Сражение при Тали-Ихантала

Сражение при Тали-Ихантала
Основной конфликт: Советско-финская война (1941—1944)
Бойцы 176-го полка 46-й стрелковой дивизии 21-й армии ведут бой с противником за хутор Торикка. Ленинградский фронт, Карельский перешеек. 30 июня 1944 г.
Дата	25 июня — 9 июля 1944 г.
Место	Выборгский район Карело-Финской ССР СССР.
Итог	В финских и западных источниках трактуется как «оборонительная победа» Финляндии Де-факто Тактическая победа Финляндии..
Противники
СССР Финляндия Германия
Командующие
Л.А. Говоров Д.Н. Гусев Карл Густав Маннергейм Карл Леннарт Эш Курт Кульмей
Силы сторон
60 000- 150 000 50 000
Потери
оценочно 4 500-5 500 убитых и 13 500-14 500 раненых 1 100 убитых 1 100 пропавших без вести 6 300 раненых

Сражение при Тали-Ихантала (25 июня — 9 июля 1944 года) — боевые действия между советскими и финскими войсками на Карельском перешейке в районе северо-восточнее Выборга, последовавшие сразу после занятия города частями РККА и являвшиеся фактическим продолжением Выборгской наступательной операции советских войск в ходе Советско-финской войны 1941—1944. В советской и российской историографии названия не имеют. В финской историографии именуются Сражением при Тали — Ихантала (фин. Talin–Ihantalan taistelu).

Используя выгодный для ведения оборонительных боёв рельеф местности и усилив обороняющиеся войска свежими дивизиями, переброшенными из Карелии, а также немецкими частями, финская сторона сумела сдержать наступление советских войск. В ходе более чем двухнедельных наступательных действий советские войска, измотанные в предыдущих наступательных боях, продвинулись на 10-12 километров, после чего прекратили наступление и перешли к обороне.

Наступление войск Ленинградского фронта на Карельском перешейке, июнь 1944 г.

Выборгская операция

10 июня 1944 г. советские войска Ленинградского фронта начали наступление против финской армии на Карельском перешейке и за десять дней, нанеся тяжелое поражение противнику, продвинулись вперед на 90-100 километров. 20 июня 21-я армия захватила город Выборг и вышла силами 4 стрелковых корпусов на рубеж Выборгский залив – Таммисуо – район южнее Тали – Луккюля. Одновременно 6-й стрелковый корпус 23-й армии западнее реки Вуоксы вышел на линию Луккюля – Кянтюмя – Лапинлахти, а остальные силы армии - к вуоксинской водной системе от Вуосалми до Тайпеле.

21 июня 1944 года Ставка ВГК своей директивой № 220119 уточнила задачи дальнейшего наступления. Войскам Ленинградского фронта было приказано к 26 — 28 июня главными силами овладеть рубежом Иматра — Лаппенранта — Виройоки, а частью сил наступать на Кексгольм и Элисенваару. В дальнейшим войскам фронта предписывалось главными силами овладеть рубежом Коувола - Котка и закрепиться на восточном берегу реки Кюмийоки. В тот же день командующий Ленинградским фронтом маршал Л. А. Говоров представил Ставке ВГК «план развития наступления на Карельском перешейке». Замысел операции предусматривал нанесение главного удара на Лаппенранту с последующим развертыванием удара силами двух армий (21-я армия и часть сил 59-й армии) на запад с целью выхода ими на рубеж Лаппенранта — Су́урпяаля. Не позднее 24 июня на первом этапе наступления войска фронта должны были выйти к государственной границе на рубеже Энсо - Нуйямаа - Лайнэла - Нисалахти, а не позднее 26 июня, на втором этапе, овладеть рубежом Иматра - Лаппенранта - Су́урпяаля. Одновременно планировалось развивать наступление на восток силами 23-й армии, форсировать Вуоксу на участке Антреа — Энсо и в районе Кивиниеми, овладеть Кексгольмом и в дальнейшим развивать наступление на Хитолу.

На первом этапе общего наступления должны были быть задействованы 2 стрелковых корпуса 23-й армии и 3 стрелковых корпуса 21-й армии, а для выполнения последующих задач — 8 стрелковых корпусов 21-й, 23-й и 59-й армий. Военный Совет фронта запросил у Ставки ВГК значительные подкрепления: 2 стрелковых корпуса, одну инженерно-саперную бригаду, 60 танков и САУ, а также значительное количество прочей военной техники и боеприпасов. На следующий день Ставка ВГК одобрила предложенный план, но выделить два дополнительных стрелковых корпуса отказалась, посчитав, что «фронт имеет достаточно сил и средств для выполнения поставленной задачи». Остальные затребованные средства было обещано предоставить по мере возможности.

В Викитеке есть полный текст Директива Ставки ВГК от 21.06.1944 № 220119

Ввиду критического положения на фронте 22 июня руководство Финляндии обратилось через министерство иностранных дел Швеции к правительству СССР с просьбой о начале мирных переговоров. Уже 23 июня через посла СССР в Швеции А. М. Коллонтай Финляндии был передан ответ, в котором в частности говорилось, что советская сторона для начала мирных переговоров хотела бы «получить от финского правительства официальное заявление за подписью премьера или министра иностранных дел о том, что Финляндия капитулирует и просит мира у СССР».

Финская сторона посчитала такой ответ требованием безоговорочной капитуляции и отвергла предложение СССР. Помимо этого, на решение Финляндии продолжать войну повлияла позиция Германии. 22 июня в Хельсинки прибыл министр иностранных дел Германии И. фон Риббентроп, который заверил правительство Финляндии в том, что Германия окажет всю возможную помощь, если Финляндия продолжит войну. В противном случае немецкая сторона обещала немедленно прекратить экономическую и военную помощь Финляндии.

