Гуго Капет

Гуго Капет фр. Hugues Capet<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Гуго Капет (фантазия художника XIX века)</td></tr>
Король Франции
1 июня/3 июля 987 — 24 октября 996
Коронация:	3 июля 987, собор города Нуайон
Предшественник:	Людовик V
Преемник:	Роберт II
Герцог франков
16 июня 960 — 1 июня 987
Предшественник:	Гуго Великий
Преемник:	должность упразднена
Граф Парижа
16 июня 956 — 24 октября 996
Предшественник:	Гуго Великий
Преемник:	Бушар I Почтенный
Рождение:	940(0940) Дурдан
Смерть:	24 октября 996(0996-10-24) Париж, Франция
Место погребения:	аббатство Сен-Дени
Род:	Капетинги
Отец:	Гуго Великий
Мать:	Гедвига Саксонская
Супруга:	Аделаида Аквитанская
Дети:	сын: Роберт II дочери: Гизела, Гедвига (Эдвига), Аделаида

Гу́го Капе́т (фр. Hugues Capet, около 940, Дурдан — около 24 октября 996, Прасвиль) — сначала герцог франков (960—987), затем их король (987—996), основатель королевской династии Капетингов. В течение своего недолгого правления был занят борьбой с последними представителями династии Каролингов из-за короны и со Святым Престолом из-за реймсской архиепископской кафедры.

Биография

Происхождение и ранние годы

Гуго Капет родился в 940 или 941 году. Его отец Гуго Великий (897—956) носил титулы маркиза Нейстрии, графа Парижа и Орлеана (с 922 года), герцога франков (с 936 года) и принадлежал к одному из самых могущественных семейств королевства — Робертинам; он смог ещё больше расширить это могущество, когда при поддержке короля утвердил своё господство в Бургундии и заявил о претензиях на Аквитанию. По отцу Капет был внуком короля западных франков Роберта I, по матери — внуком короля восточных франков Генриха Птицелова.

Будущий король, видимо, не получил никакого образования. Источники сообщают, что он не знал латынь.

При последних Каролингах

После смерти отца в 956 году Гуго Капет унаследовал графства Парижское и Орлеанское и стал таким образом одним из сильнейших вассалов короля; в 960 году он получил и титул герцога франков. Ещё один лен, принадлежавший Гуго Великому, герцогство Бургундское, король Лотарь тогда же передал младшему брату Гуго Капета Оттону. После смерти Оттона в 965 году Гуго организовал избрание герцогом последнего своего брата — Эда Генриха, причём без согласования этого шага с королём. С этого момента Бургундия не считалась королевским леном: её правители были вассалами только франкского герцога.

В дальнейшем, опираясь на союз со своими родственниками Лиудольфингами и архиепископом Реймса, Гуго смог сохранить видное положение в северной части королевства. В конфликте между Лотарем и Оттоном II он поддержал Лотаря: в 979 году Гуго принял участие в походе на Ахен, а во время ответного наступления императора преградил ему путь под Парижем и заставил отступить.

Избрание на престол

В 986 году король Лотарь умер, передав своего 19-летнего сына Людовика под опеку Гуго Капета. Людовик V Ленивый после 14-месячного царствования погиб на охоте. Законным наследником престола был его дядя Карл Лотарингский, но у этого претендента были сильные враги внутри королевства во главе с архиепископом Реймса Адальбероном. К тому же многие не хотели видеть на престоле вассала императора, а правящие круги Германии не желали чрезмерного усиления герцога Лотарингского.

На ассамблею знати в Санлисе, находившемся в центре владений Гуго, большинство прибыло, уже настроенное в пользу герцога франков (конец мая 987 года). Адальберон Реймсский в своей речи перед собравшимися заявил, что Карл «потерял голову настолько, что посмел служить чужому королю и жениться на неровне, женщине из сословия вассалов», тогда как герцог Гуго обладает всеми необходимыми монарху качествами. Гуго получил единодушную поддержку. Коронация и помазание на царство произошли 3 июля 987 года в Нуайоне.

