Аллербергер, Йозеф

Йозеф Аллербергер
Josef Allerberger
Прозвище	Зепп (нем. Sepp)
Дата рождения	24 декабря 1924(1924-12-24)
Место рождения	ныне — Штирия, Австрия
Дата смерти	2 марта 2010(2010-03-02) (85 лет)
Место смерти	Вальс-Зиценхайм, Зальцбург, Австрия
Принадлежность	Третий рейх Третий рейх
Род войск	Сухопутные
Годы службы	1942—1945
Звание	Обер-ефрейтор
Часть	3-я горнострелковая дивизия
Сражения/войны	Вторая мировая война Восточный фронт
Награды и премии

Йозеф Аллербергер (нем. Josef Allerberger; 24 декабря 1924, Штирия, Австрия — 2 марта 2010, Вальс-Зиценхайм, Зальцбург, Австрия) — непродолжительное время пулемётчик, чуть позднее снайпер 2-го батальона 144-го горнострелкового полка 3-й горнострелковой дивизии. Аллербергер являлся вторым по результативности снайпером вермахта, после Маттиаса Хетценаура, служившего в одной дивизии и в одном полку с Йозефом.

К концу войны на счету Йозефа (Зеппа, Зеппи — как его называли сослуживцы) Аллербергера было 257 подтверждённых уничтоженных солдат противника.

Биография

Йозеф Аллербергер родился в 1924 году в Штирии, в простой крестьянской семье. Его отец был плотником, по тем же стопам шёл и сын, к восемнадцати годам овладевший основами семейной профессии.

Участие во Второй мировой войне

Зачисление пулемётчиком, ранение

В декабре 1942 года, как и многие выходцы из горных регионов, был призван в альпийские части. Согласно книге Альбрехта Ваккера «Немецкий снайпер на Восточном фронте 1942—1945», Йозеф сначала прошёл шестимесячные курсы пулемётчиков. А непосредственно в бой Аллербергер вступил 18 июля 1943 года в составе 144-го полка 3-й горно-стрелковой дивизии.

Дивизия тогда находилась на линии Миус-фронта, и летом 1943 года там шли ожесточённые бои за Донбасский регион. Столкновение с отрезвляющей действительностью и животными ужасами окопной войны сильно изменили Йозефа.

«По истечении пяти дней я потерял последние остатки своей юношеской наивности. Опыт кровавых боев наложил свой отпечаток на мое лицо, так что выглядел я теперь на десять лет старше. Наша 7-я рота сократилась в численности всего до двадцати человек. Из моей группы в живых остался только я и командир нашей роты. Я потерял чувство времени и не испытывал больше ни страха, ни жалости. Я стал продуктом событий, происходивших вокруг меня, движимый примитивным инстинктом выжить среди изнурительных боев, голода и жажды»

Тогда же пришло чёткое понимание того, что шансов выжить у него не будет, если он останется пулемётчиком. По мнению Аллербергера, потери среди пулемётчиков были намного выше, чем в среднем по пехоте, так как противник стремился в первую очередь подавить пулемёт артиллерийским, стрелковым или снайперским огнём. В результате лёгкого ранения в руку под Ворошиловском (ныне Алчевск) Аллербергер попал в госпиталь. В качестве выздоравливающего был прикомандирован к штабу на лёгкие работы.

Снайпер. Курсы и обучение

«Именно здесь, в относительной безопасности полкового штаба, я, после размышлений над ситуацией, твердо решил попытаться при первой же возможности избежать службы в качестве пулеметчика»

Как плотник он восстанавливал разбитые приклады карабинов и сортировал оружие в качестве ассистента офицера-оружейника.

«Конечно, это было знаком судьбы, что среди оружия, которое сортировал, я нашел одну-единственную русскую снайперскую винтовку. Только увидев её, я поспешил спросить у унтер-офицера по вооружению, нельзя ли с ней попрактиковаться»

Первые же стрельбы показали, что Йозеф Аллербергер оказался прирождённым снайпером.

Известно, что почти девять месяцев Аллербергер провоевал с советской трехлинейкой. При этом он подчёркивал, что поскольку он был, по сути, полевым снайпером, ему засчитывались лишь уничтожения, подтверждённые старшими по званию. Все противники, убитые им в составе подразделения, в том числе не только из снайперской винтовки, на его счёт не шли.

Летом 1944 года командир полка (хорошо относившийся к Йозефу) в качестве заслуженного отпуска направил его, по факту уже успешного высококлассного стрелка, на курсы снайперской подготовки в Германию.

Вернувшись на фронт, Аллербергер перешёл на использование снайперской модификации винтовки Mauser 98k с 6-х кратным оптическим прицелом. Или, по обстоятельствам, на полуавтоматическую винтовку «Вальтер 43» Gewehr 43. К данному вооружению Йозеф относился весьма положительно и отмечал её эффективность в огне на дистанциях ближнего и среднего боя (от 100 до 400 метров) особенно с использованием экспансивных пуль.