Конечная цель советского наступления

В советской и российской историографии утверждается, что конечными целями всей Выборгско-Петрозаводской операции были освобождение от противника северной части Ленинградской области и Карело-Финской ССР, восстановление государственной границы с Финляндией 1940 г., а также создание благоприятных условий для последующих операций Красной армии в Прибалтике и на Крайнем Севере. Однако вопрос о том, должны ли были войска Ленинградского фронта продолжить наступление после овладения рубежами Иматра — Лаппенранта на севере и Коувола - Котка на западе (как было предписано Ставкой ВГК), и в настоящее время остается открытым.

Например, К. Г. Маннергейм в своих мемуарах утверждал, что финское руководство уже летом 1944 г. обладало информацией, полученной от союзников, о том, что "советское правительство решило... поглотить Финляндию", и даже "в том случае, если бы Финляндия осталась самостоятельной, существовала опасность оккупации всей страны или же большей её части". Хотя в официальной советской и российской историографии такие планы СССР никогда не подтверждались, в мемуарах некоторых военачальников были сделаны неоднозначные утверждения. Так, согласно воспоминаниям генерала армии С. Г. Штеменко конечной целью наступления войск Ленинградского фронта было создание угрозы "вторжения советских войск в глубину Финляндии к основным политическим и экономическим центрам, в том числе Хельсинки". Примерно также в своих мемуарах обозначил конечную задачу советских войск и начальник штаба Ленинградского фронта М. М. Попов. По мнению некоторых исследователей, такие утверждения могут свидетельствовать о том, что выход на рубежи Иматра — Лаппенранта и Коувола - Котка был лишь текущей задачей и после её выполнения советские войска должны были продолжить наступление в глубь Финляндии. Согласно другому мнению, переходом границы требовалось дать понять правительству Финляндии, что следует поспешить с принятием решения о выходе из войны, поскольку советские войска и далее могут продвигаться вперед, если станет затягиваться заключение мира. Это мнение подтверждают мемуары маршала А. М. Василевского, согласно которым после выхода на рубеж Элисенваара — Иматра — Виройоки и освобождения при помощи Балтийского флота островов Выборгского залива, войска Ленинградского фронта должны были прочно закрепиться на Карельском перешейке и, перейдя там к обороне, затем сосредоточить основное внимание на участии в боях по захвату Эстонии.

Хотя до сих пор не обнародованы документы, которые бы однозначно свидетельствовали, что со стороны И. В. Сталина и руководства СССР было принято политическое решение о завоевании Финляндии, в финских и западных исследованиях преобладает мнение, что высшее советское руководство все-таки намеревалось это осуществить. Некоторые российские историки также придерживаются подобной точки зрения.

Силы сторон

К 21 июня на направлении главного удара Ленинградского фронта на Карельском перешейке по-прежнему действовала 21-я армия генерал-полковника Д. Н. Гусева. Армия занимала участок фронта примерно в 30-35 километров от Выборгского залива до района южнее озера Носкуонселькя силами 12 дивизий 4 стрелковых корпусов (слева направо - 108-й, 110-й, 97-й и 109-й) при поддержке танковых, артиллерийских и инженерно-саперных частей и соединений и значительной части авиации 13-й воздушной армии. В оперативном резерве армии находились 3 стрелковые дивизии 30-го гвардейского корпуса. Всего ударная группировка Ленинградского фронта (включая часть сил 23-й армии генерал-лейтенанта А. И. Черепанова) на участке фронта от Выборга до реки Вуоксы насчитывала около 150000 солдат и офицеров. Практически все стрелковые дивизии армии были измотаны в предыдущих боях и насчитывали от 4000 до 6500 солдат и офицеров в каждой.

На перешейке между Выборгским заливом и рекой Вуоксой советским войскам противостоял финский 4-й армейский корпус (командующий – генерал Т. Лаатикайнен), а после 20 июня и 5-й армейский корпус (командующий – генерал А. Свенсон), штаб которого был переброшен из Карелии. Первую линию обороны занимали 3-я, 4-я, 18-я пехотные дивизии, 3-я и 20-я пехотные бригады общей численностью примерно 50000 человек. Помимо этого, у финского командования в резерве находились бронетанковая дивизия генерала Р. Лагуса (97 танков и САУ), а также 10-я пехотная дивизия и кавалерийская бригада. Все финские войска, действовавшие против Ленинградского фронта, были объединены в оперативную группу «Карельский перешеек» под командованием генерал-лейтенанта К. Л. Эша.

Поскольку финское командование считало Карельский перешеек главным театром военных действий, для усиления обороны на этом направлении сразу после начала наступления Ленинградского фронта 10 июня из Карелии началась переброска войск. Тем более, что Карельский фронт начал свою часть Выборгской-Петрозаводской операции только 21 июня. До 20 июня на Карельский перешеек прибыли 4-я пехотная дивизия, а также 3-я и 20-я пехотные бригады, а в период с 20 по 24 июня - управление 5-го армейского корпуса, 6-я, 11-я и 17-я пехотные дивизии, что позволило финнам значительно уплотнить свои боевые порядки.

