Чижов, Фёдор Васильевич

Фёдор Васильевич Чижов
Ф.В.Чижов, фото начала 1870-х гг.
Дата рождения:	27 февраля (11 марта) 1811(1811-03-11)
Место рождения:	Кострома
Дата смерти:	14 (26) ноября 1877(1877-11-26) (66 лет)
Место смерти:	Москва
Компания	Московско-Троицкая железная дорога
Должность	председатель правления
Компания	Московский купеческий банк
Должность	председатель правления
Компания	Московское купеческое общество взаимного кредита
Должность	председатель правления

Фёдор Васи́льевич Чижо́в (1811—1877) — русский промышленник, общественный деятель, учёный. Сторонник славянофилов, издатель и редактор общественно-политических журналов и газет, организатор железнодорожного строительства, благотворитель.

Детство и юность

Фёдор Чижов родился в Костроме в семье выходца из духовного сословия В. В. Чижова (получил право на потомственное дворянство в 1822 году) и У. Д. Чижовой, дочери обедневшего дворянина. Его крёстным был Ф. И. Толстой — «Американец». До 3 лет жил в деревне у бабушки близ Галича, затем переселился в Кострому, позднее — в Санкт-Петербург. Учился в 3-й гимназии (вып. 1829), затем поступил на физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета. С 1829 года участвует в «святой пятнице» — кружке студентов и выпускников, собиравшихся у А. В. Никитенко. В кружке велась критика негативных общественных явлений в России с прозападнических позиций.

В 1832 году Чижов блестяще окончил университет со степенью кандидата, получив направление на заграничную стажировку с целью приготовления к профессуре. Но ввиду состоявшегося в 1831 году императорского повеления о приостановке командировок русских молодых ученых за границу, он принужден был остаться в Петербурге.

Преподавание в университете

В 1832 году Чижов начал преподавать в качестве адъюнкт-профессора Петербургского университета алгебру, тригонометрию, аналитическую и начертательную геометрию, теорию теней и перспективы и готовить магистерскую диссертацию под руководством академика М. В. Остроградского. Будучи стеснённым в средствах, Чижов занимался репетиторством. В 1836 году Чижов защитил диссертацию «Об общей теории равновесия с приложением к равновесию жидких тел и определению фигуры земли» и получил звание магистра математических наук.

В конце 1830-х годов Чижов напечатал множество статей, рецензий, переводов в области математики, механики, литературы, эстетики и морали. К 1840 году интересы Чижова обращаются к области гуманитарных знаний, в нём пробуждается стремление к общественной значимости, и под предлогом ухудшения здоровья он оставил университет.

Чижов за границей

Благодаря своему знакомству со знатной малороссийской семьёй Галаганов, одного из которых Чижов готовил к поступлению в Петербургский университет, он в 1840 году уехал в их имение Сокиренцы в Малороссии. Изучал социологию и историю искусств, а летом 1841 года уехал в Западную Европу и надолго обосновался в Италии. Там Чижов работал над историей Венецианской республики, которая привлекала его республиканской формой правления.

В 1842 году Чижов жил в центре Рима в одном доме с Н. В. Гоголем и Н. М. Языковым, сблизился с А. А. Ивановым. От Языкова Чижов узнал о славянофильстве как о новом направлении общественной мысли в России.

В 1843 году Чижов совершил пешеходное путешествие из Венеции в её бывшие владения: Истрию, Далмацию и Черногорию. «В продолжение всего этого путешествия я видел пламенное сочувствие ко мне как к русскому… Народ любит русских за веру и за то, что у нас есть много общего в простоте нравов. Черногорье было последним местом, которое совершенно привязало меня к славянам и заставило невольно всем моим понятиям сосредоточиться на этом вопросе, о котором мне до этого не приходило в голову…» — вспоминает Чижов.

В 1844 году Чижов выехал в Париж, где познакомился, в частности, с А. Мицкевичем, М. А. Бакуниным. В Париже укрепилось его убеждение в том, что «только простой, ещё не испорченной природе» славян суждено вернуть западноевропейскую цивилизацию к гармонии.

Зиму 1844—1845 годов Чижов провёл в Италии в среде русских художников, где стал неформальным лидером их еженедельных собраний. Фёдор Васильевич был убеждён, что труд художника — род общественного служения, что необходимо развивать народные начала в творчестве. Чижов считал, что иконопись, выражая чувства религиозной общины, лишена индивидуального своеобразия, личностного переживания и потому наиболее полно и совершенно воплощает присущие русскому народу чувства глубокой религиозности и общинности.

