Родительская суббота

Роди́тельская суббо́та (греч. Ψυχοσάββατο «суббота душ»), или Вселе́нская панихи́да — в календаре Православных церквей особые субботы, в которые совершается «вселенское», то есть всеобщее общецерковное поминовение усопших верных.

В народном календаре славянских народов это особые субботы, в которые принято поминать усопших предков.

В Православной церкви

В Православных церквях каждый из дней недели посвящён воспоминанию Креста Господня, ангелов и архангелов, Иоанна Предтечи и т. д. В субботу совершается память всех святых и всех усопших православных христиан. Богослужебный устав предписывает совершать поминовение всех «от века преставльшихся православных христиан». Существуют частные и общие дни поминовения усопших, установленные Церковью. Дни особого общего поминовения усопших называются «родительскими субботами». В эти дни совершается особое поминовение усопших православных христиан.

Поминовение во все седмицы года происходит именно в субботний день, потому что день субботний — день покоя (в переводе с еврейского), по своему значению наиболее подходящий для молитвы об упокоении умерших со святыми. Существуют две версии, которые объясняют, почему субботы (когда совершается особое поминовение усопших) называются родительскими:

• Потому что каждый человек поминает, прежде всего, своих самых близких людей — родителей;
• Название этого дня происходит от наименования всех покойников «родителями», то есть принадлежащими уже к отцам, к которым они отошли.

Вселенские родительские субботы

Вселенские родительские субботы, или Вселенские панихиды, согласно богослужебному уставу Православной церкви, совершаются два раза в году:

• Мясопустная суббота — в субботу перед Неделей мясопустной или Неделей о Страшном Суде. Поминовение всех усопших верных перед воспоминанием Второго пришествия Иисуса Христа коренится в первых веках христианства. В этот день, как бы предшествующий Страшному суду, христиане молят Праведного Судью Иисуса Христа явить всем усопшим Свою милость в день нелицеприятного воздаяния.
• Троицкая суббота — в субботу перед праздником Пятидесятницы (Святой Троицы). Установление этой памяти так же уходит к апостольским временам. Как Мясопустная суббота предваряет день воспоминания Страшного Суда и начало Великого Поста, так Троицкая суббота предваряет раскрытие во всей силе Царства Христова в день Пятидесятницы и начало Апостольского поста.

Родительские субботы во время Великого поста

Родительские субботы, 2-я, 3-я и 4-я субботы Великого поста. Эти субботы установлены Церковью, чтобы не лишить усопших своего предстательства на протяжении Великого поста, так как в это время невозможны обыкновенные ежедневные поминовения усопших (сорокоусты и другие частные поминовения), соединённые с совершением полной литургии, которая в Великий пост совершается не каждый день.

Частные родительские дни

Частные родительские дни, это дни в Русской православной церкви, которые не приравниваются к вселенским, но имеют в традициях русского православия схожее значение. Всего их три:

• Радоница — во вторник после Антипасхи (на Фоминой седмице). Древний обычай поминать усопших в этот день относится к первым векам христианства, но не отмечен особым последованием в Богослужебном уставе. Он основывается на том, что в Фомину неделю вспоминается также Сошествие Иисуса Христа в ад, и с понедельника после Антипасхи богослужебный устав разрешает совершение сорокоустов об усопших — «живые сорадуются благой вести о Воскресении Иисуса Христа вместе с усопшими».
• День памяти православных воинов, за Веру, Царя и Отечество на поле брани убиенных — 29 августа (11 сентября) — поминовение православных войнов в этот день было установлено в Русской православной церкви указом императрицы Екатерины II в 1769 году во время Русско-турецкой войны (1768—1774). В этот день вспоминается Усекновение главы Иоанна Предтечи, пострадавшего за истину.
• Дмитриевская суббота — в субботу, перед 26 октября (8 ноября), днём памяти святого Димитрия Солунского. Изначально установленная по почину благоверного князя Дмитрия Донского после Куликовской победы в 1380 году, эта суббота была посвящена памяти павших православных воинов, но сделалась на Руси днём памяти всех усопших в вере.

Накануне служится парастас; в сам день — заупокойная литургия.

В народной традиции славянских народов

Народный календарь поминовения усопших не совпадает с христианским: в народе не отмечаются некоторые^{[какие?]} «родительские субботы» церковного календаря. В народных обычаях было принято поминать «родителей» накануне больших праздников: перед масленой неделей, перед Троицей, перед Покровом и перед Дмитровым днём. В Полесье этот список дополнялся Михайловской субботой и поминальными пятницами.

В Полесье с днём святого Михаила связан один из календарных поминальных праздников — Михайловские деды (четверг, пятница, суббота перед Михайловым днём), для которых готовили кутью, канун, борщ, кисель и др. кушанья.

В субботу накануне Михайлова дня у болгар отмечаются самые большие поминки по усопшим в течение года — т. н. Арха́нгеловата заду́шница, Ра́нгеловска душни́ца, Хра́нгеловото о́душе. В этот день все вспоминают умерших родственников и близких, поливают вином и окуривают ладаном могилы, раздают хлеб и калачи, украшенные просфорой, варёное жито (коливо) соседям, а в некоторых сёлах устраивают и общую трапезу с курбаном «за помин душ» (болг. за Бог да прости).

