Хелминско-добжинские говоры польского языка
Поделись знанием:
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
(перенаправлено с «Хелминско-Добжинские говоры польского языка»)
Хе́лминско-до́бжинские го́воры по́льского языка́ (польск. gwary chełmińsko-dobrzyńskie) — группа говоров Великопольского диалекта[4], распространённых в исторических Хелминской и Добжинской землях (включая Михаловскую землю) с центрами в Хелмно и Добжине на восточной части территории Куявско-Поморского воеводства (Хелминско-Добжинское Поозёрье)[5][6]. К. Нич относил эти говоры к одному из четырёх крупных польских диалектных массивов — хелминско-кочевско-варминскому диалекту — включавшему в себя некашубское Поморье, Вармию и Хелминско-Добжинскую землю[3]. Следствием исторических процессов формирования данных говоров является их переходный характер — хелминско-добжинские говоры генетически являются великопольскими, но при этом испытавшими значительное мазовецкое влияние. В разной степени эти говоры сочетают в себе особенности двух диалектных групп польского языка — великопольской и мазовецкой[7].
Содержание
Вопросы классификации
В ранних работах польского лингвиста К. Нича хелминско-добжинские говоры рассматривались как часть куявско-хелминско-кочевского наречия, которое вместе с хелминско-мазовецким переходным наречием составляло в его классификации одно из четырёх основных польских диалектных объединений[8]. Позднее он включил южную часть хелминско-добжинских говоров в куявскую группу Великопольского диалекта, а северную часть выделил как Грудзёндзко-Вомбжеские говоры и объединил их с кочевскими в подгруппу ранних переселенческих говоров Поморья также в составе куявской группы[9]. К великопольским хелминско-добжинские говоры относятся также в наиболее известных классификациях польских диалектов С. Урбанчика[1][10] и К. Дейны[3][11][12]. Основные классифицирующие признаки польских диалектов, выделенные К. Ничем: изоглоссы наличия или отсутствия мазурения, звонкого или глухого типа межсловной фонетики и другие, объединяют хелминско-добжинские говоры с куявскими говорами и с великопольской диалектной группой в целом[4].
Хелминско-добжинские говоры включают в свой состав хелминские говоры[13] в северо-западной части территории и добжинские говоры[14] в юго-восточной части, последние отличаются распространением большего числа мазовецких диалектных черт. Вместе с тем большие отличия проявляются не в разделении территории распространения хелминско-добжинских говоров на северо-западные (хелминские) и юго-восточные (добжинские), а в разделении их на крайне юго-западные по правому берегу Вислы и все остальные к северо-востоку. Так, для юго-западных говоров характерны: звонкий тип сандхи; произношение континуанта ā как o; отсутствие перехода ar в er в формах глаголов прошедшего времени и др.[4] Существуют местные языковые особенности, касающиеся прежде всего лексического состава, в региональных говорах: большое число заимствований из немецкого языка в вомбжеском говоре[15] и пр.
Область распространения
Хелминско-добжинские говоры занимают территорию ограниченную с северо-запада и юго-запада Вислой в пределах восточной части Куявско-Поморского воеводства. С северо-запада они граничат с территорией распространения кочевских говоров, с юго-запада — куявских говоров, а с запада незначительно граничат с боровяцкими говорами великопольского диалекта, с востока к ним примыкают ближнемазовецкие говоры, с северо-востока любавские говоры мазовецкого диалекта, на севере небольшой участок границы отделяет хелминско-добжинские говоры от новых смешанных диалектов[16][17].
История
Формирование хелминско-добжинских говоров происходило в результате колонизации прусских земель носителями диалекта племени полян, расселявшихся с IX века на север от реки Нотець и на северо-восток и восток на правый берег Вислы[3][11]. Сложившиеся говоры переселенцев из Великой Польши и Куяв с великопольскими языковыми чертами оказались под властью Мазовии до XIII века, что привело к усилению влияния соседних говоров мазовецкого диалекта на хелминско-добжинские говоры. Длительное господство в Хелминской и Добжинской землях Тевтонского ордена (позже Пруссии) привело к обособленному развитию хелминско-добжинских говоров от остальных говоров польского языка как материнских говоров Куявии, так и говоров Мазовии, что стало причиной появления своеобразных диалектных черт этого региона[4][18].
