недостатка координации между частями, не дала одержать полной победы.

Битва в Ионическом море

В тот же день флот Мурка и Агенобарба атаковал в проливе корабли Гнея Домиция Кальвина, перевозившие на Балканы два легиона (в том числе Марсов), преторианскую когорту и вспомогательные войска. Небольшая часть транспортов сумела проскочить, но затем внезапно установился штиль, и тяжелые грузовые корабли остановились. Триеры пытались им помочь, но флот республиканцев значительно превосходил их числом. Кальвин сцепил корабли канатами, чтобы не дать противнику прорваться к транспортам, тогда Мурк приказал обстреливать это скопление зажигательными стрелами. Легионеры, находившиеся на транспортах, подвергшихся обстрелу, одни покончили с собой, другие, решив подороже продать свою жизнь, прыгали сверху на близко подходившие вражеские триеры, и погибали в неравном бою.

Значительная часть флота триумвиров была уничтожена, часть транспортов сдалась, были захвачены также 17 триер. Кальвин на пятый день вернулся на своем корабле в Брундизий, где его уже считали погибшим.

Вторая битва при Филиппах

Брут принял общее командование. Чтобы воодушевить солдат, он обещал раздать им по 2 тыс. денариев. Кроме того, в случае победы он пообещал отдать войскам на разграбление города Фессалонику и Лакедемон. Плутарх пишет, что в жизни Брута это единственный поступок, которому нет извинения, и что не следовало опускаться до уровня триумвиров, отдавших на поток и разграбление солдатне всю Италию. Антоний пообещал своим по 20 тыс. сестерциев. Республиканцы перегруппировались и заняли лагерь Кассия. Брут собирался выдерживать в нём осаду, справедливо полагая, что противник, испытывая нехватку продовольствия, продержится только до зимы, а затем отступит, после чего его легко будет настигнуть и уничтожить. Однако, Брут не имел в войсках такого авторитета, как Кассий, и не смог убедить в своей правоте ни рядовой состав, ни командиров, которые требовали битвы.

По мнению Плутарха, если бы Бруту удалось реализовать свой план, он бы выиграл кампанию, так как сразу после первой битвы зарядили осенние дожди и лагерь цезарианцев, находившийся в низине, постоянно заливало, а по ночам уже начались заморозки. Продовольствие же было на исходе. Поэтому Антоний с Октавианом отчаянно нуждались в решительном сражении.

23 октября состоялось сражение.

Обе стороны одинаково предсказывали, что в этот день предстоящее сражение решит всю судьбу римского государства. И действительно судьба его была решена.

— Аппиан. XVI, 127

В жестоком бою республиканцы были разбиты, Октавиан остался охранять захваченный лагерь, Антоний организовал преследование, разослав по всем дорогам отряды, чтобы не дать вождям спастись и вновь собрать войска. Брут с четырьмя легионами отступил в горы. Он спросил у солдат, готовы ли они продолжить борьбу и либо попытаться отбить лагерь, либо эвакуироваться на кораблях? Солдаты ответили, что уже достаточно для него сделали, и теперь пришло время позаботиться о себе. Получив такой ответ, Брут попросил одного из друзей заколоть его. Остатки войска, в числе 14 тыс., перешли к Антонию и Октавиану.

Подводя итог кампании, Аппиан пишет:

Таким образом, перед Цезарем и Антонием, благодаря их отваге, не останавливающейся ни перед какими опасностями, посредством всего лишь двух сухопутных сражений было совершено величайшее дело, подобного которому до того никогда не бывало…

— Аппиан. XVI, 137.

Перераспределение провинций

После битвы при Филиппах Антоний и Октавиан разделили между собой провинции Лепида. Первый получил Нарбонскую Галлию, второй — Испанию. Африку Октавиан уступал Антонию, сохранив за собой Нумидию. Цизальпинская Галлия переходила в общее ведение. Самого Лепида обвиняли в тайных связях с Секстом Помпеем Магном; Октавиан должен был это расследовать. В случае, если подозрения не подтвердятся, договорились выделить Лепиду какую-нибудь провинцию.

Антоний отправлялся на Восток собирать деньги для оплаты солдат и вознаграждения ветеранов. Октавиан возвращался в Италию, чтобы наделить ветеранов землей. Легионеры, отслужившие свой срок, были демобилизованы, за исключением 8 тысяч, пожелавших продолжить службу и зачисленных в преторианские когорты.

Из войск Брута на сторону триумвиров перешли 11 легионов и 14 тыс. всадников. Из них Антоний для своего парфянского похода получил 6 легионов и 10 тыс. конницы, остальное досталось Октавиану. По словам Аппиана, общее число легионов составляло 28, то есть около 170 тыс. человек, не считая конницы и многочисленных вспомогательных войск. Из этого количества около 50 тыс. были демобилизованы и получили землю в Италии.

