Сиенская война

Сиенская война
Основной конфликт: Итальянская война (1551—1559)
Сиенская республика
Дата	1553—1555
Место	Сиенская республика
Итог	Победа имперцев и флорентийцев
Противники
Священная Римская империя Священная Римская империя Флорентийское герцогство Испанская империя Сиенская республика Королевство Франция
Командующие
Джан Джакомо Медичи Пьеро Строции Блез де Монлюк
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Сиенская война 1553—1555 годов — борьба Сиенской республики за независимость при поддержке Франции против имперско-флорентийских сил в ходе Восьмой Итальянской войны.

Политическая обстановка

После разгрома имперцами папского Рима и подчинения Флоренции территория Сиенской республики со всех сторон оказалась окруженной землями вассалов Карла V. Независимость Сиены вызывала недовольство императора, поскольку она стала прибежищем для изгнанников, для «всех, кому удалось спастись от папской виселицы или испанской плахи». Уже в 1530 году в город был введен испанский гарнизон, а в 1550 году губернатор Диего де Мендоса начал строительство цитадели, которая должна была держать сиенцев в повиновении.

Жители безуспешно направляли протесты императору, но посольство, вернувшееся в феврале 1551, сообщило, что Карл отказался их выслушать. Отчаявшись добиться справедливости, сиенцы решили изгнать оккупантов при иностранной поддержке. Лидер сиенских изгнанников Джованни Мария Бенедетти, по прозвищу Джиромондо, участник экспедиции Кортеса и основания Веракруса, поступил на службу к французскому послу в Риме кардиналу де Турнону, и вместе с сиенским послом Лелио Толомеи сообщил ему, что республика желает встать под покровительство Франции, чтобы свергнуть испанское иго.

В подготовке восстания участвовали французский командующий в Парме Поль де Терм, посол в Венеции Оде де Сельв, кардиналы Фарнезе и Феррарский.

Момент был благоприятным, поскольку противники Габсбургов повсюду брались за оружие. Османо-габсбургская война на Средиземном море возобновилась еще в 1551 году; в феврале 1552 восстали германские князья, изгнавшие Карла V с имперской территории; в том же месяце Генрих II объявил ему войну и вторгся в Лотарингию; в конце апреля османская армия выступила в поход в Венгрию.

Освобождение Сиены

Де Турнон обещал сиенцам поддержку Франции, и отряды изгнанников под общим командованием юного Энеа Пикколомини начали тайно собираться в различных местах контадо. К 26 июля они сконцентрировались перед Сиеной в районе Порта Нуова. Лейтенант Мендосы дон Франсеско безуспешно пытался предотвратить вооруженное выступление, но в ночь 28-го 800 молодых сиенцев прогнали испанских солдат и вступили в город. Жители терцо Сан-Мартино поддержали выступление, выкрикивая: «Francia! Francia! Libertà! Libertà!» Вскоре восстание охватило весь город, и части испанцев отступили к Большой площади, сопровождаемые градом камней, которые женщины кидали в них из окон.

Несмотря на подкрепление из 400 человек, направленное Козимо I Медичи, испанцы не смогли подавить возмущение. Отступив с Большой площади, два терсио расположились в Кампанси, но известие о приближении к городу тысячи аркебузир графа Питильяно и слухи о движении французов заставили их укрыться в цитадели. Вскоре в Сиену вступили французские части кардинала Фарнезе, и общая численность войск противников императора достигла 10 тыс. человек.

Мендоса, находившийся в Перудже, полагал, что на подавление мятежа хватит нескольких часов, но силы восставших оказались весьма значительными, а герцог Флоренции не захотел начинать войну, согласился эвакуировать своих солдат и признать независимость Сиены, если та продолжит считать императора своим покровителем и другом. Испанцам пришлось присоединиться к соглашению, и 5 августа цитадель была эвакуирована.