Чижов и славянофилы

В 1846 году Чижов возвращается из-за границы. Заехав в Петербург, он отмечает, что в городе, «кроме Царя, его семьи и народа все какого-то космополитического направления», и направляется в Москву, где знакомится с кружком славянофилов. Он находит, что русское общество резко разделилось здесь на обожателей своего отечества и западопоклонников. Чижов критикует московских славянофилов за инертность и за вражду с Европой. По его мнению, Россия не должна подражать Западу, а применять его достижения творчески, с учётом своеобразия своего исторического развития.

Чижов настойчиво пропагандировал прогрессивный опыт Запада в деле просвещения и распространения научно-технического образования. Он предлагал расширять сеть реальных училищ в стране, открывать доступ к высшему инженерному образованию выходцам из разных сословий, вводить в университетах преподавание технических дисциплин.

Чижов был убеждённым противником монархического образа правления, идеалом политического устройства славян для него была федеративная республика. Он считал необходимым устранение сословных барьеров, сближение с народом. В частности, он выступает за воспитание русских русскими, иначе «многого будут стоить усилия, чтоб <они> в каждом из народа <смогли увидеть> своего собрата, а не животное, не имеющее с ними ничего общего, кроме человеческого образа».

Чижов соглашается редактировать журнал «Православного, русского направления», позволяющий представить русскую народность «не на словах, а в сущности». В качестве редактора он отправляется в южнославянские земли в поисках корреспондентов для журнала, однако по дороге оттуда его задерживают жандармы. За тесную связь с московскими и малороссийскими славянофилами Чижову запрещается проживать в обеих столицах. Издание журнала так и не состоялось.

Ссылка

Оказавшись в ссылке на Украине, Чижов решил заняться шелководством. В 1850 году он берёт в аренду 60 десятин шелковичных плантаций в Триполье и посвящает себя шелководческой деятельности. В шелководстве он видит «источник вещественного благосостояния всей средне-южной России» и вместе с тем отрасль, «прямо развивающую личность человека». Соседи-помещики стали заводить у себя в имениях шелководческие хозяйства, опираясь на опыт и помощь Чижова.

Тем не менее, шелководство не полностью захватывает Чижова, и он ищет литературных занятий.

Редакторская деятельность

В 1857 году Чижов переезжает в Москву и начинает редактировать специализированный журнал для предпринимателей «Вестник промышленности». К работе над журналом он привлекает И. К. Бабста, несмотря на расхождения во взглядах. По задумке Чижова, авторы «Вестника промышленности» должны стремиться содействовать экономическому росту и процветанию России, независимо от своей идейной платформы.

Каждый выпуск журнала включает обозрение промышленности и торговли в России, корреспонденции о положении промышленности и торговли за рубежом (для усвоения опыта), сведения о состоянии и перспективах различных отраслей отечественного предпринимательства, раздел о зарубежных технических открытиях и усовершенствованиях, жизнеописания лиц, ставших известными на поприще промышленности и торговли. С 1860 года выпускается еженедельное приложение к «Вестнику промышленности» — газета «Акционер» с материалами более конкретного, частного характера.

В целом издания Чижова защищают интересы русских торгово-промышленных кругов. Они публикуют статьи, призывающие инициативнее и шире разрабатывать несметные богатства страны. Читателями являются не только купцы и помещики-предприниматели, но и интеллигенция, чиновники, приказчики, крестьяне. По мнению И. С. Аксакова, купцы любили, уважали, но и боялись Чижова.

В 1861 году Чижов, уязвлённый несвоевременной оплатой подписки на журнал, прекращает его издание. В 1864 году он редактирует экономический отдел газеты «День». Выходят, в частности, статьи, касающиеся ликвидации бездорожья, исправности и удобства путей сообщения.

В 1866 году группа крупных московских предпринимателей — Т. С. Морозов, И. А. Лямин, К. Т. Солдатенков — обращается к Чижову с просьбой начать издание новой политико-экономической еженедельной газеты. В 1867—1868 гг. при участии Чижова, руководившего совместно с Бабстом экономическим отделом, выходит газета «Москва».

Железнодорожное строительство

В 1858 году Чижов знакомится с А. И. Дельвигом. Совместно с ним и братьями Шиповыми (костромскими дворянами) он учреждает Общество Московско-Троицкой железной дороги, в которое привлекаются откупщики Н. Г. Рюмин и И. Ф. Мамонтов. Предполагается построить первую частную дорогу силами исключительно русских рабочих и инженеров и на деньги русских купцов без участия иностранного капитала.