Судьбы проигравших

Немало знатных республиканцев погибло в сражении, в их числе юный Марк Порций Катон, единственный сын Лукулла, единственный сын Гортензия. Многие по примеру своих вождей покончили с собой: Марк Ливий Друз, отец будущей жены Октавиана, Квинт Антистий Лабеон, отец знаменитого юриста Марка Лабеона, Секст Квинтилий Вар, отец будущего наместника Германии, погибшего в Тевтобургском Лесу. Ряд знатных пленников, к которым у победителей были те или иные претензии, также были казнены.

Кое-кому удалось спастись. Цицерон Младший бежал на Фасос, оттуда в Азию, где стояла эскадра Кассия Пармского. Затем они переправились на Сицилию к Сексту Помпею. Марк Валерий Мессала Корвин и Луций Кальпурний Бибул, зять Брута, сдались Антонию на Фасосе. Он их пощадил. Мессала Корвин передал Антонию военную казну и запасы, оставленные Брутом на острове. Флот республиканцев в Ионическом море разделился: Стаций Мурк увел свои корабли к Сексту Помпею, а Домиций Агенобарб какое-то время плавал, никому не подчиняясь, затем Азиний Поллион убедил его перейти на сторону Антония.

Гораций, бывший у Брута военным трибуном, сумел спастись и вернулся в Италию. Впоследствии в «Оде к Помпею Вару» он вспоминал о сражении при Филиппах:

Horatius. Carmina. II, 7	Вольный перевод А. С. Пушкина
O saepe mecum tempus in ultimum deducte Bruto militiae duce, quis te redonavit Quiritem dis patriis Italoque caelo… … tecum Philippos et celerem fugam sensi relicta non bene parmula, cum fracta virtus, et minaces turpe solum tetigere mento; sed me per hostis Mercurius celer denso paventem sustulit aere, te rursus in bellum resorbens unda fretis tulit aestuosis.	Кто из богов мне возвратил Того, с кем первые походы И браней ужас я делил, Когда за призраком свободы Нас Брут отчаянный водил?… … Ты помнишь час ужасной битвы, Когда я, трепетный квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы? Как я боялся, как бежал! Но Эрмий сам внезапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей.

Итоги

Значение гражданской войны между триумвирами и республиканцами, и поражения последних при Филиппах было понятно уже в древности. Свобода, в римском понимании этого слова, была утрачена Римом навсегда.

После гибели Брута и Кассия гражданские войны между политическими группировками прекратились.

— Тацит. Анналы. I, 2.

При этом сами гражданские войны продолжались и потом, но отныне это была простая борьба претендентов на верховную власть, лишенная партийного содержания.

В ходе Перузинской войны, а потом во время Актийской войны Антоний пытался привлечь людей на свою сторону лицемерными обещаниями восстановить республику, но, во-первых, сам он, превратившийся в восточного деспота, не вызывал доверия, а во-вторых, политическое поле в Риме было настолько эффективно прополото репрессиями Второго триумвирата, что организованная демократическая оппозиция просто перестала существовать.

Следует также остановиться на том обстоятельстве, что борцы за свободу и демократию Брут и Кассий опустошили азиатские провинции и зависимые государства так же тщательно и жестоко, как это сделали их противники с Италией. Чтобы понять, насколько были оправданны их действия, следует помнить, что свобода предназначалась только для римлян. Римская идеология, выраженная, в частности, в трудах Цицерона, утверждает, что есть римляне, предназначенные для свободы и господства, и есть все остальные народы, которые рождены для того, чтобы терпеть унижения и тиранию. Поэтому с римской точки зрения действия Брута и Кассия являлись относительно законными, а такие же действия триумвиров — преступными.

Экономические последствия войны были очень тяжелыми, тем более, что это был ещё далеко не конец эпохи гражданских войн.

Литература

• Борухович В. Г. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1291541243 После мартовских ид 44 г. до н. э. (исторический очерк)] // Античный мир и археология. Вып. 5. Саратов, 1983. С. 123—154.
• Машкин Н. А. [ancientrome.ru/publik/maschkin/pa/ Принципат Августа. Происхождение и социальная сущность] Л.: Изд. АН СССР, 1949
• Парфёнов В. Н. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1343899573 Из предыстории Перузинской войны и Брундизийского мира] // Античный мир и археология. Вып. 5. Саратов, 1983. С. 46—64

Отрывок, характеризующий Гражданская война в Древнем Риме (44—42 до н. э.)

Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.