Фокин, Михаил Михайлович

Михаил Фокин
Михаил Фокин в костюме для балета «Пахита»
Имя при рождении:	Михаил Михайлович Фокин
Дата рождения:	11 (23) апреля 1880(1880-04-23)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти:	22 августа 1942(1942-08-22) (62 года)
Место смерти:	Нью-Йорк, США
Профессия:	артист балета, балетмейстер, балетный педагог
Гражданство:	Российская империя Российская империя→США США
Театр:	Мариинский театр

Михаи́л Миха́йлович Фо́кин (11 [23] апреля 1880, Санкт-Петербург — 22 августа 1942, Нью-Йорк) — русский солист балета, русский и американский хореограф, считающийся основателем современного классического романтического балета.

Детство

Михаил Михайлович Фокин родился в купеческой семье. Мать Михаила, Екатерина Андреевна, очень любила театр и сама в своё время мечтала о сцене, но сценическая жизнь у неё не сложилась, и всю свою страсть и любовь к театральному искусству она передала своим детям. Миша рос красивым, стройным и грациозным мальчиком, и вся семья считала, что балетная сцена будет лучшей участью для маленького Миши. Но глава семейства, купец Фокин, считал это занятие недостойным мужчины и запретил сыну заниматься танцем. Однако в 1889 году мать Михаила втайне от главы семейства отвела Мишу в Императорскую балетную школу Санкт-Петербурга на вступительные экзамены, куда его и зачислили. Отцу пришлось смириться.

Обучался Фокин у Павла Гердта, Платона Карсавина, Николая Легата. В академии большое внимание уделялось профессиональной подготовке и большую часть времени посвящали репетициям, остальные предметы считались второстепенными. Михаил Михайлович с первых лет делал успехи в обучении, что, в свою очередь, не мешало ему интересоваться рисованием и музыкой, освоив балалайку, скрипку, мандолину, домру и пианино. В музее Ленинградского хореографического училища сохранилось несколько живописных работ Фокина, выполненных в реалистической манере. Он принимал участие и в различных музыкальных кружках, в частности, играл на мандолине в неаполитанском оркестре Джинислао Париса и на домре в знаменитом в своё время Русском оркестре В. В. Андреева.

Первое выступление на большой сцене состоялось в 1890 году в балете «Спящая красавица» в номере детских танцев. А в 1892 году он был участником премьерного показа «Щелкунчика».

Мариинский театр

В 1898 году только что окончивший академию будущий реформатор балета был принят в Мариинский театр сразу в качестве солиста. Он исполнял сольные партии в классических балетах — «Спящая красавица», «Пахита», «Корсар» и других. Однако, всё нараставшая неудовлетворённость в классическом танце заставляла его даже подумывать об уходе с театральной сцены ради рисования и музыки. Переломным оказался 1902 год, когда ему предложили стать учителем в женском балетном классе Театрального училища, где он мог начать реализовывать свои революционные идеи. Это обстоятельство и вернуло молодому хореографу желание продолжать балетную деятельность.

В 1904 году Фокин написал письмо в Дирекцию Императорских театров, в котором были очерчены основные пути преобразования классического танца:

Вместо традиционного дуализма, балет должен гармонично объединить три важнейших элемента — музыку, декорации и пластическое искусство… танец должен поддаваться осмыслению. Движения тела не должны опускаться до банальной пластики… танец обязан отражать душу.

Письмо осталось без ответа, но это не мешало Фокину ставить свои сценические эксперименты — у него были мощные защитники Александр Бенуа и даже Мариус Петипа, чью художественную манеру он так настойчиво отрицал. Это, однако, не мешало ему относиться к Петипа с большим уважением.

В сентябре 1905 года Фокин женился на танцовщице В. П. Антоновой, недавно закончившей школу. В дальнейшем она стала известной как Вера Фокина.

Дирекция театров не доверяла Фокину постановок. Его первым опытом был спектакль для учащихся Театрального училища. Тщательно изучив историю искусства и танца Древней Греции, Фокин создал балет «Ацис и Галатея» на музыку Кадлеца, в котором смог частично реализовать свои идеи. Премьера спектакля состоялась 20 апреля 1905 года и была благосклонно принята художественной общественностью. Спектакль был выдержан в обычной классической манере.

