Беневентанский обряд

Беневентанский обряд — латинский богослужебный обряд, характерный для княжества Беневенто и смежных южноитальянских областей до вытеснения римским обрядом. Помимо собственно богослужебных особенностей, характеризовался особенными беневентанским хоралом, отличным от григорианского, и своеобразным беневентанским шрифтом. Замена местного обряда римским связана с упадком лангобардских государств Южной Италии и завоеванием их норманнами.

Беневентанские шрифт и хорал

Особенное беневентанское письмо было выработано на основе римского курсива в VIII веке. Сохранившиеся литургические рукописи X—XIII веков показывают, что данное письмо было распространено не только в княжестве Беневенто, но и в соседних областях. Собственные рукописные школы, использовавшие беневентанский шрифт, были в Монте-Кассино, монастырях святого Викентия на Вольтурне и святой Софии в Беневенте (совр. Беневенто), в Монте-Сант-Анджело, а также в городах Салерно, Капуя, Аверса, Бари, Неаполь и Троя.

Беневентанская разновидность невменной нотации, которая использовалась в мессе и оффиции, отличалась от других невменных диалектов. Рукописи, содержащие беневентанскую нотацию, подписаны как «амвросианские». Для беневентанского хорала были характерны собственный набор ладовых звукорядов (не полностью соответствующий ладовой системе григорианского пения), повышенное значение мелодических формул (т.наз. центонизация распевов), отсутствие жёсткой зависимости мелодий от текста. Стефан IX (1057—1058), занимавший также пост аббата Монте-Кассино, запретил использовать в Беневенте «амвросианское» (то есть беневентанское) пение.

Характерные черты обряда

Сохранившиеся южноитальянские рукописи XI — первой половины XIII веков позволяют говорить об особом беневентанском обряде, в котором можно видеть отдельные черты староримского (догригорианского), амвросианского, византийского и галликанского обрядов. Во всех службах суточного круга использовалась так называемая Старая римская Псалтирь — латинский перевод, сделанный до иеронимовой Вульгаты. В воскресные и праздничные дни на литургии предписывалось три чтения — ветхозаветное, апостольское и евангельское (как в амвросианском, в римский обряд три чтения вошли только в XX веке), в дни памяти некоторых святых были ещё чтения из их житий.

Беневентанская литургия отличалась от римской пятью переменными молитвами: две коллекты перед чтениями, молитва после Евангелия (существовала до VI века и в римской мессе, вплоть до Тридентского собора в римском чине существовал её рудимент: после Евангелия возглашалось Oremus, хотя самой молитвы уже не произносилось), секрета и заключительная молитва (лат. oratio ad complendum). Перед причащением возглашалось «Offerte vobis pacem» («Давайте друг другу (приветствие) мира)»), а народ отвечал «In nomine Christi».

Схожими с использовавшимися в амвросианском и староримском обрядах были чтения воскресений Великого поста: о самарянке (второе воскресенье), об Аврааме (третье), о слепом (четвёртое), воскрешение Лазаря (пятое — Страстное воскресенье). В пятое воскресенье Великого поста полагалось две литургии — Missa sicca (Сухая месса, то есть литургия преждеосвященных даров) и Missa palmarum (Пальмовая месса), а вечером — Missa de passione (Страстная месса). В Великую пятницу совершался схожий с римским чин Поклонения Кресту, в Великую субботу — освящение свечи с гимном «Exultet». По традиции, текст этой службы записывался на особом пергаментном свитке; сохранились два таких 6-метровых свитка (из Бари и Монте-Кассино).

Беневентанский обряд имел ряд общих черт с галликанским (например, одинаковая префация анафоры на Рождество Христово), с византийским (заимствованы ряд антифонов Великой пятницы), с амвросианским (заимствованы миланские названия для интроита и оффертория — ingressa и offerenda соответственно).

Источники

• Beneventanum troporum corpus, ed. by John Boe and Alejandro Enrique Planchart. 8 vls. Madison (Wisconsin): A-R Editions, 1989-1996 (транскрипции тропов, ординарных и проприальных распевов мессы беневентанской традиции, с переводом текстов на английский язык и обширными комментариями; издание продолжается)
• Никитин С. И. [www.pravenc.ru/text/78018.html Беневентанский обряд ] // Православная энциклопедия. Том IV. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2002. — С. 594-595. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 5-89572-009-9

Отрывок, характеризующий Беневентанский обряд

В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.