Правление

Чтобы упрочить своё положение, Гуго уже через полгода после собственного избрания организовал коронацию своего сына Роберта как соправителя. Выборы перед этим не проводились. Таким образом Гуго положил начало новой традиции: первые Капетинги ещё при жизни возводили своих сыновей на престол для того, чтобы избежать выборов, в ходе которых мог воцариться представитель другой династии. Эта традиция сыграла важную роль в переходе от выборной монархии к наследственной.

Властью в полном объёме новый король обладал только в ряде небольших владений на севере королевства: это были земли Робертинов между Парижем и Орлеаном, несколько графств, унаследованных от Каролингов, а также ряд аббатств и епископств. В Нейстрии в период после смерти Гуго Великого произошло усиление графов Блуа и Анжу. Это делало Гуго равным или даже уступавшим по силе ряду территориальных князей, ограничивавшихся формальным подчинением его сану. Земли к югу от Луары были абсолютно независимы от короны, но номинальная верховная власть Гуго была признана здесь достаточно быстро.

Другой была ситуация на севере. Здесь союзниками Карла Лотарингского были граф Труа, Эд Блуаский и архиепископ Санса — традиционный противник архиепископа реймсского. В 988 году, передав управление герцогством своему сыну Оттону, Карл начал войну против Гуго и занял Лан, считавшийся столицей королевства. Гуго и Роберт осадили город, но его защитники отбили штурм, а позже успешной вылазкой заставили осаждающих отступить.

Когда умер Адальберон, Гуго решил сделать архиепископом Реймса внебрачного сына короля Лотаря Арнульфа, чтобы таким образом перетянуть его на свою сторону. Но результат оказался совершенно другим: новый архиепископ сдал Реймс Карлу Лотарингскому (август 989 года). Правда, Карл не смог использовать преимущество, связанное с контролем над местом для коронаций. 29 марта 991 года и он, и Арнульф были схвачены благодаря вероломству епископа Лана Адальберона и выданы Гуго Капету. Король заточил Карла с женой и детьми в крепость в Орлеане, где тот умер не позже 995 года

Победив в войне, Гуго добился осуждения церковным синодом предавшего его Арнульфа как клятвопреступника (июнь 991 года) и сделал архиепископом Реймсским Герберта Орильякского. Это стало причиной конфликта короля с папой Иоанном XV, претендовавшим на исключительное право смещать и назначать архиепископов. Требования папы освободить Арнульфа и вернуть ему кафедру Гуго игнорировал; развернулась острая полемика, в которой один из поддерживавших короля прелатов даже сравнил папу с Антихристом. В конце концов церковный синод в Мюзоне в 995 году признал осуждение Арнульфа незаконным, но фактическую ситуацию это не изменило: Арнульф оставался в заточении. Его примирение с новой династией произошло только после смерти Гуго.

Король Гуго поддерживал развернувшуюся в его правление клюнийскую реформу. Так, по его желанию были реформированы аббатства Сен-Дени и Сен-Мор-де-Фоссе.

Гуго Капет умер 24 октября 996 года под Шартром — вероятно, от оспы. Он был похоронен, так же, как и его отец, в Сен-Дени.

Прозвище

Добавление к имени «Капет» (Capet) не было прижизненным. Оно впервые упоминается в источниках XI века, причём применительно к Гуго Великому. Источники начинают называть Капетом короля Гуго только с XII века.

Смысл прозвища был утрачен уже в XIII столетии. Скорее всего оно было образовано от латинского слова cappa, обозначающего головной убор, в частности — такой, какой носят аббаты. Вероятно, Гуго Великого и его сына называли так потому, что они были светскими аббатами ряда монастырей — таких, как Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Дени, Сен-Мор-де-Фоссе и других. Согласно другой версии, имелся в виду только один конкретный головной убор, считавшийся реликвией, принадлежавшей Мартину Турскому; в этом случае Гуго Великий и его сын получили прозвище как аббаты монастыря Сен-Мартен-де-Тур.

Оценки

Главными при рассмотрении личности Гуго Капета в средние века были вопросы о легитимности его власти и о его роли как основателя династии. В Новое время на первый план вышел вопрос о том, какую роль во французской истории сыграл переход власти от Каролингов к Капетингам.

