Ясинский, Якуб

Якуб Ясинский
Дата рождения	24 июля 1759 или 1761
Место рождения	Венглев около Пыздр, Познанское воеводство (ныне в Великопольском воеводстве)
Дата смерти	4 ноября 1794(1794-11-04)
Место смерти	Прага, Варшава
Принадлежность	Речь Посполитая
Годы службы	1783—1794
Звание	подбригадир (1783) подполковник (1789) полковник (1792) генерал-лейтенант (1794)
Сражения/войны	Русско-польская война (1792) Восстание Костюшко (1794)
Награды и премии

Я́куб Яси́нский (польск. Jakub Jasiński; 24 июля 1759 или 1761, Венглев около Пыздр, Познанское воеводство — 4 ноября 1794, Прага, Варшава) — один из руководителей восстания 1794 года под предводительством Тадеуша Костюшко, лидер радикального «якобинского» крыла повстанцев, сторонник идей французской революции.

Во время восстания был комендантом Вильны, генеральным командующим повстанческими войсками в Великом княжестве Литовском. Отозван из Великого Княжества Литовского из-за обвинений в «литвинском сепаратизме». Погиб при обороне Варшавы.

Биография

Родился 24 июля 1761 года (по другим данным, двумя годами ранее) в Венглеве около Пыздр в Великопольше (по данным его биографа Генриха Мосьцицкого). С 12 лет учился в Варшавском кадетском корпусе (Рыцарской школе), основанном королём Станиславом Понятовским. Имел склонность к общественным наукам, увлекался идеями просветителей; особенно сильно на него повлияла философия Жан-Жака Руссо. Окончив обучение в 1783 году, получил чин подбригадира и после двух лет службы вернулся в кадетский корпус в качестве преподавателя инженерного дела.

В 1789 году по протекции генерала артиллерии Великого княжества Литовского князя Казимира Сапеги король назначил Ясинского старшим офицером инженерного корпуса литовского войска в звании подполковника. Возглавляемая Ясинским инженерная служба армии состояла из 42 офицеров и солдат, в том числе из 20 минёров, и входила в состав созданного в 1780 году в Вильне корпуса артиллерии и военной инженерии. 13 января 1792 года Ясинский получил звание полковника инженерии и был направлен ревизором на строительство связывающего Пину и Мухавец Королевского канала (между городами Пинском и Кобрином).

Война с Россией 1792 года

После подписания либеральной партией Конституции 3 мая ситуация в стране резко обострилась. Часть шляхты, считая, что Конституция попирает её сословные права, была недовольна. Сторонники отмены Конституции приняли решение создать конфедерацию и выступить совместно с русскими войсками против Сейма. Однако русская армия была занята в войне с Османской империей, и Екатерина II не решалась одновременно начинать войну в Речи Посполитой.

После заключения Россией мира с Османской империей представители от недовольной шляхты Потоцкий и Ржевуский прибыли в Санкт-Петербург и заключили с императрицей тайный договор о совместных военных действиях. 18 мая 1792 года в Речь Посполитую вступило четыре колонны российских войск под начальством генерал-аншефа Михаила Васильевича Каховского со стороны Бессарабии и 32-тысячная армия под руководством генерал-майора Михаила Кречетникова с востока. В тот же день в местечке Тарговица противниками Конституции была сформирована конфедерация.

В начавшейся войне Ясинский командовал инженерным корпусом, который мог выставить максимум тысячу солдат. 10 июня 1792 года он участвовал в битве под Миром, где проявил героические качества. Битва была проиграна, а вскоре Ферзеном без единого выстрела был взят Несвиж, над фортификацией которого безрезультатно трудился Ясинский. Польская армия была сосредоточена у Бреста, где 23 августа состоялось генеральное сражение. Ясинский разработал план обороны города, благодаря которому битва была выиграна, за что полковник был награждён Кавалерским крестом Virtuti Militari. Между тем, исход кампании был уже предрешён: под давлением Екатерины II король принял решение перейти на сторону конфедератов и 22 июля отдал приказ о сложении оружия. Ясинскому пришлось подчиниться.

Подпольная деятельность

После позорного для Речи Посполитой Гродненского сейма 1793 года значительная часть шляхты, в том числе и многие высшие армейские чины, выехали за границу. Ясинский остался в Вильне, пытаясь реорганизовать инженерный корпус. Известно, что он придерживался радикальных («якобинских») взглядов: выступал за отмену крепостного права и восстановление Речи Посполитой в границах 1772 года. Однажды он даже высказал мысль, что страну нельзя спасти без того, чтобы не вырезать всей шляхты.