Кроме того, выполняя просьбу руководства Финляндии, немецкое командование оказало союзнику значительную помощь. Уже 19 июня в Финляндию торпедными катерами было отправлено 9000 противотанковых гранатометов «Панцерфауст», а тремя днями позже самолетами 5000 гранатометов «Панцершрек». Применение этого новейшего оружия существенно усилило возможности финской пехоты в борьбе против советских танков. Кроме того, концу июня финские ВВС получили из Германии 39 истребителей Messerschmitt Bf.109G-6 и ещё 19 машин в июле. Помимо вооружения и боеприпасов, в Финляндию были в срочном порядке переброшены немецкие войска из состава оперативной группы «Нарва» и авиация из состава 1-го и 5-го воздушных флотов. Уже начиная с 20 июня на финском фронте действовал авиационный полк «Кульмей» (23 пикирующих бомбардировщика Junkers Ju 87 и 23 истребителя, в основном Focke-Wulf Fw 190). Вскоре, 20 июня в Финляндию прибыла 303-я бригада штурмовых орудий (12 StuH 42 и 30 StuG III ausf G), а 28 июня – 122-я пехотная дивизия.

Таким образом, соотношение сил после 20 июня значительно изменилось. Советские войска по-прежнему обладали над противником некоторым численным превосходством в живой силе и технике, но финские войска стали сильнее, чем в начале операции и, в отличиe от периода десятидневной давности, ожидали советского наступления, закрепившись на хорошо подготовленном рубеже обороны – линии VKT. Строительство этого рубежа началось только в ноябре 1943 года и к лету 1944 года еще не было полностью завершено. Однако, заняв уже готовые оборонительные сооружения, а также опираясь на благоприятный для обороны рельеф местности, финские войска были готовы отразить новое советское наступление.

Ход боевых действий

Наступление советских войск северо-западнее и северо-восточнее Выборга, 21-24 июня

Падение Выборга было горьким ударом для боевого духа финских войск. Хотя большая часть финской армии продолжала стойко сражаться, сохранив присутствие духа, в некоторых частях заметно увеличились случаи дезертирства и проявления трусости. Так, отступление частей финской 20-й пехотной бригады из Выборга превратилось в бегство, в результате чего была поставлена под угрозу оборона побережья пролива Кивисиллансалми (между Выборгским заливом и бухтой Суоменведенпохья) и посёлка Тиенхаара, через который проходили дороги из Выборга на Лаппеенранту и Хамину. Вечером 20 июня только небольшой отряд в 100 человек занимал оборону на этом рубеже, а автомобильный и железнодорожный мосты через пролив Кивисиллансалми были целы. Однако советские войска, взяв Выборг, не предприняли попытку сходу развить наступление и захватить плацдарм на северо-западном побережье Выборгского залива. Это дало возможность финскому командованию провести перегруппировку и в срочном порядке в район Тиенхаара направить подразделения 10-й и 17-й пехотной дивизий, а также часть сил бронетанковой дивизии. Для восстановления порядка и воинской дисциплины в частях 20-й пехотной бригады были использованы самые суровые меры. С 22 июня участок фронта от Нисалахти до Юустила перешел в подчинение штаба 5-го армейского корпуса (10-я, 17-я пехотные дивизии, 20-я пехотная и кавалерийская бригады).

Вечером 21 июня советские войска провели разведку боем. К этому моменту финны организовали прочную оборону вдоль северного берега Кивисиллансалми и взорвали оба моста через пролив. На следующий день части советских 372-й и 90-й стрелковых дивизий предприняли крупномасштабную попытку форсировать пролив с островов Линнасаари и Сорвали, но потерпели неудачу. 23 июня советские войска еще несколько раз пытались форсировать водную преграду и закрепиться на противоположном берегу, но финские войска отразили все атаки. По финским данным советские потери за три дня превысили 2000 человек (см. Сражение при Тиенхаара). В последующие дни интенсивность боев в этом районе значительно снизилась – основные усилия 21-й армии были сосредоточены на наступлении северо-восточнее Выборга, где 21-24 июня также развернулись ожесточенные бои.

Северо-восточнее Выборга действовали части трёх стрелковых корпусов 21-й армии. Противостоявшие им финские войска, используя выгодный для обороны рельеф местности, оказывали ожесточенное сопротивление, и советское наступление развивалось уже не столь стремительно. Так, за несколько дней боев 178-я и 358-я стрелковые дивизии из состава 97-го стрелкового корпуса генерала-майора М. М. Бусарова при поддержке 152-й танковой бригады на участке фронта от бухты Суоменведенпохья до озера Кярстилянярви оттеснили части финской 3-й пехотной бригады и сумели продвинуться вперед примерно на 5 километров. 21 июня были захвачены посёлок и железнодорожная станция Таммисуо. В тот же день были взяты сильные узлы обороны противника - высота 38,0 (Мустамяки) и мыза Хапаниеми.

В бою за станцию Таммисуо совершил подвиг экипаж танка ИС-2 из состава 26-го гвардейского тяжелого танкового полка прорыва старшего лейтенанта А. Г. Харлова. Прорвавшись далеко вперед и оказавшись в глубине вражеской обороны, танк был подбит, но экипаж не покинул боевую машину и семь часов вел бой в полном окружении. Только после того, как были израсходованы все боеприпасы, противнику удалось уничтожить экипаж. Всем четырем членам экипажа посмертно было присвоено звание Героев Советского Союза.

Одновременно 72-я и 286-я стрелковые дивизии 109-го корпуса генерал-лейтенанта И. П. Алферова, действовавшие чуть правее частей 97-го стрелкового корпуса, прорвали оборону финской 18-й пехотной дивизии в районе посёлка Манниккала, продвинулись вперед на 2-3 километра и овладели посёлком и железнодорожной станцией Тали.

Наступление советских войск из района Тали, 25-30 июня.

В ходе боёв 21-24 июня был выявлен участок местности шириной около 10 километров севернее Тали, относительно пригодный для массированного использования танков. Именно здесь советское командование приняло решение нанести главный удар на следующем этапе наступления, для чего из резерва был выдвинут 30-й гвардейский стрелковый корпус генерал-лейтенанта Н. П. Симоняка. На направлении главного удара советских войск оборону занимала финская 18-я пехотная дивизия, чуть левее, северо-восточнее Тали - части 4-й пехотной дивизии, а на правом фланге, между Суоменведенпохья и озером Карстилянярви – 3-я пехотная бригада.