Молодые сиенцы поднялись на стены, чтобы проводить испанцев, и Оттавио Соццини обратился с испанскому лейтенанту дону Франсезе, замыкавшему колонну:

Синьор дон Франсезе, теперь ты мой враг, но объявляю тебе, что ты поистине достойный рыцарь и что, кроме того, в чем был бы вред для республики, я, Оттавио Соццини, останусь навсегда во всем твоим другом и слугой! Дон Франсезе обернулся к нему и смотрел на него долго со слезами на глазах. Затем, обратившись ко всем сиенским гражданам, он сказал: «Храбрые жители Сиены, вы еще раз совершили славный подвиг, но берегитесь же, ибо вы оскорбили очень могущественного человека».

— Муратов П. П. Образы Италии, с. 204

Уже 30 июля французский посол в Риме сеньор де Лансак прибыл в Сиену и вступил в цитадель, куда вызвал избранного сиенцами Капитана народа, и торжественно передал ему это место. Жители в три дня полностью снесли крепость, и разбили на её месте сады Лицца. Поскольку сиенцы нуждались в средствах, Лансак снабдил их деньгами на первое время.

На крепостных стенах были вывешены картины Содомы с изображениями святых сограждан — Аузана, Екатерины и Бернардина, а над воротами Писпини — изображение Девы Марии с надписью «Победа и Свобода».

Организация управления

Генерал де Терм 3 августа выехал из Феррары с герцогом ди Соммой, и 11-го прибыл в Сиену, где принял командование войсками и вызвал подкрепления. 16 августа народное собрание 344 голосами против 66 постановило отправить во Францию послами Энеа Пикколомини, епископа Клаудио Толомеи, Джулио Вьери и Никколо Боргезе. 25 ноября посольство прибыло в Париж, и 18 декабря было принято королём в Компьене. Генрих II ответил на речь послов на тосканском наречии, и 23-го издал грамоту к сиенскому правительству и народу, в которой соглашался стать «покровителем, защитником и благодетелем» республики.

Папа Юлий III, сиенец по матери, попытался установить свою власть в Сиене, назначив 10 августа легатом a latere Фабио Миньятелли, кардинала-прелата Сан-Сильвестра. 20-го Миньятелли торжественно вступил в Сиену, и потребовал передать республику под защиту Святого Престола и вывести французские войска. Де Терм был не против формального подчинения Риму, но вывести войска категорически отказался. Фарнезе папские требования привели в ярость, и 5 сентября на встрече с Миньятелли он прямо высказал своё негодование. 14 октября, ничего не добившись, легат покинул Сиену.

В начале октября кардинал Феррарский получил от короля грамоты, утверждавшие его в должности лейтенант-генерала Сиены, с содержанием в 12 тыс. экю золотом и охраной в 1500 пехотинцев. По пути из Феррары он был торжественно принят Козимо Медичи во Флоренции, и 1 ноября, в сопровождении эскорта из швейцарцев, вступил в Сиену, где Поль де Терм передал ему верховную власть.

Начало войны

После заключения Пассауского договора с германскими князьями император смог приступить к борьбе с внешними врагами. В Неаполе начали собираться войска, и в январе 1553 значительная имперская армия под командованием вице-короля Педро де Толедо достигла Валь-ди-Кьяны. Командующий вскоре умер во Флоренции, его сын и преемник дон Гарсия продолжил операции, разграбив местность к югу от Сиены и осадив Монтальчино, где оборонялся Джордано Орсини.

Появление крупного турецкого флота, прошедшего Мессинский пролив и направившегося к Неаполю, заставило имперцев снять осаду и поспешить на юг.

Сиена получила временную передышку, но назначение французским представителем в республике Пьеро Строцци, смертельного врага Козимо Медичи, пользовавшегося поддержкой королевы Екатерины и коннетабля Монморанси, заставило герцога поспешить с приготовлениями к войне, для которой он получил от императора 4 тыс. испанцев и немцев. Герцог договорился с Карлом V о том, что будет вести войну самостоятельно, а император лишь предоставит наемников, число которых к августу 1554 составило 24 тыс. человек.