Средние века

Около 1030 года хронист Адемар Шабанский утверждал, что Каролинги потеряли корону из-за их «неблагодарности милости Божьей», а Гуго получил её по праву как «друг Святой Церкви и ревностный поборник справедливости»; вероятно, такая точка зрения была в то время широко распространена. Тем не менее, законность смены династии часто оспаривалась. Многие хронисты (особенно в XI—XII веках) называли Гуго Капета узурпатором; иногда утверждалось, будто Карл Лотарингский был не дядей Людовика Ленивого, а братом, что делало воцарение Гуго ещё более явной узурпацией.

В XIII веке была широко распространена (особенно в Италии) антикапетингская легенда о якобы низком происхождении династии. Гуго Капета называли сыном парижского мясника. Этот мотив использовал Данте Алигьери, поместивший Гуго (которого он, видимо, не отличал от его отца) в чистилище и вложивший в его уста целую речь, начинающуюся с признания «Я корнем был зловредного растенья»:

                    Я был Гугон, Капетом нареченный,
                    И не один Филипп и Людовик
                    Над Францией владычил, мной рожденный.

                    Родитель мой в Париже был мясник;
                    Когда старинных королей не стало,
                    Последний же из племени владык

                    Облекся в серое, уже сжимала
                    Моя рука бразды державных сил,
                    И мне земель, да и друзей достало,

                    Чтоб диадемой вдовой осенил
                    Мой сын свою главу и длинной смене
                    Помазанных начало положил.

Гуго стал главным героем одной из жест, созданной около 1360 года. Здесь также использовался мотив низкого происхождения Капетингов, но в смягчённой и более позитивно обработанной форме. Гуго становится уже не сыном, а внуком мясника, причём самого богатого в стране. За свои большие рыцарские заслуги он получает руку наследницы французской короны Марии — к радости всех парижан и к большому огорчению для знати. Это произведение отражало реалии внутриполитического кризиса, когда жители Парижа во главе с Этьеном Марселем на короткое время стали важной политической силой. Елизавета Лотарингская около 1437 года создала прозаическую версию этой жесты на немецком языке под названием «Hug Schapler».

Новое время

Франсуа Гизо видел в избрании Гуго проявление феодального строя, который к концу Х века уже сложился окончательно. Гуго не стал сильнее вследствие коронации: в глазах феодалов королевский титул давно не имел реального значения, так что, возведя на престол одного из своей среды, они не предоставили ему какую-либо дополнительную власть.

В целом в XIX веке были широко распространены взгляды на Робертинов-Капетингов и на Гуго Капета в частности как на носителей национального начала, противостоявших Каролингам, которые, в свою очередь, олицетворяли приходящий в упадок универсализм. Так, Огюстен Тьерри усматривал в избрании Капета последний этап борьбы между «германской расой» и «галлами», которая привела к распаду империи Карла Великого, а затем к замене в Западно-Франкском королевстве правителей германского происхождения «национальными».

Русский медиевист Н. М. Бубнов в устранении Карла Лотарингского, вассала германского короля, видел победу национально-государственных интересов над каролингско-династическими. Князья, собравшиеся в Санлисе, понимали, что продолжение борьбы между могущественными Робертинами и слабыми, но опиравшимися на свои права Каролингами угрожает самому существованию государства, так как открывает Германии широкие возможности для экспансии на западе.

В конце XIX века против трактовки этих событий в духе национализма выступил один из ведущих французских медиевистов Фердинанд Лот, подчёркивавший отсутствие идейных различий между Каролингами и Капетингами. Такая точка зрения стала со временем господствующей. Шарль Пти-Дютайи обратил внимание на то, что предки Гуго Капета с конца IX века чередовались на престоле с Каролингами, из-за чего «так называемая перемена династии в 987 г. представляет собой не что иное, как приём, придуманный историками, чтобы удобнее расположить факты». В глазах современной науки воцарение Гуго Капета осталось незамеченным современниками.