Утром 25 июня 1944 года, после массированной артиллерийской подготовки, дивизии 30-го гвардейского и 109-го стрелковых корпусов, а также часть сил 110-го корпуса А. С. Грязнова, действовавшего на правом фланге ударной группировки, перешли в наступление. Основной удар был нанесен по обоим берегам озера Лейтимоярви на северо-запад в направлении на Конккала — Юустила и на север в направлении на Нурмилампи — Ихантала. За первый день наступления советские войска взломали оборону противника и, преодолевая упорное сопротивление противника, продвинулись вперед на 5-7 километров. Так, северо-западнее озера Лейтимоярви части 45-й гвардейской стрелковой дивизии вместе с приданными ей 27-м отдельным тяжелым танковым полком и 394-м гвардейским самоходно-артиллерийским полком прорвали оборону противника и стали развивать наступление вдоль дороги Тали - Портинхойка. Однако финская пехота, отступив, сумела закрепиться на высотах Конккаланвуорет и Мурокалио, расположенным по обеим сторонам от дороги, и связать боем советскую пехоту. В этой ситуации танковые части продолжили наступление самостоятельно без поддержки пехоты. Взяв Портинхойку, танкисты продолжили развивать наступление в сторону посёлка Юустила, расположенного на берегу Сайменского канала. Одновременно, части двух корпусов, наступавшие севернее озера Лейтимоярви, также прорвали оборону противника и, продвинувшись вперед примерно на 5-6 километров, достигли дороги Портинхойка - Ихантала. На правом фланге наступления восточнее Тали советские войска сумели несколько потеснить части финской 4-й пехотной дивизии и овладеть мощным опорным пунктом противника посёлком Репола.

Продолжались бои и на перешейке между бухтой Суоменведенпохья и озером Карстилянярви. Здесь части 97-го стрелкового корпуса за несколько дней наступления сумели продвинуться вперед на 2-3 километра и овладели несколькими опорными пунктами противника. Так, 178-я стрелковая дивизия 26 июня после ожесточенного боя заняла высоту 23,0, где находилось три железобетонных дота, а затем овладела сильно укрепленной высотой Кунинканмяки. Однако попытки частей дивизии форсировать залив Вентелянселькя в районе населенного пункта Саарела и выйти в район Портинхойки с юго-запада успеха не имели.

Финское командование оперативно отреагировало на советское наступление. Еще 22-23 июня началось выдвижение бронетанковой дивизии в район Портинхойка – Тали. К 25 июня основные силы бронетанковой дивизии, а также немецкая 303-я бригада штурмовых орудий и часть сил 17-й пехотной дивизии были сосредоточены в районе боевых действий и с ходу перешли в контрнаступление. Так, недалеко от Юустила частями бронетанковой дивизии были атакованы 27-й отдельный тяжелый танковый и 394-й гвардейский самоходно-артиллерийский полк, прорвавшиеся далеко вперед. В результате боя было подбито 18 советских танков и 5 самоходно-артиллерийских установок. Развивая успех, вечером финны выбили советские части из Портинхойки.

Если в районе Портинхойки продвижение советских войск удалось приостановить, а к 26 июня даже отбросить на исходные позиции, то севернее озера Лейтимоярви части 30-го гвардейского и 109-го стрелковых корпусов в основном удержали завоеванные позиции. Учитывая это, 26 июня командующий финской бронетанковой дивизией генерал Р. Лагус принял решение нанести контрудар и окружить выдвинувшейся вперед советскую группировку. Для осуществления задуманного были образованы боевые группы, получивших обозначение по фамилиям командиров, которые должны были согласованно наступать с разных сторон. С запада из района Портинхойки наносила удар оперативная группа "Пурома", с востока из района Нурмилампи - группа "Бьеркман", а с севера из района Иханталы - группа "Форсберг". В состав групп вошли различные части 4-й и 18-й пехотных дивизий, а также части бронетанковой дивизии и немецкая 303-я бригада штурмовых орудий, которым отводилась главная роль в предстоящей операции.

Перейдя в наступление, финские войска первоначально добились некоторого успеха, но затем встретили организованное сопротивление советских частей и были вынуждены отступить с большими потерями. Несмотря на то, что контрудар не достиг поставленной цели, финские войска сумели затормозить советское наступление и выиграть время, что позволило прибыть в район боевых действий и укрепить оборону 6-й и 11-й пехотным дивизиям, переброшенным из Карелии.

На дороге из Анискалы в Талимюллю, по которой вчера свободно шли автомашины, полностью уничтожен обоз в 25 бричек с боеприпасами, ехавший на передовую. Трескотня автоматов ближе и ближе. Заняли оборону вокруг блиндажа. Во все гранаты ввернуты запалы. Вставать в рост нельзя — на метр от земли все время свистят пули. Окружен и почти полностью уничтожен противотанковый дивизион, стоящий в 800–900 метрах от нас. Из уцелевшей пушки ведут огонь командир взвода и один красноармеец. Командир взвода тяжело ранен, но корректирует по радио огонь наших минометчиков. Красноармеец отбивается гранатами от нападающих финнов… Финны не просто просочились, а по всему левому флангу продвинулись на 1,5–2 километра вперед, воспользовавшись тем, что все наши основные силы вели бой впереди, за шоссе… К исходу третьего дня, в сумерки (ночи нет) два батальона пехоты, минометчики и артиллеристы с громким «ура!» рванули вперед по лесу и через час восстановили положение.