Следующей работой, закрепившей успех, стала постановка в 1906 году школьного спектакля «Сон в летнюю ночь» по Шекспиру. В зале присутствовали критики и художники из объединения «Мир искусства», и они по достоинству оценили яркую индивидуальность, вкус и стиль Фокина. В том же году артистами балета была предложена идея создания благотворительного спектакля. Идея была принята, и Фокин впервые для труппы Мариинского театра поставил «Виноградную лозу» Антона Рубинштейна. Танцевальная сюита представляла традиционный дивертисмент характерных танцев. Петипа по поводу этой постановки написал Фокину одобрительное письмо.

В следующем году им были поставлены также благотворительные спектакли «Эвника» и «Шопениана». Первым полноценно поставленным Фокиным спектаклем стал «Павильон Армиды», созданный в тесном содружестве с А. Бенуа, который был автором либретто и художником. В том же году он поставил номер «Умирающий лебедь».

В 1908 в содружестве с «мирискуссниками» поставил балет «Египетские ночи» на сюжет новеллы Теофиля Готье «Ночь в Египте».

Русские сезоны

В 1908 году Александр Бенуа представил молодого хореографа Сергею Дягилеву, восхищавшемуся Фокиным. К тому времени Дягилев уже показал Европе русскую оперу, живопись и композицию. Великий антрепренёр после абсолютного успеха более традиционных видов искусств всерьёз подумывал о балете, который в Европе был уже почти забыт. И он, найдя в Фокине своего единомышленника, пригласил его в свой балет в качестве балетмейстера. В 1909 году Фокин принял приглашение Сергея Дягилева отправиться в Париж и стать хореографом Русского балета.

В 1909 году уже ранее показывавшиеся работы Фокина в Мариинском театре Дягилев повёз в Париж. Успех был абсолютным, и участники дягилевской труппы во главе с Фокиным — Анна Павлова, Тамара Карсавина, Вацлав Нижинский обрели мировую известность.

Каждый год Дягилев требовал от своей труппы новых постановок, и в 1910 году Парижу были представлены «Жар-Птица», «Шехеразада», возвращена на свою историческую родину «Жизель».

Среди последующих работ Фокина можно выделить «Петрушку» (1911), «Видение розы» (1911), «Тамар» (1912) и «Дафнис и Хлоя» (1912).

Однако, всё нараставшее напряжение между Дягилевым и Фокиным привело в конце концов к разрыву. Дягилев считал, что Фокин начал повторяться, в то время как он нуждался в новых идеях и формах. Михаил Михайлович, в свою очередь, восклицал: «О каком искусстве может идти речь, когда единственной целью являются провокации!». Втайне от Фокина, Дягилев начал продвигать своего любимца Вацлава Нижинского в качестве хореографа, поручив ему постановку «Послеполуденного отдыха Фавна». Более того, Дягилев поручил поднять занавес на спектакле «Дафнис и Хлоя» на 30 минут раньше, и публика заняла свои места лишь к середине спектакля. О дальнейшем сотрудничестве не могло быть и речи.

После разрыва с «Русскими сезонами» Фокин вернулся в Мариинский театр, но привычной ему свободы он там не ощутил и в 1914 году согласился вернуться в «Русские сезоны», куда его вновь пригласил Дягилев из-за ухода Нижинского, которому Дягилев не смог простить тайное венчание с венгерской балериной Рамолой Пульской во время гастролей в Буэнос-Айресе. В «Русских сезонах» Фокин поставил «Бабочку» Шумана, «Золотого петушка» Римского-Корсакова, «Мидаса» Штейнберга и «Легенду об Иосифе» Штрауса. Успех всех этих постановок был весьма умеренным. Сезон 1914 года оказался последним для сотрудничества Фокина и Дягилева. Сергей Павлович ещё делал попытки вернуть великого хореографа, но Фокин расстался с «Русским Балетом» навсегда.

Позднее творчество

С 1914 по 1918 год Фокин снова работал в Мариинском театре. Там он осуществил множество постановок, среди которых «Сон» М. Глинки, «Стенька Разин» А. Глазунова, «Франческа да Римини» П. Чайковского, танцы во многих операх. Наиболее удачными стали балеты «Эрос» Чайковского и «Арагонская хота» Глинки.

После Октябрьской революции Фокин предпочёл эмиграцию и уехал с семьёй в Стокгольм. Там он пробыл до 1919 года и осуществил постановку «Петрушки». В том же году получил судьбоносное предложение переехать в США, которое и принял.