7 января 1554 Строцци прибыл в Сиену, а 26-го флорентийский командующий, знаменитый кондотьер Джан Джакомо Медичи, маркиз ди Мариньяно, без объявления войны вторгся на территорию республики, быстро дойдя до самых городских ворот. Сиенцы немедленно собрали ополчение, и захватить город внезапным набегом не удалось.

Мариньяно решил блокировать город. Опустошив окрестности, он последовательно овладел всеми укреплениями сиенского контадо, вырезав всех жителей, пытавшихся оказать сопротивление. Чтобы помешать снабжению Сиены, он прибег к террору, вешая на окрестных деревьях всех контадини, пытавшихся доставить в город припасы.

Обложение города еще не было полным, и в марте сиенцам удалось добиться некоторого успеха. Аурелио Фрегозо заманил в засаду у Кьюзи отряд флорентийского генерала и племянника Юлия III Асканио делла Корниа и капитана Родольфо Бальони из 2 тыс. пехоты и 400 копий. В бою 24 марта, известном как «кьюзийская кровавая пасха», сиенцы перебили 400 солдат, и взяли в плен папского племянника с тысячей человек. Бальони был убит. Тем не менее, в апреле Мариньяно захватил Белькаро и Монастеро, перекрыв путь на Маремму.

Строцци просил у Генриха прислать ему лейтенанта, и король направил в Сиену ветерана Итальянских войн Блеза де Монлюка.

План Строцци

Генрих II обещал Строции 3 тыс. пехотинцев из Граубюндена и более крупный отряд гасконской и немецкой пехоты из Пьемонта. Флорентийские изгнанники выставили 2200 человек, но командующего беспокоило отсутствие достаточного количества кавалерии. Благодаря кардиналу Феррарскому появилась надежда получить 1500 всадников из Пармы и Мирандолы.

Строцци собрал военный совет, на который пригласил своего брата, приора Капуи, назначенного французским адмиралом на Средиземном море, Корнелио Бентивольо, командующего пехотой, и кардинала Феррарского. Мирандола была назначена местом сбора граубюнденцев, ломбардцев и обещанной кавалерии; оттуда части должны были следовать через Парму и Апеннины к Лукке. Немцы и гасконцы из Пьемонта должны были погрузиться в Марселе на алжирские корабли, и высадиться в лукканском порту Вьяреджо. Сам Строцци намеревался во главе французов и итальянцев проскользнуть через вражеские порядки, соединиться с войсками в Лукке, а оттуда через Пистою и Прато идти на Флоренцию. Рассчитывали на то, что пистойцы, недовольные правлением Козимо, откроют его противникам ворота.

Одновременно флорентийские изгнанники во главе с Биндо Альтовити с римской территории должны были атаковать Флорентийское герцогство с юга через Валь-ди-Кьяну. Кораблям приора Капуи предстояло опустошить флорентийские берега в районе Ливорно, затем, соединившись с алжирцами, овладеть Пьомбино и дальше идти на Пизу. Совещание одобрило план действий, кардинал отправился в Феррару, приор — к кораблям.

Мариньяно ожидал, что войска противника из Мирандолы пойдут к Сиене через Романью и Перуджу, и просил губернатора Ломбардии, герцога и римского папу принять меры, чтобы им помешать.

Тосканская кампания

11 июня Строцци выступил из Сиены, и 13-го переправился через Арно. Мариньяно, ожидавший его движения через Валь-ди-Кьяну, поздно бросился в погоню и не сумел помешать соединению вражеских сил под Луккой, а затем был вынужден ретироваться, обнаружив численное превосходство противника. Наступил критический момент кампании: у Козимо не хватало денег, наемники были недовольны, а во Флоренции царил голод. Все зависело от действий алжирского флота. Если бы пираты вовремя высадили подкрепления, у Строцци появлялся шанс, используя подавляющее численное превосходство, стремительным маршем двинуться на Флоренцию и попытаться овладеть ею, но командир пиратов не желал поступать в подчинение иностранцев и с прибытием не торопился.