— Из фронтового дневника академика Н. Н. Иноземцева, ветерана 106-й гаубично-артиллийской бригады.

Сложившаяся обстановка заставила командование 21-й армии выдвинуть из второго эшелона 46-ю стрелковую дивизию в полосу наступления 97-го корпуса. 26 июня этой дивизии была поставлена задача повторно форсировать залив Вентелянселькя недалеко от слияния с озером Кярстилянярви в районе населенного пункта Саарела и тем самым выйти во фланг и тыл группировке противника в районе Портинхойки. Учитывая предыдущую неудачную попытку 178-й стрелковой дивизии, на подготовку операции был выделен один день. Перейдя в атаку 28 июня, 46-я стрелковая дивизия при поддержке приданных ей 1237-го самоходно-артиллерийского, 1235-го артиллерийского и 594-го минометного полков успешно форсировала залив и захватила плацдарм на восточном берегу шириной три километра. К концу дня дивизия овладела перекрестком шоссейных дорог и населенным пунктом Портинхойка, выйдя в тыл контратакующим финским войскам. Попытки противника отбить Портинхойку успеха не имели.

Теперь финские войска сами оказались под угрозой окружения, что вынудило командующего оперативной группой «Карельский перешеек» К. Л. Эша отдать приказ об отступлении на линию Ваккила – Ихантала – Коккоселькя – Носккуонселькя. 28-29 июня финские войска, оказывая ожесточенное сопротивление, хоть и отступили под натиском советских войск на 2-3 километра, но не допустили прорыва своей обороны. К 30 июня части 108-го стрелкового корпуса продвинулись вдоль дороги Портинхойка – Юустила до района Харакамяки, овладев опорными пунктами противника Торикка и Вляхове. Одновременно действовавшие правее части 30-го гвардейского стрелкового корпуса вышли на рубеж Ваккила – Ихантала, а части 110-го стрелковых корпусов потеснили 4-ю финскую пехотную дивизию и овладели опорными пунктами противника Мякеля, Карисалми, Няатяля.

Таким образом, к 30 июня войска 21-й армии продвинулись вперед на 8-10 километров, овладели рядом опорных пунктов противника, прорвали, но не смогли полностью преодолеть оборону противника.

Бои в районе Иханталы, 1-10 июля 1944 г.

В начале июля ожесточенные бои северо-восточнее Выборга продолжились. Значительно уплотнив свои боевые порядки на направлении главного удара 21-й армии, финские войска отразили все атаки и сумели удержать свои позиции. Важную роль в отражении советских атак сыграли эффективные действия финских артиллерии и авиации. Несколько раз радиоразведка перехватывала переговоры между советскими частями, что позволяло определить время и место предстоящей атаки и нанести артиллерийские и авиа удары по сосредоточившимся для атаки советским частям. Как следствие атаки советских частей успеха не имели.

Особенно ожесточенные бои развернулись в районе поселка Ихантала, через который проходила дорога Выборг – Портинхойка – Ки́лпеенйоки и далее на Энсо и к государственной границе. В районе Иханталы занимали оборону части финской 6-й пехотной дивизии, поддержку которым оказывали большая артиллерийская группировка, а также батальон штурмовых орудий финской бронетанковой дивизии и несколько самоходок из немецкой 303-й бригады. Понесшая большие потери в предыдущих боях 18-я пехотная дивизия была отведена в тыл.

Еще в последних числах июня передовой отряд 63-й гвардейской стрелковой дивизии и одна рота танков Т-34 30-й гвардейской танковой бригады вышли в район Иханталы и сходу форсировали речку, вдоль которой проходил рубеж обороны противника. Однако развить наступление с захваченного плацдарма не удалось. Финские войска постоянно контратаковали, а огонь артиллерии уничтожил переправы. С подходом основных сил 30-го гвардейского корпуса бои приняли еще более ожесточенный характер, но полностью взломать оборону противника на этом рубеже советским войскам так и не удалось. Так, в ночь на 2 июля была взята Ихантала, но вскоре финны контратакой восстановили положение. 3 июля после артподготовки части 30-го гвардейского корпуса изготовились к атаке, но попали под массированный огонь финской артиллерии еще в местах сосредоточения и понесли значительные потери. Как следствие, атака существенного успеха не имела - удалось несколько потеснить противника и овладеть высотой Пюёрякангас. Однако в вечеру финны контратакой восстановили положение и отбили обратно важную высоту.

Наступающая советская пехота несла большие потери от огня финской артиллерии, которая в некоторые дни буквально «не давала поднять головы». Небольшие группы финских артиллерийских разведчиков просачивались в тыл советских войск и корректировали по радио огонь своих батарей.

Доставили пленного на наблюдательный пункт, начали допрашивать. При нём была обнаружена карта нашего района. Позиции наши были там нанесены, наблюдательный пункт наш был отмечен и стояли три точки, нанесённые красным карандашом. Мы предположили, что эти три точки – это финский дивизион. Как раз по расстоянию, по дальности, по многим данным подходит, и оттуда огонь вели – мы уже знали по направлению. Это был действительно корректировщик, корректировал огонь артиллерии. Обрадовавшись, доложили начальнику артиллерии дивизии, что наконец-то нашли причину, по которой нам голову поднять не дают. Начальник артиллерии разрешил нам подавить эти батареи.

— Из воспоминаний ветерана 63-й гвардейской стрелковой дивизии Н. С. Мясоедова.