Главными во многих местах считались: Радоница, Троицкая суббота, Дмитриевская суббота.

Православною церковью установлено семь вселенских панихид. Первая из них приходится на вечер пятницы перед Филипповым постом, вторая падает на субботний день перед рождеством Христовым, третья справляется в мясопустную неделю, четвёртая — 15 марта, пятая — в субботу перед духовым днем, шестая в субботу, предшествующую Петрову дню, седьмая — в субботу перед успеньем… Но… главнейшие народные поминки совершаются в другие дни, а именно: на Радоницу, в Троицкую субботу и в Дмитриев день.

— Коринфский А. А. Народная Русь. — 1901. — С. 451.

Деды

Подробнее по этой теме см. Деды.

Белорусы и украинцы поминальные дни называют «Дедами» и отмечают несколько (от трех до шести) раз в году; их число и значимость различны по регионам. Согласно верованиям, в эти дни умершие (деды, души, родители, мёртвые) приходят в свои дома на поминальный ужин (который тоже может называться Деды). Во многих случаях в число поминальных Дедов не входит Радуница, когда покойников, как правило, поминают на кладбище.

Главными «Дедами» считаются:

1. последняя суббота мясоеда перед Масленицей (мясоедные, зимние, великопостные деды, товстая суббота, масляные, першiя дзяды);
2. суббота перед Троицей (сёмка, семуха, духовские или троицкие деды, духовская суббота);
3. осенние Деды, приуроченные к различным субботним дням — перед Дмитровым днем (26.Х), Михайловым днем (8.XI), днём Кузьмы и Демьяна (1.XI) (белор. асянины, осенние, змiтроўские дзяды, змiтроўка, Михайловы деды, кузьминыя, пилипоўчаные, роздвяные, остатние).

Там, где Радуница включается в число Дедов, её называют радостные, радушные деды и считают одним из главных поминальных дней. К менее распространённым Дедам относятся покровские, Никольские (перед Николой вешним и зимним), Ставры (з.-белор. стаўры, 13—14.IХ); вторая, третья и четвёртая суббота Великого поста.

Дмитриевская суббота

Подробнее по этой теме см. Дмитриевская суббота.

В середине XIX века святитель Филарет (Дроздов) писал: «О Дмитриевой субботе постановления не знаю, кроме предания нашего, русского».

В XIX веке мнение о связи Дмитриевской субботы и памяти воинов, погибших в Куликовской битве, становится общепринятым, и в 1903 году был издан императорский указ о совершении в этот день в войсковых частях панихиды по воинам «за веру, царя и Отечество, на поле брани живот свой положившим».

Достоверность этой легенды о церковном начале «Дмитриевской родительской» вызывала возражение у ряда исследователей. Следует отметить, что октябрьский поминальный день, истолковываемый церковью как день молитв о павших за Русь в 1380 г. в боях с татарами, приходится вовсе не на тот месяц, в котором Дмитрий Донской разгромил полчища Мамая. Мамаево побоище было 8 сентября, поминальный же день по русским воинам приурочивается к 26 октября, то есть ко времени, когда в средней и особенно в северной России твёрдо осознаётся наступающая зима.

Поговорки и приметы

• Живы родители — почитай, а умерли — поминай.
• Покойника не поминай лихом, а добром — как хочешь.
• Поминай живых добром, а покойничков зе́леным вином.
• {{нет АИ 2|Человек рождается на смерть, умирает на жизнь.
• Тяжела земля, а как обольёшь её пивцом да винцом — всё полегчает.
• Добром поминай, зло забывай.

См. также

• Поминальные дни у славян

Литература

1. Михаил св. / Валенцова М. М., Узенёва Е. С. // Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. / Под общей ред. Н. И. Толстого; Институт славяноведения РАН. — М. : Международные отношения, 2004. — Т. 3: К (Круг) — П (Перепелка). — С. 254–257. — ISBN 5-7133-1207-0.
2. Деды / Виноградова Л. Н., Толстая С. М. // Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. / Под общей ред. Н. И. Толстого; Институт славяноведения РАН. — М. : Международные отношения, 1999. — Т. 2: Д (Давать) — К (Крошки). — С. 43–45. — ISBN 5-7133-0982-7.
3. Власов В. Г. Формирование календаря славян. Ранний период // Календарь в культуре народов мира: Сборник статей / ред. Н. Л. Жуковская, С. Я. Серов. — М.: Наука. Издательская фирма «Восточная литература», 1993. — С. 102–144. — ISBN 5-02-017090-9.
4. Коринфский А. А. Народная Русь. — 1901. — С. 451.
5. Письма Филарета, митрополита Московского, к А. Н. Муравьёву (1832—1867). — К., 1869.
6. Толстая С. М. Полесский народный календарь. — М.: Индрик, 2005. — 600 с. — ISBN 5-85759-300-X.
7. Чичеров В. И. [padabum.com/d.php?id=45044 Зимний период русского народного земледельческого календаря XVI – XIX веков]. — М.: Издательство Академии Наук СССР, 1957. — 237 с.

Ссылки

• [www.liturgica.ru/bibliot/usopsh/usopsh2.html О поминовении усопших по уставу Православной церкви] (liturgica.ru)

Отрывок, характеризующий Родительская суббота

Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.