Первоначально решено построить дорогу до Сергиева Посада длиной 66 вёрст. Для обоснования выгодности сооружения дороги Чижов организует группы студентов Московского технического училища для круглосуточного подсчёта всех прохожих и проезжающих по Троицкому шоссе в Троице-Сергиеву лавру и обратно. По итогам подсчётов публикуется статья в «Вестнике промышленности» и направляется записка в Санкт-Петербург. В июле 1858 года получено Высочайшее соизволение на производство изыскательских работ. По инициативе Чижова принята за правило регулярная публикация отчётов правления Общества в газете «Акционер».

Движение поездов по Московско-Троицкой железной дороге было открыто 18 августа 1862 года. По свидетельству современников, дорога вышла образцовой и по устройству, и по бережливости расходов, и по строгой отчётности управления.

В 1870 году открывается дорога от Сергиева Посада до Ярославля, а в 1872 году — узкоколейная дорога до Вологды.

В 1869 году московские капиталисты образовывают товарищество для покупки Московско-Курской железной дороги, председателем которого избирают Чижова. Он же становится председателем правления дороги после её покупки.

Участие в финансовых предприятиях

Пайщик, председатель правления созданного в 1866 году Московского купеческого банка. Среди пайщиков банка большинство составляли текстильные фабриканты центральных губерний. В 1869 году под руководством Чижова было открыто Московское купеческое общество взаимного кредита.

Оживление Севера

Одним из предприятий, созданных по инициативе и участии Ф. В. Чижова в середине 1870-х годов, стало Архангельско-Мурманское срочное пароходство по Белому морю и Северному Ледовитому океану. Через развитие флота Чижов собирался начать хозяйственное освоение северных окраин Европейской России, развить рыбные и звериные промыслы среди поморов, наладить добычу гуано, открыть склад предметов, необходимых для промыслов и хозяйства поморов, основать Северный банк в Коле. Однако предприятие наладилось уже после смерти Чижова.

Экономические взгляды

По мнению Чижова, русский народ формировался медленно и самобытно, в отличие от народов Западной Европы. При этом в природе нет скачков, поэтому залог процветания России — постепенное развитие.

Чижов придерживался протекционистских взглядов: «Все, защищая свободу торговли, ссылаются на Англию, но промышленность в Англии расцвела при покровительственной системе». Вероятно, эти взгляды отчасти были сформированы благодаря участию Чижова в железнодорожном строительстве.

Когда один народ сравнительно с другим беднее капиталами, механическими средствами, хорошими опытными рабочими, окружён множеством неблагоприятных, но устранимых условий, то ему можно легко помочь покровительством народному труду. Так везде делалось, делается везде и теперь, и нигде ещё в Европе этого не отвергают. Единственный вопрос, который может здесь возникнуть, — это вопрос о размерах покровительства.

Чижов считает, что зарубежные капиталисты и специалисты наносят вред отечественной промышленности. Так, он отзывается об опыте железнодорожного строительства Главным обществом российских железных дорог:

Французы просто грабили Россию, строили скверно вследствие незнания ни климата, ни почвы и того невыносимого презрения, которое они питали к русским инженерам.

По мнению Чижова, «хорошие специалисты найдут себе и дома довольно дела». В одной из передовых статей газеты «Акционер» прямо говорится:

Мы нуждаемся в действительных капиталах и дельных промышленниках, а не в заезжих проходимцах, действующих с заднего крыльца, добывающих себе, пользуясь случаем и невежеством, монополии и вместо внесения капиталов, поглощающих наши собственные средства.

Чижов критиковал чрезмерную централизацию в управлении страной, возлагая большие надежды на развитие земств. В 1856 году он пишет:

Нынешняя война указала нам слабые наши стороны, недостатки нашего управления, происходящие большей частью от излишней его централизации, которая обратила администрацию в весьма сложный механизм, вовсе не соответствующий духу народа и его потребностям… судьба торговли и промышленности у нас в руках чиновников, наименее способных понимать их нужды и потребности.

Не дело министров и петербургского правительства вообще быть законодателями, инициатива, предложение законов должны идти от страны, от земства… И только быть… согласовываемы с общими государственными законами и утверждаемы правительством. Пока этого не будет, для каждого нового закона страна будет tabula rasa, на которой черти что угодно…

В 1877 году, толкуя слухи о подготовке конституции, Чижов пишет: «…сущность конституции будет тоже турецкая: при конституционной форме — полный разгул произвола… <не лучше ли> мало-помалу расширять права земства и его самостоятельность, дать возможность распоряжаться земским хозяйством, приходами и расходами. Это было бы вернее и надёжнее.»