Особенности говоров
Часть языковых явлений, такие, как отсутствие мазурения, исторически присущий тип межсловной фонетики (в современных говорах подвергающийся мазовецкому влиянию), произношение ą и др., связывает хелминско-добжинские говоры с куявскими (шире — с великопольским диалектом), часть явлений объединяет только с Куявскими говорами (сужение исторически долгих гласных ā, ō ,произношение континуанта ē). Вместе с тем в хелминско-добжинских говорах широко распространены черты мазовецкого диалекта (смешение y и i, kie / gie и ke / ge и др.)[4].
Западнопольские и севернопольские диалектные черты
В хелминско-добжинских говорах распространены языковые черты западных польских диалектов: отсутствие мазурения и др., но при этом не распространены такие западнопольские черты, как дифтонгизация континуантов долгих ā и ō, переход начального vo в ło. К северным чертам польских диалектов, известным в хелминско-добжинских говорах, относятся: смешение y и i, асинхронное произношение мягких губных согласных, нарушения оппозиции kie / gie и ke / ge, словообразование с суффиксом -ak, отсутствие перехода k в ch, обобщение слова dwa во всех родах и др.
Фонетика
Общие черты с великопольским диалектом
- Отсутствие мазурения.
- Узкое произношение континуанта носового заднего ряда как ų перед фрикативными и uN перед смычными и аффрикатами, отсутствие призвука m в конце слова: siedzu (siedzą), za granicu (za granicą), wchodzu (wchodzą), ni maju (nie mają), zump (ząb), ksiundz (ksiądz) и т. п. Также при полном отсутствии носового призвука в конце слова возможно произношение o: majo (mają) и т. п. Подобное произношение континуанта носового заднего ряда характерно для куявских и собственно великопольских говоров, в мазовецких говорах произношение менее узкое.
- Распространение звонкого типа сандхи в прошлом: звонкий тип межсловной фонетики был характерен для всех Хелминско-Добжинских говоров, о чём свидетельствуют исторически сложившиеся формы: mógem (mogłem), а не mókem, как в говорах с исконным глухим типом. В настоящее время звонкий тип встречается изредка в крайне юго-западной части территории распространения хелминско-добжинских говоров, большая же часть территории, прежде всего восточная, охвачена ареалом глухого типа сандхи, что является следствием влияния говоров мазовецкого диалекта.
Общие черты с куявскими говорами
Узкое образование континуантов исторически долгих гласных ā, ō, отсутствие на их месте дифтонгов (отмечаемых в собственно великопольских говорах), а также произношение континуанта ē как i / y:
- Континуант ā произносится как o: pamientom (pamiętam), ptok (ptak) и т. п. В современных говорах распространяется и преобладает произношение как в литературном польском a: białemy ͥ, а не biołemy (białymi).
- Континуант ō произносится как u: do mucenia (do młócenia), kuń (koń) и т. п. Подобное произношение также характерно для говоров мазовецкого диалекта.
- Континуант ē произносится как i: chlib (chleb), kobita (kobieta), в том числе часто в окончаниях глаголов: kosztuji (kosztuje), в сочетании ir: zbirali (zbierali); или как y: rzyka (rzeka); при смешении y и i возможны формы śny ͥ k наряду с śnik (śnieg) и т. п.
Общие черты с мазовецким диалектом
- Широкое произношение носового переднего ряда (как a носового и, соответственно e в группе ěN как a: an, am): ta smoła (tę smołę), na maszynka (na maszynkę), śidam (siedem) и т. п. Данное явление характерно для кочевских и большей части боровяцких и крайняцких говоров. Также возможно произношение ę как и в литературном польском языке: dziesieńć (dziesięć), или неширокое произношение e в группе eN как iN / yN: ziymniaki (ziemniaki), jedyn (jeden) и т. п.