В ожидании алжирцев Строцци потерял время, тогда как войска Мариньяно усиливались за счет подкреплений. Узнав, что Хуан де Луна ведет из Ломбардии крупный отряд, маршал повернул назад и, форсировав Арно, прибыл в Казоле. Там он получил известия, что его брат был смертельно ранен при штурме маленького тосканского порта Скарлино, а курьеры, которые должны были привезти крупную сумму денег, схвачены противником. Три дня командующий не хотел никого видеть, после чего заявил: «Пусть все идет своим чередом, а что до меня, то я потерял надежду и все, что мне было дорого на этом свете».

Он двинулся в Маремму, куда через некоторое время подошли алжирские корабли. Итало-французская армия, поредевшая от дезертирства, была усилена 6 тыс. свежих и хорошо экипированных солдат. Выступив к Буонконвенто, маршал соединился с 3-тыс. отрядом Биндо Альтовити, после чего повернул к Сиене. В целом, под командованием Строцци было 12 отрядов итальянской пехоты (5—6 тыс. чел.), по три тысячи французов, немцев и граубюнденцев, и 1200 итальянских кавалеристов. К тому времени Мариньяно уже начал осаду города, расположив основной лагерь перед Римскими воротами. Приближение противника застало его врасплох, но Строцци отверг предложение большинства капитанов немедленно атаковать противника, пока тот не восстановил порядок.

Битва при Сканагалло

Видя, что маршал не торопится давать сражение, Синьория просила его увести войска от города. 17 июля армия направилась в Валь-ди-Кьяну, через пять дней Мариньяно снял лагерь и выступил следом. Армии расположились близ Марчано, на небольшом расстоянии друг от друга (около 150 шагов). У Строцци было мало артиллерии, а свойства местности сводили на нет превосходство в кавалерии. Мариньяно расположил свою артиллерию на господствующих высотах. Перестрелки, происходившие в последние дни июля, почти всегда заканчивались неудачей для франко-сиенцев.

Франко-сиенцы страдали от жажды. Решив занять более выгодную позицию, маршал приказал отступить на пять километров к Лучиньяно, но, руководствуясь неуместными представлениями о рыцарской чести, произвел этот маневр не скрытно, под покровом ночи, а среди бела дня на виду у противника. Блез де Монлюк, командовавший с июля в Сиене, узнав об этом гибельном решении, безуспешно умолял его отменить приказ, так же как Бентивольо и другие командиры. 2 августа армия свернула лагерь и начала отступление. В авангарде шли 12 итальянских частей, в центре французы и ландскнехты, в арьергарде 3 тыс. граубюнденцев и 500 сиенцев под командованием сеньора де Фуркево. Мариньяно двигался следом, тревожа правый фланг. Остановившись на небольшой возвышенности Колле делла Донне у ручья Сканагалло, Строцци начал выстраивать части в боевой порядок. Командовавший кавалерией Корнелио Бентивольо предложил пожертвовать своими частями, чтобы прикрыть отступление пехоты, но маршал ответил: «Пусть тот, кто боится, бежит, а я намереваюсь сражаться».

Битва началась кавалерийской атакой имперцев. Знаменосец союзной итальянской конницы обратился в бегство, едва вступив в боевой контакт с противником, и увлек за собой остальных. Эта измена решила исход сражения, хотя Строции, собрав вокруг себя пехоту, пытался переломить ситуацию, предприняв отчаянную атаку. Флорентийские изгнанники под зеленым знаменем с девизом из Данте «Я ищу свободу, ибо она дорога мне», сражались крайне упорно, а граубюнденцы и сиенская пехота два часа сдерживали натиск испанцев, итальянских наемников и 200 тяжеловооруженных всадников Маркантонио Колонны и Федериго Гонзаги, пока не были опрокинуты в жестоком рукопашном бою. Следом атаковали 3 испанских терсио Хуана де Луны, и части графа ди Сантафьоре (2 полка немцев и 4500 итальянцев).