Вечером 3 июля части 30-го гвардейского корпуса были отведены в тыл с передовой. Хотя боевые действия продолжались еще некоторое время, это фактически означало окончание активной фазы советского наступления. Ни в районе Иханталы, ни на других участках в районах Тахтелы и Ваккилы, где также предпринимались неоднократные атаки, прорвать финскую оборону так и не удалось. К середине июля положение сторон между Выборгским заливом и Вуоксой окончательно стабилизировалось по рубежу бухта Суоменведенпохья (примерно у высоты 43) - Ихантала - Карисалми - южный берег озера Носкуонселькя – Репола (севернее оз. Макаровское).

Боевые действия авиации

К началу наступления на Карельском перешейке советские ВВС имели значительное преимущество над противником. Для участия в операции из состава 13-й воздушной армии, 2-го гвардейского Ленинградского истребительного авиакорпуса ПВО и ВВС Балтийского флота было выделено 957 самолетов. При этом по данным советской разведки все ВВС Финляндии насчитывали только 175 боевых машин. Используя значительное численное превосходство, советская авиация с самого начала наступления прочно захватила господство, что во многом обеспечило прорыв нескольких рубежей обороны противника. Такое развитие событий вынудило финское командование обратиться к Германии с просьбой о срочной помощи и уже 16 июня на аэродром в Иммоле стали прибывать самолеты группы «Кульмей» и уже 20 июня немецкие самолеты приняли участие в воздушных боях над Выборгом.

После 20 июня финские ВВС, получив значительную поддержку со стороны Германии, стали более активно противодействовать советской авиации. Если в первые дни боев финские истребители охотились главным образом за отдельными отставшими самолетами, то теперь они стремились создать на пути групп советских бомбардировщиков и штурмовиков воздушные заслоны из 10—12 истребителей, строя расчет на внезапность нападения. Как следствие потери советской авиации значительно возросли. Так, по документам 13-й воздушной армии 20-21 июня советские ВВС потеряли 42 самолета. Причем финские данные о потерях советской авиации еще более внушительные. Например, летчики финских 24-й и 34-й истребительных эскадрилий заявили только 20 июня о 51 победе.

Начиная с 22 июня основные усилия финской авиации были сосредоточены на районе станции Тали. В отражении советского наступления на этом участке фронта были задействованы практически все имеющиеся самолеты, находившиеся на юге Финляндии. Так, 22-23 июня бомбардировщики 4-го авиаполка ВВС Финляндии совершили несколько вылетов группами до 19 самолетов, а пикирующие бомбардировщики Ju-87 из состава авиагруппы «Кульмей» совершили около 100 самолетовылетов. Основными целями финской и немецкой авиации были артиллерийские позиции, а также танковые и автомобильные колонны наступающих советских войск.

Знаменитая переправа в Тали — «чертов мост». Вряд ли кто-либо из тех, кто хоть раз побывал на ней в дни боев, забудет её и через 10–15 лет. Дефиле двух озер. Железная дорога и церковь, служащие прекрасными ориентирами. На Север наши части продвинулись на 8–10 километров, а на флангах — финны и немцы в 1,5–2 километрах от переправы. Оба озера под контролем финских снайперов. По переправам (их две на участке 800 метров) непрерывно бьют тяжелая артиллерия и минометы… В воздухе 24 «Фокке-Вульфа». Идут на большой высоте, затем стремительно несутся в пике. Ожесточенный лай зениток. Один из хищников врезается в землю. Разбит трактор. Танк, идущий сзади, тараном сбивает его с дороги. Наскоро перевязывают раненых, на убитых не обращают внимания, их черед придет позднее. Движение ускоряется — вслед за «Вульфами» «должны прийти» «Юнкерсы», немцы ведь пунктуальны во всем. Через 10–12 минут воздух наполняется ровным гулом — четким строем идет 30 машин. Это бросают пятисотки, чередуя их с сотками. Переправа разбита.

— Из фронового дневника академика Н. Н. Иноземцева, ветерана 106-й гаубично-артиллерийской бригады.

Учитывая возросшую активность авиации противника, командование 13-й воздушной армии приняло решение нанести 2 июля бомбардировочно-штурмовые удары по финским аэродромам в Лаппенранте и Иммоле силами 124 самолетов Пе-2 и Ил-2 270-й, 276-й бомбардировочных, а также 277-й и 281-й штурмовой авиадивизий. Их прикрывали истребители 275-й истребительной авиадивизии. В результате операции по советским данным на аэродромах было уничтожено 47 самолетов противника. По финским данным в результате налетов на аэродромы в Лаппенранте и Иммоле было уничтожено 17 самолетов, а еще 18 были серьезно повреждены и были отправлены в долгосрочный ремонт. При этом советская авиация потеряла 10 Ил-2 и 2 Пе-2, а также 3 истребителя.

Несмотря на значительные потери, нанесенные противнику, нейтрализовать финскую авиацию советским ВВС не удалось. Уже в ночь на 3 июля, всего через несколько часов после авиаударов по аэродромам, 38 финских бомбардировщиков нанесли массированный налет по изготовившимся к атаке советским войскам в районе Иханталы и тем самым сорвали очередную попытку советских войск прорвать оборону противника на этом рубеже.

В последующие дни активность боевых действий в районе Иханталы стала постепенно угасать, а бои на других участках фронта (за острова Выборгского залива и в районе Вуосалми) достигли своего апогея. По этой причине финские ВВС были вынуждены действовать на всех трех направлениях, но район Тали – Ихантала все равно оставался приоритетным до конца периода активных боевых действий. Так, за все время боев бомбардировщики 4-го авиаполка сбросили на советские войска в районе Тали – Ихантала 345 тонн бомб из 730 тонн всего израсходованных бомб, а бомбардировщики группы «Кульмей» - 453 тонны бомб из израсходованных в общей сложности 709 тонн бомб.