Чижов, с одной стороны, выступал за скорейшую отмену крепостного права, с другой стороны, считал необходимым вовлекать предпринимателей в управление страной, убеждал промышленников и купцов в том, что они образуют собой новую общественную силу и призывал их к общественной активности и сплочённости.

Чижов является сторонником равномерного развития регионов Российской империи:

Чем свободнее и шире будет у нашего народонаселения право переходить с одного места на другое, из городов в сёла, из сёл в города, тем ровнее можно распределяться народному труду… Это — главное и могучее условие в развитии и умножении народного богатства.

Поясняя учреждение Беломорского и Северо-Двинского акционерного общества, приступившего к разработке богатств Севера, Чижов указывает:

Устройство общества… должно радовать, как доказательство, что деятельность и предприимчивость проявляются не в одних столицах, которые до сих пор почти исключительно работали и за себя, и за провинции. Подобная сосредоточенность, вредная во всех отношениях, в особенности вредна в деле промышленности тем именно, что, стягивая все силы и выгоды к одним центрам, препятствует образованию в провинциях… новых капиталов, останавливает… дальнейшее развитие отдалённых от столиц краёв… Многочисленным областям России… пора… пробудиться и приступить к промышленной деятельности.

Наследие

Весь свой основной капитал Чижов завещал на устройство и содержание пяти профессионально-технических учебных заведений. Два ремесленных училища должны были быть построены в Костроме: низшее химико-техническое и среднее механико-техническое. Ещё три низших училища, построенных в Кологриве, Чухломе и в Галиче или Макарьеве, должны были выпускать высококвалифицированных рабочих-ремесленников. Училища были открыты в 1892—1897 годах. Плата за обучение в низшем училище составляла 3 руб. в год, в среднем училище — 30 руб. Бедные ученики освобождались от платы, получали пособия из специальных училищных средств . Чижовские училища имели первоклассное оборудование и превосходный состав педагогов, преподаватели набирались из выпускников столичных высших учебных заведений, а лучшие учащиеся посылались на стажировку за границу. Их выпускников охотно принимали на работу казённые и частные предприятия. Сейчас в здании механико-технического училища находится Костромской энергетический техникум им. Ф. В. Чижова.

Кроме того, Чижов распорядился основать в Костроме родильный дом и при нём учебное родовспомогательное заведение.

Память

• Имя Ф. В. Чижова носит Костромской энергетический техникум (ранее химико-технологический), расположенный в здании Промышленного училища, выстроенного по его завещанию.
• В честь Фёдора Чижова назван электропоезд маршрута Москва — Сергиев Посад — Александров.
• На Севере имя Ф. В. Чижова носило небольшое грузо-пассажирское судно (фото хранится в АОНБ им. Н. А. Добролюбова).
• В Костромской области действует сеть аптек «Аптека Чижова», несмотря на то, что Чижов никогда не имел отношения к аптечному делу.
• В 2011 году в Костроме заложен камень в основание памятнику Фёдору Васильевичу Чижову.
• На Павелецком направлении курсирует ЭМ2-030 "Фёдор Чижов".
• На Ярославском направлении курсирует ЭД4М-0387 "Фёдор Чижов".

Интересные факты

• Чижов носил бороду и отмечал по этому поводу: «борода моя дала мне много способов прямее и лучше смотреть на ход вещей, потому что все были со мной запросто, мужики рассказывали все подробности их быта и их промышленности, что меня очень занимало».
• По мнению биографа И. Симоновой, Чижов имел внебрачную дочь от К. В. Маркевич, при родах которой мать умерла. Именно в связи с этим Чижов распорядился основать в Костроме родильный дом и учебное родовспомогательное заведение.
• Чижов был близко знаком с Н. В. Гоголем, стал душеприказчиком его наследства и редактором его полного собрания сочинений. Его прах покоится в Москве, на кладбище Свято-Данилова монастыря рядом с могилой Гоголя.
• До последних лет жизни Чижов жил очень скромной жизнью, в частности, друзья замечали ему, что «не мешало бы всероссийскому управляющему разных выгодных предприятий хотя бы обить мебель новой клеёнкой».

Литература

• Инна Симонова . Фёдор Чижов. — Молодая гвардия, 2002. — 336 с. — ISBN 5-235-02478-8.
• Сизинцева Л.И. [kostromka.ru/kostroma/land/02/sizinceva/ Фёдор Васильевич Чижов] // Костромская земля: Краеведческий альманах. Вып. 2. — Кострома, 1992. — С. 5—11.

Отрывок, характеризующий Чижов, Фёдор Васильевич

Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…