- Смешение y и i в одном варианте y ͥ, yi или i: na biku (na byku), zeszity (zeszyty), włożyiło (włożyło) и т. п.
- Отсутствие явления стяжения и ассимиляции гласных в сочетаниях с интервокальным j в глаголах: stojić (stać).
- Распространение глухого типа сандхи на большей части территории: ras_mielim (raz mieliśmy), jusz_mieli (już mieli) и т. п.
- Глухость губного в группе sv, kv, tv: произношение sf, kf, tf. Подобное произношение характерно для малопольского и силезского диалектов при звонком типе сандхи.
- Асинхронное произношение мягких губных согласных с выделением дополнительной артикуляции в самостоятельную, в качестве призвука выступает j: mjeli (mieli); фрикативные согласные (ś, ź и др.): śpsiewali (śpiewali); звук m в качестве призвука выделяет мягкий n’: nie pamnientam (nie pamiętam), do mniasta (do miasta) и т. п.
- Отсутствие мягкости в группе śv́.
- Отвердение звука l’ в сочетании li: lypów (lip) и т. п. Данное явление также отмечается в говорах кашубского языка.
- Переход ar в er в формах глаголов прошедшего времени: rozposterła (rozpostarła) и т. п.
- Отвердение звука m’: takemy rządkamy (takimi rządkami) и т. п.
- Смешение kie / gie и ke / ge в одном варианте c твёрдым произношением: kedy ͥ (kiedy), mlekem (mlekiem) и т. п.
Другие диалектные черты фонетики
- Отсутствие дифтонгизации континуанта краткого o как в боровяцких говорах.
- Случаи отсутствия чередования e и o.
- Лабиализованное произношение начального o, реже u: łojciec (ojciec), łodstawiałem (odstawiałem), łupiekła (upiekła).
- Наличие j перед i (перед звуком n изменение i в e): dla jendyków (dla indyków), swojich (swoich) и т. п.
Морфология и синтаксис
- Окончание -em прилагательных и местоименных прилагательных в творительном пад.: w niemieckiem (w niemieckim), w takem kraju (w takim kraju) и т. п.
- Наличие y / i вместо e в окончании -ego в родительном пад. прилагательных, местоименных прилагательных и числительных: piontygo roku (piątego roku), tygo owocu (tego owocu) и т. п.
- Окончание -m в глаголах прошедшего времени 1-го лица мн. числа: mielim (mieliśmy); настоящего времени 1-го лица мн. числа: możym (możemy); окончание -ta в глаголах настоящего времени 2-го лица мн. числа (оставшееся от категории двойственного числа): zobaczyta (zobaczycie), boita sie (boicie się). Черта, объединяющая Хелминско-Добжинские говоры с куявскими, северновеликопольскими, боровяцкими, кашубскими и другими говорами севера Польши.
- Наличие дополнительного окончания -ów у существительных в родительном пад.: drzewów (drzew) и т. п.
- Формы с отсутствием ł: koo (koło), do mócenia (do młócenia) и т. п.
- Переход -ił (-ył) в -uł: buł (był). Переход -ej в ij (yj) или -i (-y): pszennyj (pszennej), wiency (więcej) и т. п.
- Наличие севернопольской формы dwa для всех родов: dwa żony (dwie żony).
- Непоследовательные случаи употребления категории мужского лица.
- Употребление предлога bez вместо przez: bez wioske chodzili (przez wioskę chodzili).
- Формы мн. числа: Polaki (Polacy), łojcy (ojcowie) и т. п.
- Словообразование по севернопольскому типу с суффиксом -ak: dzieciaka, świniaka и др.
Лексика
Распространение слов: bania (dynia), gapy (wrony), guły (indyczki), kirzanka (masielnica), kośnik (kosiarz), kurzejki (grzyby kurki), rzeszoto (sito do ziarna), statki (naczynia), wrzodziony (wrzody), wyględniejszy (lepiej wyglądający), graberki (grabki) и др.