Разгром был полным. Пять тысяч трупов французов, немцев и сиенцев остались лежать на берегах Кьяны и на пути в Лучиньяно, тысячи других были ранены или взяты в плен. Победителям достались все знамена. Тяжело раненый Строцци укрылся в Монтальчино, а остатки разбитой армии вернулись в Сиену.

Осада Сиены

Осада Сиены возобновилась. Состоятельные горожане были готовы к переговорам с противником, но основная масса народа решила сопротивляться до последней возможности. Члены Синьории постановили, что скорее истребят своих детей, чем сдадут город Козимо.

Ужасы осады и отчаянное мужество защитников подробно описаны в дневнике Алессандро Соццини и записках маршала Монлюка.

Чтобы дольше продержаться, было решено избавиться от лишних ртов. Эта задача была возложена на комитет из четырех граждан, занявшийся изгнанием их Сиены крестьянских семейств, пытавшихся укрыться в городе от войны. Одним осенним вечером из города выставили 250 детей возрастом менее десяти лет, живших при Госпитале Санта Мария делла Скала, в сопровождении женщин и небольшой охраны. В миле от города процессия попала в испанскую засаду, и солдаты вырезали часть детей и женщин. Выжившие вернулись под стены города, где медленно умирали несколько дней.

По словам Соццини, «это зрелище довело бы до слез даже Нерона. Я заплатил бы 25 скуди, чтобы не видеть этого. В течение трех дней я не мог ни есть, ни пить».

Все жители, без различия сословий, работали на строительстве укреплений, или сносили дома, мешавшие действиям артиллерии.

Все эти бедные горожане, не показывая ни неудовольствия, ни сожаления о разрушении своих домов, первыми взялись за работу. Всякий помогал, чем мог. Никогда их не было на месте работы меньше четырех тысяч, и среди них мне показывали множество благородных сиенских дам, носивших землю в корзинах на головах. О, сиенские дамы, до тех пор, пока будет жива книга Монлюка, я должен увековечить вас, ибо поистине вы достойны бессмертной хвалы, едва ли когда-нибудь заслуженной женщинами! Как только этот народ положил прекрасное решение отстаивать свою свободу, все городские дамы разделились на три отряда. Первым командовала синьора Фортегуэрра, одетая в лиловое, так же как те, которые были с ней, и платья у них были короткие, как у нимф. Второй была синьора Пиколомини, одетая в алый атлас, и весь отряд её тоже; третьей была синьора Ливия Фауста в белом, и шедшие за ней несли белое знамя. На знаменах у них были славные девизы; я много бы дал, чтобы их вспомнить. Эти три отряда состояли из трех тысяч дам, благородных или городского сословия, вооруженных пиками, крюками и фашинами. И в таком виде они вышли на смотр и пошли на закладку укреплений. Месье де Терм, который был в начале осады и видел их, рассказывал мне это, говоря, что никогда ему не приходилось видеть ничего столь же прекрасного. Знамена их я видел сам потом. Они сложили песню в честь Франции, которую пели, когда шли на укрепления. Я отдал бы свою лучшую лошадь за то, чтобы знать эту песню и привести её здесь.

— Блез де Монлюк. Записки. Цит. по: Муратов П. П. Образы Италии, с. 205

Мариньяно, получивший санкцию императора и герцога, решил смирить Сиену голодной блокадой, вешая всех, кто пытался доставить в город продовольствие, и приказав предавать смерти любого, кто попытается покинуть Сиену. Соответствующая прокламация была издана 4 октября. По словам хрониста, окрестные деревья были покрыты повешенными, как листьями. Деревья в лесу на берегах Трессы сгибались под тяжестью множества трупов, и современники прозвали это место «фруктовым садом императора».

