Monster (манга)
| MONSTER
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;"> </td></tr>
<tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: #ccf;">Манга</th></tr><tr><th style="">Автор</th><td class="" style=""> Наоки Урасава </td></tr><tr><th style="">Издатель</th><td class="" style="">
</td></tr><tr><th style="">Публикуется в</th><td class="" style=""> Big Comic Original </td></tr><tr><th style="">Аудитория</th><td class="" style=""> сэйнэн </td></tr><tr><th style="">Публикация</th><td class="" style=""> 1994 год — 2001 год </td></tr><tr><th style="">Томов</th><td class="" style=""> 18 </td></tr> <tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: #ccf;">Аниме-сериал</th></tr><tr><th style="">Режиссёр</th><td class="" style=""> Масаюки Кодзима </td></tr><tr><th style="">Студия</th><td class="" style=""> Madhouse </td></tr><tr><th style="">Телесеть</th><td class="" style=""> <tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: #ccf;">Роман «Another Monster» Monster (яп. モンスター монсута:, в переводе с англ. — «Чудовище») — известная манга Наоки Урасавы и снятое по ней аниме в жанре психологического триллера с элементами детектива.[1] По данным на декабрь 2009 года, манга имела самый высокий пользовательский рейтинг в базе данных Anime News Network.[2] Согласно опросу, проведенному в 2007 году министерством культуры Японии, занимает 19-е место среди лучшей манги всех времен.[3] Аниме, снятое по Monster, состоит из 74 серий. Кроме того, в 2002 году вышла книга Наоки Урасавы Another Monster («Ещё один монстр»), где события описаны с точки зрения постороннего наблюдателя — австрийского репортера. Недавно компания New Line Cinema приобрела права на экранизацию манги. Сценарий для кино-версии согласился написать Джош Олсон,[4] известный благодаря фильму «Оправданная жестокость».[5] Премьера должна была состояться в 2009 году. СодержаниеСюжет1986 год,[6] Германия. В Дюссельдорфе совершено жестокое убийство: неизвестный проник в дом четы Либертов и застрелил жившую там пожилую пару. Выжили только дети: Анна и её брат-близнец Йохан. Йохан ранен в голову и находится в тяжелом состоянии, он срочно нуждается в операции, а Анна от шока потеряла память и не реагирует на окружающих людей. Так случилось, что в том же городе живёт и работает гениальный молодой хирург Тэмма Кэндзо, который успешно проводит тяжелую операцию и спасает жизнь мальчика. Это событие перевернет всю жизнь доктора Тэммы. Проходит девять лет, и Тэмма заново встречается с Йоханом, который у него на глазах с улыбкой убивает пациента. Тэмма Кэндзо осознает, что он не просто спас человеческую жизнь, а воскресил настоящее чудовище, психопата и убийцу. Между тем, Йохан стремится найти сестру, с которой расстался девять лет назад. Анна Либерт, теперь уже Нина Фортнер, живёт в Гейдельберге, в благополучной семье, учится в университете, но не помнит своего прошлого и ходит на прием к психологу. Йохан посылает к новым родителям Нины наёмных убийц. Нина, приходя в себя, начинает вспоминать прошлое и понимает, что девять лет назад именно она стреляла в Йохана, и по её вине он оказался в госпитале Тэммы. С этого момента пути персонажей расходятся. Тэмма и Нина Фортнер считают, что их долг — найти и убить Йохана, то есть предотвратить преступления, которые он совершит в будущем. Нина, уже стрелявшая в Йохана однажды, собирается завершить начатое, а также отомстить за своих родителей. Тэмма, который собственноручно спас Йохана во время операции, решает исправить допущенную ошибку. Герои ищут одного и того же человека, иногда встречаются, но действуют не сообща, а в чём-то даже друг против друга. Тэмма считает, что ответственность лежит на нём, — следовательно, ему спустить курок, а Нина не должна запятнать свою совесть убийством. Нина рассуждает аналогично: такой человек, как доктор Тэмма, не должен убивать. Персонажи
Тем не менее, большое внимание уделяется всем персонажам, которые так или иначе участвуют в поисках Йохана: инспектору Рунге (яп. ハインリッヒ ルンゲ Inspector Heinrich Runge?)[7], который расследует дело об убийстве Либертов и с самого начала подозревает доктора Тэмму[8]; Нине Фортнер (яп. ニナ フォルトナー), чья жизнь оказалась разрушена из-за вмешательства Йохана; Еве Хайнеманн (яп. エヴァ ハイネマン Eva Heinemann?), невесте доктора Тэммы, которая бросает жениха при первой же неудаче. Кроме того, появляется большое количество второстепенных и эпизодических персонажей, часто связанных между собой[9]. ГеографияСобытия аниме и манги хоть и вымышлены, но происходят в реальном мире, среди реальных географических объектов: город Дюссельдорф, где живёт и работает доктор Тэмма; Мюнхенский университет, в котором учатся Карл Нойманн и Лотта; Гейдельбергский замок, где Йохан назначает Нине Фортнер свидание в 6 серии аниме; река Эльба (нем. Elbe), где водится радужная форель[10]; Прага, в то время ставшая столицей Чехии. Местоположение героев легко определить, даже если конкретные географические названия не указаны: например, не сказано, в каком конкретно университете учится Нина Фортнер, но она живёт в городе Гейдельберг — значит, речь идет о Гейдельбергском университете, старейшем университете Германии. Там также есть юридический факультет. Аналогичным образом, можно предположить, какое учебное заведение Дюссельдорфа окончили доктор Тэмма и Руди Гиллен — Университет им. Генриха Гейне (нем. Heinrich-Heine-Universität Düsseldorf), специализирующийся на естественных науках (в том числе медицине[11]) и литературе. Несмотря на это, аниме делалось на японской студии (Madhouse), поэтому внимательные зрители могут заметить несколько ошибок, допущенных создателями Monster.[12] В частности, в 3 серии, прежде чем Юнкерс выскакивает перед машиной, можно мельком увидеть светофор. И хотя действие происходит в Германии, огни у светофора в японском стиле: красный-жёлтый-голубой. На самом деле, в Германии не существует мест, где использовались бы такие цвета.[13] Есть и отсылки к японской действительности, иногда показанной в юмористическом ключе: например, в одной из сцен доктор Тэмма учит европейца Хьюго Бернхарда есть тушеный картофель с помощью палочек, а тот с непривычки роняет еду прямо на стол, вызывая смех Тэммы Кэндзо. В другом эпизоде доктор Тэмма хочет просмотреть материалы девятилетней давности в архиве газеты. Получив разрешение, он благодарит и по японскому обычаю кланяется.[14] Редактор Маурер, житель Гейдельберга, хмыкает: «Так вот он, японский поклон» (англ. «So this is the Japanese bow»). МангаМанга Наоки Урасавы с 1994 по 2001 год выходила в журнале Big Comic Original, в 1997 она получила второй приз на Японском фестивале медиаарта, а в 2001 году — награду издательства Shogakukan как лучшее произведение в категории сэйнэн.[15] Эпиграфом к манге стали слова из Откровения Иоанна Богослова:
Список томов, выпущенных в Японии
Monster Original Soundtrack 2Monster Original Soundtrack 2 (яп. MONSTER オリジナルサウンドトラック2) — второй альбом саундтрека, вышедший 22 декабря 2004. Лейбл прежний — VAP,[18] а песни исполняет японская пианистка Ингрид Фудзико Хемминг.
Интересные факты
Напишите отзыв о статье "Monster (манга)"Примечания
Ссылки
| ||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
Отрывок, характеризующий Monster (манга)
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