В отношении самого Гуго Капета звучат умеренно-негативные оценки как неяркой личности, мало повлиявшей на общий ход событий. Фердинанду Лоту принадлежит критичное высказывание о короле Гуго как «слабом, неуверенном в себе человеке, который не мог сделать шаг, не посоветовавшись с кем-нибудь, и чья осторожность переходила в малодушие». Схожие суждения высказывались и позже. По мнению Д.Бартелеми, «осторожные сеньоры, крючкотворы и святоши» выбрали королём слабого Гуго «из принципиально консервативных соображений, …чтобы избежать любых авантюр».

Тысячелетие воцарения Капетингов в 1987 году стало поводом для новых публикаций на эту тему.

Семья и дети

Жена: (с 969) Аделаида Аквитанская (около 945 — около 1004), дочь Гийома III Патлатого, графа Пуатье и герцога Аквитанского, и Адель Нормандской. В этом браке родились четверо детей:

• Гизела (969 — около 1000); жена Гуго I (умер в 1000 году), сеньора д’Аббевиля и графа де Понтье;
• Гедвига (Эдвига) (970—1013):

  в первом браке жена Ренье IV (950—1013), графа Геннегау (Эно);

  во втором браке жена Гуго III, графа Дагсбурга;

• Роберт II Набожный (972—1031), король Франции;
• Аделаида (973—1068).

Предки

Гуго Капет — предки

Роберт Сильный                       Роберт I, король западных франков                             Гуго Турский (из Этихонидов)               Аделаида Турская                       Гуго Великий                                   Пипин I де Вермандуа               Герберт I де Вермандуа                       Беатриса де Вермандуа                             Гуго Капет                                         Людольф Саксонский               Оттон I Светлейший                       Ода               Генрих I Птицелов                             Генрих Франконский               Гедвига Франконская                       Ингельтруда Фриульская               Герберга Саксонская                                   Регинберн               Дитрих фон Рингельхайм                       Матильда               Матильда Вестфальская                             Рейнхильда                     </center>

Литература

• Дюби Ж. История Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны дАрк. 987—1460. — М.: Международные отношения, 2001. — 416 с. — ISBN 5-7133-1066-3.
• Лот Ф. Последние Каролинги. — СПб.: Евразия, 2001. — 297 с. — ISBN 5-8071-0077-8.
• Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии Х—ХIII веков. — М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1938. — 425 с.
• Тейс Л. Наследие Каролингов, IX—X века. — Москва: Скарабей, 1993. — 274 с. — ISBN 5-86507-022-3.
• Ehlers J. Die Kapetinger. — Stuttgart, 2000. — ISBN 3-17-014233-X.
• Kienast W. Der Herzogstitel in Frankreich und Deutschland (9. bis 12. Jahrhundert). — München, 1968.
• Lot F. Etudes sur le règne de Hugues Capet et la fin du Xe siècle. — Paris, 1903.
• Pognon E. Hugues Capet, roi de France. — Paris, 1966.

Короли и императоры Франции (987—1870) Капетинги (987—1328) 987 996 1031 1060 1108 1137 1180 1223 1226 Гуго Капет Роберт II Генрих I Филипп I Людовик VI Людовик VII Филипп II Людовик VIII 1226 1270 1285 1314 1316 1316 1322 1328 Людовик IX Филипп III Филипп IV Людовик X Иоанн I Филипп V Карл IV Валуа (1328—1589) 1328 1350 1364 1380 1422 1461 1483 1498 Филипп VI Иоанн II Карл V Карл VI Карл VII Людовик XI Карл VIII 1498 1515 1547 1559 1560 1574 1589 Людовик XII Франциск I Генрих II Франциск II Карл IX Генрих III Бурбоны (1589—1792) 1589 1610 1643 1715 1774 1792 Генрих IV Людовик XIII Людовик XIV Людовик XV Людовик XVI 1792 1804 1814 1824 1830 1848 1852 1870 — Наполеон I (Бонапарты) Людовик XVIII Карл X Луи-Филипп I (Орлеанский дом) — Наполеон III (Бонапарты)

Отрывок, характеризующий Гуго Капет

Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.