Город переживал обычные бедствия долгой осады, когда в пищу пошли кошки, мыши, крысы и трава, росшая на крепостных валах. Все больше лишних ртов изгонялось из города на верную смерть, поскольку осаждающие не пропускали этих людей через свои посты.

Союзники ничем не могли помочь Сиене, и в феврале Синьория с согласия Генриха II вступила в переговоры с Козимо, пытаясь выговорить сохранение автономии. Герцог был непреклонен и требовал полного подчинения.

Бедствия осажденных вызывали жалость даже у противника. Однажды, когда из города была изгнана очередная партия bocche disutili, состоявшая из 400 женщин и детей, испанские солдаты нарушили приказ, и проводили их до монастыря Обсерванции, дав немного хлеба.

Мариньяно не был чудовищем, и дважды проявил галантность. Один раз он направил в город мула со склянками греческого вина — подарком Монлюку от кардинала Арманьяка. Благородный солдат отдал половину сиенским женщинам, остальное разделил со своими людьми, направив несколько склянок Строцци. Во время карнавала флорентийский генерал прислал Монлюку косулю, четырех зайцев, четыре пары домашней птицы и другие закуски, чтобы тот мог устроить пирушку.

Голод и эпидемия опустошали город. Продовольственный паек для солдат и гражданских к концу осады не превышал восьми унций хлеба в день (около 250 грамм). Последние надежды жителей были связаны с Пресвятой Девой, считавшейся покровительницей Сиены, но торжественные процессии, богослужения и коллективные молебны не избавили город от осады. Жалость испанцев также не продлилась долго: новая партия лишних ртов, вышедшая из города в конце марта, была возвращена под его стены с отрезанными носами и ушами и сообщением, что следующую группу непременно повесят.

Капитуляция. Исход патриотов

В конце концов мужество покинуло даже самых храбрых, и народ был согласен на капитуляцию. Строцци пытался поддержать дух осажденных ложными известиями о том, что французская армия уже в пути, или даже высадилась в Италии, но ему никто не верил. 17 апреля условия были согласованы с представителями императора. Сиена отдавалась под покровительство Карла V, который обещал восстановить её независимость. Назначалось новое правительство, в город вводился гарнизон, но победители обязались не восстанавливать цитадель и не возводить новую без согласия республики. За жителями сохранялись гражданские и имущественные права. Французский гарнизон покидал город с воинскими почестями.

21 апреля французы покинули Сиену. С ними уходило большое число знатнейших граждан, представителей семей Бандини, Спаннокки, Пикколомини и Толомеи, не захотевших служить завоевателям и заявивших, что Ubi cives, ibi patria. Перенеся столицу в Монтальчино, они еще несколько лет поддерживали традицию сиенской государственности. Путь туда был тяжелым, поскольку люди очень ослабли от голода, не все выдержали переход, и конвой прибыл на место, оставив по дороге много трупов.

Мариньяно встретил Монлюка в трехстах шагах за Римскими воротами, и обменялся с ним любезностями, после чего вступил в покоренный город. За год блокады Сиена сильно обезлюдела: из 40 тысяч населения осталось не больше восьми.

Конец Сиенской республики

Генрих II тяжело переживал потерю столь важного стратегического пункта, и в 1556 году направил Франсуа де Гиза отвоевывать позиции в Средней Италии. Экспедиция закончилась полным провалом, после чего в руках французов в регионе остались только Монтальчино, Гроссето, Кьюзи, Радикофани и несколько мелких крепостей.

