Исидор (Колоколов)

Епископ Исидор<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Михайловский, викарий Рязанской епархии
10 ноября 1906 — 26 мая 1911
Предшественник:	Владимир (Благоразумов)
Преемник:	Амвросий (Смирнов)
Епископ Балахнинский, викарий Нижегородской епархии
4 ноября 1903 — 10 ноября 1906
Предшественник:	Нестор (Фомин)
Преемник:	Евфимий (Елиев)
Епископ Новгород-Северский, викарий Черниговской епархии
12 мая 1902 — 4 ноября 1903
Предшественник:	Филипп (Бекаревич)
Преемник:	Нестор (Фомин)
Имя при рождении:	Пётр Александрович Колоколов
Рождение:	3 (15) апреля 1866(1866-04-15) Санкт-Петербург
Смерть:	20 сентября 1918(1918-09-20) (52 года) Вятка
Автограф:

Епископ Иси́дор (в миру Пётр Алекса́ндрович Колоколов; 3 апреля 1866, Санкт-Петербург — 20 сентября 1918, Вятка) — епископ Русской православной церкви.

Биография

Родился 3 апреля 1866 года в городе Санкт-Петербурге в семье учителя гимназии, коллежского асессора.

В 1887 году окончил Санкт-Петербургскую духовную семинарию по первому разряду и поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию при Александро-Невской Лавре.

28 сентября 1888 года, по благословению митрополита Санкт-Петербургского Исидора (Никольского), в Троицком соборе Лавры ректором духовной академии архимандритом Антонием (Вадковским) был пострижен в монашество с наречением имени Исидор. 17 октября того же года рукоположён в сан иеродиакона.

В сане иеродиакона он служил в Александро-Невской Лавре в течение трёх лет, и 28 апреля 1891 года был рукоположён в иеромонаха.

Завершив академический курс со степенью кандидата богословия (был 32-м по успеваемости), 4 июля 1891 года был назначен преподавателем Тифлисской духовной семинарии.

В том же году назначен членом Совета Общества восстановления православного христианства на Кавказе.

24 сентября 1891 года Экзарх Грузии Архиепископ Палладий поручил ему вести собеседования с сектантами города Тифлиса и назначил епархиальным миссионером.

25 декабря 1891 года Экзарх Грузии Архиепископ Палладий за Божественной литургией удостоил Исидора правом ношения набедренника.

В марте 1892 года Святейший Синод наградил иеромонаха Исидора наперсным крестом.

В апреле 1892 года командирован в Елисаветпольскую и Эриванскую губернии, где исследовал положение сектантов и вёл непосредственно собеседования с ними.

18 июля 1892 года назначен инспектором Тифлисской духовной семинарии.

20 января 1893 года Святейший Синод отозвал иеромонаха Исидора из Тифлиса в Санкт-Петербург, где его назначили исполняющим обязанности инспектора Санкт-Петербургской духовной академии. Из дневника начальника архива Святейшего Синода А. Н. Львова: «Исидор, пригодный только б[ыть] м[ожет] для преподавания в духовном училище, взойдя на академическую кафедру, с апломбом заявил студентам о своем полном невежестве, что он может читать только по книге, что не будет в претензии, если студенты не будут ходить к нему на лекции, но будет преследовать тех, которые не пойдут в церковь, п[отому] ч[то] это гораздо важнее всяких лекций, всякой науки. Студенты, пораженные этой развязностью, стали ему хлопать. Говорят, впрочем, что некоторые совершенно искренно».

26 марта того же года, 27-летний иеромонах Исидор был возведён митрополитом Палладием в сан архимандрита и утверждён инспектором академии. По воспоминаниям профессора Александра Катанского: архимандрит Исидор, получил эту должность по протекции митрополита Палладия (Раева), «несмотря, как слышно было, на сильные возражения в Св. Синоде против этого назначения».

Из дневника начальника архива Святейшего Синода А. Н. Львова: «Не хочется как-то верить случившемуся, хотя, к сожалению, это факт. Притычкинский постриженник-ставленник и палладиевский любимец, новоиспеченный архимандрит, I инспектор Академии Исидор попался в педерастии с студентом 1-го курса. Когда дело обнаружилось и доложили Палладию, то он будто бы сказал: „Всю Академию разгоню, никого и ничего не оставлю, а Исидора не позволю тронуть“. Однако студенты, составив круговую между собою поруку, то есть подписавши акт о действиях Исидора, в количестве более сотни человек, заявили об этом письменно Об[ер]-Прокурору, и тот побудил Палладия отказаться от своего намерения защищать невозможное <…> Рассказывают, что Палладий хотел во что бы то ни стало замять это дело и не велел ректору даже выходить из Академии, а равно и студентам не велено было ходить в город. Надеялся, что этим путём сохранится тайна». По воспоминаниям профессора Александра Катанского: «начались сильные волнения студентов, с подачей ими заявления К. П. Победоносцеву, не коллективно, впрочем, а от имени каждого студента в отдельности, согласно полученном ими от обер-прокурора дозволению». Упоминает об этом происшествии профессор Николай Глубоковский в письме к В. В. Розанову.