Навыки снайперского боя

Йозеф Аллербергер подчёркивал, что главными принципами выживания снайпера являлись: выбор позиции, возможность незаметно её покинуть, наличие/подготовка запасных позиций, по возможности, работа в паре с наблюдателем, крайне желательная смена точки выстрела после одного — редко — двух выстрелов. Большое внимание он также уделял маскировке и соответствующей экипировке. Но важнейшим требованием к выживанию и боевой эффективности снайпера он считал повышенную психологическую устойчивость, вкупе с храбростью, осторожностью и наблюдательностью стрелка.

Аллербергер также находил не удовлетворяющим запросам современной войны стандартный «уставной» подход к отбору и подготовке снайперов, где основополагающими критериями являлись лишь меткость стрельбы и навыки маскировки на местности.

Уделяя должное внимание точности огня, приоритет он оставлял за особой (зачастую просто врождённой) психологической закалкой — способности индивидуума к убийству посредством снайперского оружия.

В подтверждение своих слов Йозеф Аллербергер указывал на тот факт, что в условиях реальных боевых действий Восточного фронта, 90 % попаданий по объектам осуществлялись на средних дистанциях огня снайперской винтовки (150—500 метров). Попадания на дистанциях более 800 метров он называл чудом и случайностью.

Снайперы обеих сторон массово практиковали больше стрельбу по корпусу, чем в голову. В результате, во-первых, резко возрастала вероятность попадания с первого выстрела, что увеличивало шансы стрелка не быть обнаруженным, и, во-вторых, цель всё равно гарантированно выводилась из строя.

Аллербергер приводил десятки примеров, когда огонь снайпера позволял срывать атаки превосходящих сил противника. Он использовал жестокую, но доказавшую свою эффективность тактику боя против штурмующих волн вражеской пехоты.

«Я не обращал внимания на первые три-четыре линии атакующих и старался поразить в живот как можно больше бойцов, наступавших позади них. Слыша пронзительные крики раненых у себя за спиной, наступавшие в первых рядах теряли присутствие духа, и атака начинала захлёбываться. В этот момент я переключал своё внимание на первые линии врага. Противников, которые находились ближе пятидесяти метров ко мне, я поражал точными выстрелами в голову или в сердце, стараясь таким образом мгновенно вывести из боя всех, кого только мог. Тем из русских, кто находился на расстоянии больше пятидесяти метров от меня, я, наоборот, стрелял в туловище, стремясь ранить как можно больше врагов. Когда русские обращались в бегство, особенно эффективными оказывались выстрелы, в результате которых пули попадали отступающим в область почек. В этих случаях раненые начинали буквально по-звериному кричать и выть. В результате атака нередко резко заканчивалась. Мне в подобных ситуациях порою удавалось поразить более двадцати противников за несколько минут. Правда, такие попадания не увеличивали мой снайперский счет.»

Конец войны

Конец войны Аллербергер встретил на территории Чехословакии недалеко от границы с Австрией. К тому времени министерство пропаганды Геббельса сделало из Йозефа узнаваемую фигуру, и его фотографии несколько раз печатались в нацистской прессе. Но известность сослужила ему дурную службу: предполагая, что в советском плену он будет обречён, Аллербергер постарался сделать всё возможное, чтобы добраться до дома. После двух недель пребывания в приальпийских лесах, и уже после официального объявления об окончании войны, ему удалось попасть домой.

Остаток жизни Аллербергер проработал плотником, как и его отец. Аллербергер умер 3 марта 2010 года в городе Вальс-Зиценхайм (Австрия).

Память

• Книга Альбрехта Ваккера (нем. Albrecht Wacker) «Немецкий снайпер на Восточном фронте. 1942—1945.» (англ. «Sniper on the Eastern Front: The Memoirs of Sepp Allerberger, Knight's Cross»), основанная на воспоминаниях Аллербергера, впервые вышла в 2000 году.

Литература

• Wacker A. Im Auge des Jägers : der Wehrmachts-Scharfschütze Franz Karner (нем.) : eine biographische Studie. — Herne: VS-Books, 2000. — S. 288. — ISBN 3-932077-12-1.
• Wacker A. IM AUGE DES JÄGERS Der Wehrmachtsscharfschütze Josef Allerberger (нем.). — ISBN 978-3-932077-27-2.
• Оллерберг Й. Немецкий снайпер на Восточном фронте. 1942—1945 (рус.) : Жизнь и смерть на Восточном фронте. — М.: Яуза-Пресс, 2008. — С. 320. — ISBN 978-5-9955-0012-4.

Отрывок, характеризующий Аллербергер, Йозеф

Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.