Очередное вмешательство французов позволило Козимо добиться отмены договора с сиенцами. Филипп II, занятый войной во Фландрии, несмотря на сильное недовольство, был вынужден согласиться на требования союзника, передав ему территорию Сиенской республики в уплату долгов Испании. 15 июля 1557 Козимо стал владетелем города. Чтобы сохранить позиции в Тоскане, Филипп присоединил к Неаполитанскому королевству небольшую часть побережья, известную как Область Президий.

Сиенская республика в Монтальчино продержалась под французским протекторатом до подписания Като-Камбрезийского мира в 1559 году, после чего её жители также были вынуждены подчиниться герцогу, овладевшему, таким образом, почти всей Тосканой (кроме Президий и Лукки). В феврале 1570 его новый статус был закреплен официально буллой Пия V, возводившего Козимо в достоинство великого герцога Тосканы.

Павел Муратов подводил итог существованию независимой Сиены в нескольких фразах:

Сиена всегда была беднее мыслью, чем Флоренция, но богаче чувством. (...) Этот город, с его женственной склонностью к прекрасному и неспособностью к политической мысли, с его верой, что заступничество Марии сильнее, чем войско, купленное флорентийским золотом, казалось, давно должен был погибнуть. Но свобода Сиены пережила свободу Флоренции. Её спасала бесконечная и пламенная любовь этих впечатлительных, легкомысленных и тонких чувствами людей к своему родному городу, — великая любовь, не знавшая ни предательства, ни отступничества, прекращавшая в минуту опасности все раздоры, заставившая Провенцано Сальвани умереть на поле сражения и внушившая целому народу львиную храбрость во время испанской осады. Слова этой любви звучали в проповеди святого Бернардина, обращенной к сорокатысячной толпе на сиенском Кампо. Голос её до сих пор еще слышен во всем, что было создано художниками Сиены за три столетия её свободного существования.

— Муратов П. П. Образы Италии, с. 187

Литература

• Cantù C. Histoire des Italiens. T. VIII. — P.: Firmin Didot frères, fils et Cie, 1861.
• Commentaires et lettres de Blaise de Monluc, maréchal de France. T. I—II. — P.: Jules Renoird, 1866
• Douglas R. L. Histoire de Sienne. T. I. — P.: H. Laurens, 1914.
• Hardy E. Etudes militaires historiques. Les Français en Italie de 1494 à 1559. — P.: J. Dumaine, 1880.
• Normand Ch. Monluc. — P.: H. Laurens, 1897.
• Romier L. Henri II et l'Italie (1547—1555) : d'après des documents originaux inédits. — P.: Perrin, 1913.
• Sozzini A. D. Diario delle cose avvenute in Siena dai 20 luglio 1550 ai 28 giugno 1555. — Firenze: Gio Pietro Vieusseux, 1842 [books.google.ru/books?id=RnxAAQAAMAAJ&pg=PA623&lpg=PA623&dq=Diario+delle+cose+avvenute+in+Siena+dai+20+luglio+1550+ai+28+giugno&source=bl&ots=jnUsemzCNA&sig=bBS4A1NYwIvP-zGfvRt6TYvOPEM&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwjS6_aul9_JAhUBfHIKHVpTAvkQ6AEIIzAB#v=onepage&q=Diario%20delle%20cose%20avvenute%20in%20Siena%20dai%2020%20luglio%201550%20ai%2028%20giugno&f=false]
• Муратов П. П. Образы Италии. — М.: Республика, 1994. — ISBN 5-250-02261-8.

Ссылки

• [data.bnf.fr/12426930/sienne__italie__--_1554-1555__siege_/ Sienne (Italie) -- 1554-1555 (Siège)]
• Matheron P. [www.brepolsonline.net/doi/abs/10.1484/J.JR.2.301803 Les « bouches inutiles » au siège de Sienne]
• [www.palazzo-medici.it/mediateca/en/Scheda_1554-1555_-_La_conquista_di_Siena 1554-1555 - The conquest of Siena]

Отрывок, характеризующий Сиенская война

Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.