Напишите отзыв о статье "Хелминско-добжинские говоры польского языка"
Примечания
- ↑ 1 2 Urbańczyk S. Zarys dialektologii polskiej. Wydanie trzecie. Warszawa, 1968
- ↑ [etheo.org/dlpol.jpg Карта польских диалектов С. Урбанчика]
- ↑ 1 2 3 4 [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=838&Itemid=112 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś. Zasięg i podziały dialektu wielkopolskiego]
- ↑ 1 2 3 4 5 [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=795&Itemid=37 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś. Ziemia chełmińsko-dobrzyńska. Gwara regionu]
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=802&Itemid=37 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś. Ziemia chełmińsko-dobrzyńska. Geografia regionu]
- ↑ [www.nasze.kujawsko-pomorskie.pl/index.php?option=com_content&view=article&id=598&Itemid=100&lang=pl Nasze. Kujawsko-pomorski. Mapa regionów etnograficznych 1850—1950]
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=category§ionid=7&id=21&Itemid=37 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś. Ziemia chełmińsko-dobrzyńska]
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/mambots/content/smoothgallery/cache/images/stories/pic/640x480-M803.gif Территория куявско-хелминско-кочевского наречия на Карте польских наречий К. Нича (1919)]
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/mambots/content/smoothgallery/cache/images/stories/pic/640x480-M821.gif Территория и классификация великопольских говоров К. Нича]
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/mambots/content/smoothgallery/cache/images/stories/pic/537x480-M822.gif Территория и классификация великопольских говоров С. Урбанчика]
- ↑ 1 2 Dejna K. Dialekty polskie. Wrocław, 1973
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/mambots/content/smoothgallery/cache/images/stories/pic/640x480-M804.gif Польские диалекты в классификации К. Дейны]
- ↑ [www.nasze.kujawsko-pomorskie.pl/index.php?option=com_content&view=article&id=1045&Itemid=122&lang=pl Nasze. Kujawsko-pomorski. Gwara chełmińska]
- ↑ [www.nasze.kujawsko-pomorskie.pl/index.php?option=com_content&view=article&id=1046&Itemid=131&lang=pl Nasze. Kujawsko-pomorski. Gwara dobrzyńska]
- ↑ [www.wabrzezno.com/portal.php?aid=123752876849c330c0bbdc3 Gwara wąbrzeska — Urząd Miejski Wąbrzeźno]
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=section&id=7&Itemid=17 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś. Dialekt wielkopolski]
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/mambots/content/smoothgallery/cache/images/stories/pic/549x480-M945.gif Диалектологическая карта польского языка]
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=801&Itemid=37 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś. Ziemia chełmińsko-dobrzyńska. Historia regionu]
См. также
Ссылки
Фрагменты речи:
- [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=791&Itemid=37 Tekst gwarowy — Czumsk Mały]
- [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=789&Itemid=37 Tekst gwarowy — Kucborek]
Литература
- Ананьева Н. Е. [danefae.org/djvu/#A История и диалектология польского языка]. — 3-е изд., испр. — М.: Книжный дом «Либроком», 2009. — ISBN 978-5-397-00628-6.
- [urss.ru/cgi-bin/db.pl?lang=Ru&blang=ru&page=Book&id=107402 Селищев А. М. Славянское языкознание: Западнославянские языки. Изд.2: М.: URSS, 2009]
- Maciejewski Jerzy. Słownik chełmińsko-dobrzyński. Toruń, 1969
- Strokowska Anna. Pogranicze językowe wielkopolsko-mazowieckie. Łódź, 1978
- [openlibrary.org/books/OL3756404M/S%C5%82ownik_gwary_uz%CC%87ywanej_w_Che%C5%82mz%CC%87y_i_okolicach Meller Dariusz. Słownik gwary używanej w Chełmży i okolicach (tzw. gwara chełmińska). Chełmno, 2002]
Отрывок, характеризующий Хелминско-добжинские говоры польского языка
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