В 1921 году в Нью-Йорке Фокин открывает первую в США балетную школу.

В 1930 году он попробовал свои силы в Голливуде, но после первых кинематографических экспериментов продюсеры назвали его киноленты «чересчур художественными».

Последнее десятилетие творческой деятельности Фокина характеризуется возрождением классической хореографии одновременно с увяданием его творческой деятельности. Балетов, подобных «Петрушке» или «Шопениане», он уже не создавал. В этом периоде можно выделить лишь балеты «Паганини» (1939) на музыку С. Рахманинова и «Русского солдата» С. Прокофьева (1942).

Умер Михаил Михайлович 22 августа 1942, оставив после себя 70 балетов и славу главного романтика балетной сцены.

Значение личности

Фокин совершил прорыв в понимании драматургии танца. Он одним из первых реализовал идеи, высказанные ещё в 18 веке Ж. Ж. Новерром, соединив в своих балетах танец, музыку и изобразительное искусство, основываясь на эстетике «мирискусников». Он отверг тяжеловесность балетных спектаклей 19 века, противопоставив им короткие одноактные импрессионистические балеты, такие как «Видение розы» или «Сильфиды». Подхваченный общеевропейским течением к драматизации и созданию на театральной сцене реалистических образов, Фокин пытался это претворить на балетной площадке. Он опровергал эстетику Петипа, доходя в своих балетах до натурализма Антуана. Так, в одной из сцен балета «Ночь в Египте» героиня Анны Павловой играет со змеёй. Фокин захотел провести этот трюк с живой змеёй, но та оказалась плохой актрисой — раз обвив руку, она больше не сподобилась пошевелиться. В своих лучших балетах он наделял каждого героя особым пластическим языком, раскрывавшим сущность персонажа. Трагедия Петрушки, таинственность Жар-птицы, сказочность Золотого Раба — буквально каждый из созданных им образов в период своего творческого расцвета в 1907—1912 году являет собой законченное и утончённое творение балетного гения Фокина. Именно в Фокинских балетах раскрылся ещё один великий гений балета — Вацлав Нижинский, который своим творчеством и фокинской хореографией перевернул представление и значимость мужского танца в балете. До этого балет считался по большей части женским ремеслом. Нижинский затмил даже Анну Павлову, вынудив последнюю покинуть Дягилевскую антрепризу. Своим творчеством Фокин дал мощный импульс к развитию танца как в России, так и в Европе, проложив путь от академического танца к свободному.

Оценки творчества

Авторитетный балетный критик Вадим Гаевский даёт следующую оценку творчеству Фокина:

Экстаз Фокина длился около шести лет, может быть, несколько меньше, может, несколько больше: между 1907 и 1914 годами. Дальше дело пошло на спад. До середины 30-х годов Фокин почти выпал из балета. В истории балетного театра, на фоне долгой, десятилетиями длившейся и внутренне обогощавшейся жизни Дидло или Бурнонвиля, или Мариуса Петипа эти шесть лет — эпизод, интермедия. Но эпизод гениален, а интермедия неповторима, ослепительна. Персонаж интермедии, герой полумаски, герой эфемерид — это он сам, пламенный и летящий на пламя Фокин.

Сергей Рахманинов на смерть своего друга отреагировал следующими словами:

Теперь все гении мертвы…

А «этуаль» Парижской оперы Хосе Мартинес в документальном фильме «Париж Сергея Дягилева» замечает:

Сейчас многие говорят, что балеты Русских сезонов похожи на музейные экспонаты. Ну так что же? Мы же ходим в Лувр, приезжая в Париж. Точно также бережно нужно относиться к балетам русских парижских сезонов.

Библиография

• Фокин. М.М. Против течения. Воспоминания балетмейстера. Сценарии и замыслы балетов. Статьи, интервью и письма. — М.: Искусство, 1981. — 510 с.

Литература

• Добровольская Г.Н. Михаил Фокин. Русский период. — СПб.: Гиперион, 2004. — 496 с. — ISBN 5-89332-099-9.

Ссылки

• [belcanto.ru/fokin.html Михаил Фокин на сайте «Бельканто»]
• [www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/FOKIN_MIHAIL_MIHALOVICH.html В энциклопедии «Кругосвет»]

Отрывок, характеризующий Фокин, Михаил Михайлович

– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.