С осени Ясинский приступил к конспираторской деятельности, направленной против российских оккупантов. Подпольный штаб Ясинского находился в карточном салоне его адъютанта Ходкевича. Игра в карты серьёзно помогала в пополнении кассы. Время от времени Ясинский занимался поэзией; впрочем, сам он достаточно скептически оценивал свои таланты. В начале 1794 года о подпольной деятельности Ясинского стало известно пророссийским властям. Он вынужден был покинуть Вильну и уехать в Вилькомирский повет, где его ожидали верные войска.

Восстание Костюшко

В ночь с 22 на 23 апреля 1794 года Ясинский возглавил восстание в Вильне. Повстанцы быстро обезоружили российский гарнизон, взяв в плен 1012 человек. 23 апреля на рыночной площади был провозглашён «Акт восстания Литовского народа». 25 апреля за измену Родине по инициативе Ясинского был казнён глава местной администрации гетман великий литовский Шимон Мартин Коссаковский.

3 мая Наивысшая Рада Литовская провозгласила Ясинского главнокомандующим Литовских повстанческих войск. Между тем, его радикализм сильно пугал шляхту, а польское руководство восстания считало Ясинского «литвинским сепаратистом». В качестве главнокомандующего литовскими повстанцами Ясинский руководил организацией новой армии, с целью расширения социальной базы восстания писал рифмованные прокламации к крестьянам.

11 мая 1794 года Костюшко назначил Ясинского генерал-лейтенантом. Однако уже 4 июня Ясинский был отстранён с поста главнокомандующего Литовских войск, передав полномочия генералу Михалу Вельгорскому. 10 июня приказом Костюшко Наивысшая Рада Литовская была распущена и заменена на гораздо более консервативную по своему составу Центральную депутацию Великого княжества Литовского.

В это время стычки между повстанцами и российскими войсками не прекращались. На территории Великого княжества Литовского кроме Ясинского действовали генералы Гробовский и Хлевинский. Первое сражение Ясинского под Неменчином закончилось поражением. 7 мая состоялось второе сражение — под Полянами, которое также было проиграно. Ясинский счёл необходимым укрепить обороноспособность Вильны, но новый комендант Вельгорский принял решение отвести войска в Лидский повет. Ничего не зная об этом решении коменданта, Ясинский дожидался его в лагере под Солами, где прежде было уговорено соединить войска. Потеряв много времени на безрезультатное ожидание, Ясинский с 4000 солдат предпринял отчаянную атаку на корпуса Зубова и Бенигсена (около 5000 солдат при 16 пушках). Сражение состоялось 26 июня под Солами и стало одним из самых кровопролитных боёв всей кампании. Ясинскому пришлось отступить, хотя и не нарушая боевого порядка. Во время отступления погиб брат Якуба капитан стрелков Юзеф. Ясинский выехал в Варшаву.

Пережив тяжёлую депрессию по поводу военных неудач и смерти брата, 17 июля Ясинский принял командование над нарвенским фронтом. Для пополнения войска он направился в Брест, оттуда в Бельск, как раз в это время, во второй половине августа, его достигло известие о падении Вильны.

По прибытии в Гродно Костюшко, больше не опасаясь сепаратизма Ясинского, наградил его перстнем с надписью: «Родина своему защитнику» и передал под его командование одну из литовских дивизий. Командиром наднарвенской дивизии Костюшко назначил Юрия Грабовского. Тем временем в России постановили решить исход кампании одним стремительным маршем Суворова. Неутомимый Суворов, с ходу беря города, одержал важные победы в сражениях у Крупчиц и под Брестом. 10 октября повстанцам было нанесено решающее поражение под в битве Мацеёвицами, Костюшко попал в плен.

20 октября Ясинский прибыл в Варшаву и попросил нового диктатора восстания Томаша Волжецкого назначить его в предместье Варшавы крепость Прагу, которая должна была стать центром обороны города. У защитников крепости уже не оставалось надежд на победу. Существует мнение, что в это время Ясинский предложил казнить короля и всех пленных, что, разумеется, сделано не было. Ясинскому с корпусом в 4000—5000 солдат было поручено оборонять левое крыло крепости — Таргувек, представлявшее собой северный фронт обороны.

3 ноября российские войска под командованием Суворова начали обстрел крепости, а на следующий день в 5 часов утра начался штурм. Примерно через полчаса линия обороны была прорвана, в предместье началась паника. Люди рвались к мосту — единственной связи с Варшавой. Ясинский был среди тех, кто оборонял отход людей к мосту. Здесь, около Бродна, он и погиб. Как и другие защитники Праги, Ясинский был похоронен на Камёнковском кладбище.

Творчество

В ранние годы творчество Ясинского развивалось под влиянием сентиментализма. С середины 1780-х в его творчестве начинает преобладать социальная тематика, а произведения приобрели политическую окраску. О своей литературной деятельности сам Ясинский говорил: «Пишу то, что хочу, и о том, что меня интересует, похвалы не ищу…».