Успешные действия авиации стали едва ли не главным фактором, обеспечившим финским войскам общую «оборонительную победу». Так, по финским данным, в результате боев над Карельским перешейком с 9 июня по 18 июля 1944 г. только 24-я и 34-я истребительные эскадрильи финских ВВС сбили 425 советских самолетов, потеряв всего 18 своих, а истребители группы «Кульмей» - 126 самолетов, потеряв в воздушных боях только 5 своих истребителей.

Финские данные о потерях ВВС Ленинградского фронта, возможно, значительно преувеличены. По советским данным за всю Выборгско-Петрозаводскую операцию авиация двух фронтов потеряла в общей сложности 311 боевых самолетов. Кроме того, существуют свидетельства, что в финской авиации была принята весьма спорная статистика. Если, например, группа в составе десяти истребителей вылетала на боевое задание и сбивала один самолет, каждый летчик записывал уничтоженную машину на свой счет. Таким образом, один советский самолет превращался в сводках в десять.

Завершение операции на Карельском перешейке

Одновременно с продолжением фронтального удара по финским позициям в дефиле между Выборгским заливом и рекой Вуоксой советским командованием было принято решение осуществить маневр с целью обхода основного оборонительного рубежа противника с флангов. Так, 20-25 июня Балтийским флотом, с привлечением части сил 59-й армии, была осуществлена операция по захвату островов Бьёркского архипелага, а 1-10 июля - десантная операция на острова Выборгского залива. Затем планировалось высадить десант на северное побережье Выборгского залива – во фланг и тыл финской группировки, занимавшей оборону севернее и северо-восточнее Выборга. Однако десантная операция на острова Выборгского залива закончилась лишь частичным успехом, а советские войска понесли неожиданно высокие потери. От десантной операции на северное побережье Выборгского залива пришлось отказаться. Не привели к решающему успеху и действия 23-й армии (Бои за Вуосалми). Наступление Ленинградского фронта окончательно застопорилось.

К середине июля на Карельском перешейке действовало до трех четвертей всей финской армии. Финские войска занимали рубежи, которые на 90% проходили по водным препятствиям, многие из которых имели ширину от 300 метров до 3 километров. Это позволило противнику создать в узких дефиле прочную оборону, а перегруппировка сил – иметь сильные тактические и оперативные резервы. В этих условиях продолжение наступления без привлечения дополнительных сил было бесперспективным. Не желая больше тратить силы и средства на явно второстепенном направлении, Ставка ВГК окончательно отказалась от планов продолжения наступления на Карельском перешейке.

В ходе этого наступления мы также познали, чем объяснялись победы русского оружия на немецком фронте. Сила военной техники русских крылась в массированном применении отборных войск и оборудования, против чего мы на местности в направлении Выборга, пригодной для действия танков и артиллерии, не могли устоять. Поскольку у нас не было в достатке бронетанковых сил и противотанкового оружия до тех пор, пока мы не получили из Германии довольно солидную партию противотанковых ружей, силами пехоты невозможно было бороться с танками... Когда же в нашем распоряжении появилось как тяжелое, так и легкое вооружение для борьбы с танками и бои шли на выгодной местности, мы убедились, что, несмотря ни на что, можно отбивать атаки противника, обладающего современным оружием.

— Из воспоминаний К. Г. Маннергейма

12 июля по указанию Ставки ВГК войска правого крыла Ленинградского фронта перешли к обороне. Сразу же советское командование начало отвод войск с Карельского перешейка для переброски их на другие направления и, прежде всего, в Прибалтику. По финским данным, основанным на радиоперехватах переговоров командования Ленинградского фронта со Ставкой ВГК, маршал Л. А. Говоров просил И. В. Сталина не отводить войска и продолжить операцию, но получил ответ, что исход войны решается в Берлине, а не в Хельсинки.

Потери

Официальных данных о потерях войск Ленинградского фронта в боях в конце июня – в начале июля на Карельском перешейке нет. В статистическом исследовании «СССР и Россия в войнах ХХ века» указаны потери 21-й и 23-й армий только за период с 10 по 20 июня. По оценки американского историка Д. Гланца потери советских войск на Карельском перешейке с 21 июня по 14 июля (включая потери 23-й, 59-й армии) составили около 30000 человек. По финским данным потери советских войск в сражении составили от 18000 до 22000 человек убитыми и ранеными, а финской армии - более 8500 человек.

Потери советских войск в технике по финским оценкам составили более 300 танков и 280 самолетов, но по советским данным за всю Выборгско-Петрозаводскую операцию войска двух фронтов потеряли 294 танка и САУ и 311 боевых самолетов. Финским войскам удалось захватить некоторое количество советских танков и САУ, из них 7 Т-34-85 и 2 ИСУ-152 были отремонтированы и взяты на вооружение. Одно САУ ИСУ-152 было вскоре потеряно в бою, а остальные долгое время использовались финской армией, в том числе и после войны. Два Т-34-85 и ИСУ-152 до сих пор экспонируются в финском танковом музее в городе Парола.

Итоги

В официальной советской и российской историографии боевые действия Ленинградского фронта после освобождения Выборга не имеют устоявшегося обозначения и описываются очень кратко. Например, в 12-томной энциклопедии "Великая Отечественная война 1941 — 1945 годов", изданной Министерством обороны России в 2011-2015 годах, боевые действия на Карельском перешейке в конце июня - в начале июля 1944 г. описаны четырьмя абзацами. При этом, как правило, результаты этих боев указываются с учетом успехов, достигнутых во всей Выборгской операции. В некоторых изданиях советского периода открыто признавался тот факт, что наступление Ленинградского фронта не достигло поставленной цели.

В результате более чем трехнедельных наступательных действий – с 21 июня по середину июля – войска правого крыла Ленинградского фронта не смогли решить те задачи, которые на них были возложены директивой Ставки Верховного Главнокомандования от 21 июня 1944 г. Войскам фронта не удалось выдвинуться к государственной границе с Финляндией и полностью очистить территорию Карельского перешейка от противника. Финское командование путём переброски дополнительных сил приостановило наступление советских войск в глубь Финляндии со стороны Карельского перешейка.

Тем не менее, несмотря на неудачу на заключительном этапе наступления, достигнутый советскими войсками результат во всей Выборгской операции значительно ухудшил военно-политическое положение Финляндии и заставил более активно искать пути выхода из войны.

В финской историографии, а также ряде западных исследований существует кардинально другой подход к оценке результата боевых действий на Карельском перешейке летом 1944 г. Считается, что финские войска, одержав ряд «оборонительных побед», остановили советское наступление, что позволило Финляндии избежать безоговорочной капитуляции, заключить мир на приемлемых условиях и, тем самым, сохранить свою национальную независимость. По этой причине сражение при Тали-Ихантала как главная из "оборонительных побед" занимает центральное место в описании боевых действий и называется «величайшем сражении в истории Скандинавии», которое превосходило по своим масштабам широко известную битву при Эль-Аламейне. Вместе с тем, в финской историографии существуют и более взвешенные оценки этих событий.

Мало-помалу в финской военной литературе отражение советского наступления на Карельском перешейке стали изображать настоящей победой... Однако для современников тех событий итог сражений виделся в куда более мрачном свете. Во-первых, в июле-августе 1944 г. никто еще не мог знать, что худшее осталось позади. Во-вторых, поддержка немцев вооружениями и авиацией в боях была столь существенной, что многие финны считали немцев своими великими избавителями. В-третьих, в ходе боев погибли 12 тысяч финских солдат, а Карельский перешеек был потерян. Последнее обстоятельство лучше всего отрезвляло от опьянения пышным "победным" красноречием.

— Финский историк Х. Мейнандер.

Отражение в искусстве

Кинематограф

• «Тали - Ихантала. 1944.» (Tali-Ihantala 1944) — финский художественный фильм 2007 г.

См. также

• Выборгская операция (1944)
• Сражение при Тиенхаара
• Мемориал «Петровка»

Примечания

Комментарии

Источники

Литература

Документы

• [militera.lib.ru/docs/da/stavka_vgk/index.html Русский архив: Великая Отечественная. Ставка ВГК. Документы и материалы. 1944-1945.]. — М.: Терра, 1999. — Т. 16 (5–4). — 368 с. — ISBN 5–300–01162–2.

Директивы Ставки Верховного Главнокомандования

• Директива Ставки ВГК № 220119 от 21.06.1944 г.
• Директива Ставки ВГК № 220121 от 22.06.1944 г.

Исторические исследования

• Иринчеев Б.К. Прорыв Карельского вала. Четвертый сталинский удар. — М.: Яуза-каталог, 2016. — С. 225-258. — 272 с. — ISBN 978-5-906716-52-1.
• Гланц Д. Битва за Ленинград. 1941—1945 / Пер. У. Сапциной. — М.: Астрель, 2008. — 640 с. — ISBN 978-5-271-21434-9.
• Шигин Г.А. Битва за Ленинград: крупные операции, «белые пятна», потери / Под ред. Н. Л. Волковского. — СПб.: Полигон, 2004. — ISBN 5-17-024092-9.
• Мощанский И.Б. Штурм "Карельского вала". Выборгско-Петрозаводская стратегическая наступательная операция 10 июня - 9 августа 1944 года. — М.: Военная летопись, 2005. — 64 с.
• Барышников Н.И. [v-n-baryshnikov.narod.ru/blokada.html Блокада Ленинграда и Финляндия 1941-1944]. — Санкт-Петербург—Хельсинки: Johan Beckman Institute, 2002. — ISBN 952-5412-10-5.
• Кривошеев Г.Ф. Россия и СССР в войнах XX века. Потери вооруженных сил: Статистическое исследование. — М.: Олма-Пресс, 2001. — ISBN 5-17-024092-9.
• Никитин В. Выборгский гамбит. Финская историография боев на балтийском побережье летом 1944 года. — СПб.: ООО "Издательство "Карелико", 2013. — 348 с. — ISBN 978-5-904261-13-9.
• Кишкурно Я. А. Зубкин А. Ю. [tankfront.ru/finland/tv_finland/07.html Танковые войска Финляндии 1919—1945 гг. и участие советской и финской бронетехники в боях в Карелии и на Карельском перешейке в годы войны]. — СПб., 2001. — 52 с. — ISBN 5-93414-066-3.
• Солонин М.С. [www.urantia-s.com/library/solonin/stupidity/23 25 июня. Глупость или агрессия?]. — М.: Эксмо, Яуза, 2008. — 656 с. — ISBN 978-5-699-25300-5.
• Бешанов В. В. Десять сталинских ударов. — Мн.: Харвест, 2004. — ISBN 985-13-1738-1.

Мемуары

• Маннергейм К.Г. [militera.lib.ru/memo/other/mannerheim/index.html Мемуары] / Пер с финского П. Куйиала (часть 1), Б. Злобин (часть II). — М.: Вагриус, 1999.
• Борщев С. Н. [militera.lib.ru/memo/russian/borschev_sn/index.html От Невы до Эльбы]. — Л.: Лениздат, 1973.
• Иноземцев Н. Н. Фронтовой дневник / сост. и отв. ред. М. М. Максимова. — М.: Наука, 2005. — 518 с. — ISBN 5–02–033772–2.

Ссылки

• [sa-kuva.fi/ Фотоархив сил обороны Финляндии (SA-KUVA)]

Отрывок, характеризующий Сражение при Тали-Ихантала

– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]