Из-под пера Ясинского вышли ироикомическая поэма «Споры» (1788—1792), поэма «Тянтя». Стихотворение Ясинского «О зрелости: к польским изгнанникам» было отдельно издано в Гродно в 1793 году. Писал поэмы сатирического и сказочного характера. Некоторые романтические песни Ясинского с своё время были очень популярны.

Ясинский часто высказывал радикальные взгляды в своих поэтических произведениях, в связи с чем современники видели в нём представителя «якобинского» направления в польской поэзии. Его симпатии к революционной Франции и Американской революции нашли отражение в поэме «К Народу» (1794).

Произведения Ясинского изданы в 1869 году в Варшаве.

Память

• В 1994 году в Белоруссии была выпущена почтовая марка, посвящённая Ясинскому.
• Именем Ясинского названы улицы в городах Польши, Литвы и Белоруссии (список, возможно, неполный):
  • Польша: Варшава, Гливице, Зелёна-Гура, Иновроцлав, Краков, Лодзь, Люблин, Пшемысль, Радом, Руда-Слёнска, Тчев, Хожув, Ченстохова;
  • Литва: Вильнюс;
  • Белоруссия: Молодечно.
• Кроме этого, имя генерала Ясинского носят:
  • «Форт Ясинского» — один из фортов Варшавской крепости;
  • II Иновроцлавский инженерный полк (с 1995 года);
  • III сапёрные полк в Дембице (расформирован в 2002 году);
  • Высшая школа офицеров военной инженерии во Вроцлаве (действовала до 1994 года);
  • Гимназия и школа в Варшаве, лицеи в Варшаве и Вроцлаве;
  • Скаутские дружины в Варшавской Праге и Серпце;
  • Конкурс патриотической и любительской поэзии в Праге (Варшава).
• В 1974 году на территории Высшей школы офицеров военной инженерии во Вроцлаве был установлен памятник Якубу Ясинскому (скульптор: Константы Мохарский). В 1978 году им же была создана копия этого памятника для вроцлавского Лицея имени генерала Ясинского.
• Фигуре генерала Ясинского посвящена неоконченная трагедия Адама Мицкевича на французском языке «Якуб Ясинский, или Две Польши».

Литература

• Грыцкевіч А. П. Паўстанне 1794 г.: перадумовы, ход і вынікі // Беларускі гістарычны часопіс. — 1994. — № 1.
• Нечаев В. М.,. Ясинский, Яков (генерал) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Юхо Я., Емельянчык У. «Нарадзіўся я ліцьвінам…»: Тадевуш Касцюшка. — Мн., 1994.
• Keler J. Poezja Jakuba Jasińskiego. — Wrocław, 1952.
• Land S., Plewkiewiczowa M. Portret Jakuba Jasinskiego. — Książka i Wiedza: 1964. — 202 s.
• Leśnodorski B. Polscy jakobini. — Warszawa, 1960.
• Libera Z. Jakub Jasinski // Pisarze polskiego Oswiecenia. — Warszawa, 1994. — T. 2.
• Mościcki H. Generał Jasiński i powstanie kościuszkowskie. — Warszawa, 1917.
• Mościcki H. Jakub Jasiński. — Kraków: M. Kot, 1948. — 236 s.
• Sułek Z. Sprzysiężenie Jakuba Jasińskiego. — Warszawa: MON, 1982. — 280 s.

Ссылки

• Шпунт А. [www.nn.by/1998/06/07.htm Я Бацькаўшчыны не перажыву…] // Наша Ніва. — 1998. — № 6. — С. 34.
• [wars175x.narod.ru/bgr_jasin.html Якуб Ясинский. Биографии 2-й половины XVIII века]. Военная история 2-й половины XVIII века. [www.webcitation.org/60vItwH37 Архивировано из первоисточника 14 августа 2011].
• [szczep17wdh.republika.pl/jasinski.htm Generał Jakub Jasiński (1761–1794)]. Szczep 17 Warszawskich Drużyn Harcerskich i Gromad Zuchowych im. gen. Jakuba Jasińskiego. [www.webcitation.org/65hBdMsBt Архивировано из первоисточника 24 февраля 2012].
• Libera Z. [mazowsze.hist.pl/files/Rocznik_Warszawski/Rocznik_Warszawski-r1993-t23/Rocznik_Warszawski-r1993-t23-s39-46/Rocznik_Warszawski-r1993-t23-s39-46.pdf Jakub Jasiński Warszawie] // Rocznik Warszawski. — 1993. — T. 23. — S. 39—46.

Отрывок, характеризующий Ясинский, Якуб

Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.