Тем не менее архимандрит Исидор не был сразу уволен из Академии, а первоначально получил трёхмесячный отпуск. По воспоминаниями А. Н. Львова, уезжая, он говорил, что чрез три месяца вернётся.

В августе 1893 года командирован в ведение епископа Ставропольского и Краснодарского Агафодора (Преображенского) для исполнения обязанностей епархиального миссионера «по предложению, без сомнения, митрополита Палладия, который продолжал верить в необыкновенные будто бы, миссионерские способности архимандрита Исидора».

11 февраля 1894 года прибыл в старообрядческий Никольский скит близ вблизи станицы Кавказской, который он тогда же обратил в Кавказский Никольский миссионерский монастырь. В издании «Старообрядчество. Лица, предметы, события и символы. Опыт энциклопедического словаря» С. Г. Вургафта, И. А. Ушакова данный эпизод описан так: «под тем предлогом, что желает ознакомиться с храмом Никольского старообрядческого мужского монастыря близ станицы Кавказской, он вошёл в церковь в сопровождении всего лишь одного ветхого старообрядческого инока, и вдруг бывшие с ним два служки достали из своих узелков священническое облачение и все необходимое к службе. Оттеснив в сторону пораженного святотатством инока, миссионер начал свое богослужение. Ожидавшая его знака сотня казаков тут же захватила монастырь, который с той минуты был объявлен единоверческим. Инокам-старообрядцам было приказано убираться на все четыре стороны. Отобранный монастырь Исидор сделал своей резиденцией». Резолюцией епископа Агафодора, архимандрит Исидор назначен управляющим этим монастырём.

13 марта 1896 года назначен настоятелем Переяславского Никитского монастыря Владимирской епархии. В этот период он был членом уездного Переяславского училищного совета, а также председателем правления Общества вспомоществования нуждающимся ученикам Переяславского духовного училища.

29 июля 1899 года Указом Святейшего Синода вызван на череду священнослужения и проповеди Слова Божия в Санкт-Петербург.

8 августа того же года митрополит Антоний (Вадковский) назначил его к присутствию в первой экспедиции Санкт-Петербургской духовной консистории.

7 июня 1900 года переведён настоятелем московского Златоустова монастыря.

Викарный епископ

В марте 1902 года Император утвердил Всеподданнейший доклад св. Синода о «быти архимандриту Московского Златоустовского монастыря Исидору епископом Новгород-Северским, викарием Черниговской епархии». 16 марта состоялось его наречение во епископа Новгород-Северского, викария Черниговской епархии.

12 мая 1902 года в Черниговском Спасо-Преображенском соборе хиротонисан в епископа Новгород-Северского, викария Черниговской епархии. Хиротонию совершили: епископ Черниговский Антоний (Соколов), епископ Курский Лаврентий (Некрасов), епископ Минский Михаил (Темнорусов) и епископ Прилукский Гедеон (Покровский). Став епископом Новгород-Северским, одновременно стал управляющим Черниговским Елецким Успенским монастырём.

За время пребывания в Чернигове избран действительным членом Императорского Православного Палестинского общества и удостоили серебряного знака.

4 ноября 1903 года назначен епископом Балахнинским, викарием Нижегородской епархии.

По прибытии в Нижний Новгород епископ Исидор вступил в права настоятеля Печерского Вознесенского монастыря, где епископ Нижегородский и Арзамасский Назарий (Кириллов), вручил ему список дел, подлежащих его рассмотрению и участию — о замещении вакантных псаломщических мест, об увольнении псаломщиков заштат по прошениям, об утверждении в должности церковных старост, об исправлении метрических записей, выдаче свидетельств о правах по рождению, рассмотрение ведомостей, представляемых окружными духовниками, о бывших и небывших у исповеди священноцерковнослужителях и прочие текущие епархиальные дела.

24 ноября 1903 года, по епископа Нижегородского и Арзамасского Назария, епископ Исидор принял на себя председательство в Советах нижегородских Братств — святого Креста и во имя святого блгв. князя Георгия Всеволодовича. В том же году Владыка Исидор был утверждён в должности председателя Епархиального училищного совета. Читал лекции и вёл диспуты в доме Георгиевского братства.

Был участником торжеств в Саровском монастыре по случаю прославления преподобного Серафима Саровского.

Постоянно служил в стенах Печерского монастыря, а также совместно с Преосвященным Назарием в Спасо-Преображенском кафедральном соборе. Выезжал на служение престольных праздников в приходы и монастыри Нижегородской епархии.

Принимал участие в формировании право-монархических организаций в Нижнем Новгороде. По сообщению А. А. Фоменкова, епископа Исидор был одним из организаторов Союза «Белое знамя». Он возглавлял первые монархические манифестации в октябре 1905, освящал хоругвь Союза.

10 ноября 1906 года назначен епископом Михайловским, викарием Рязанской епархии.

24 ноября 1906 года епископ Исидор простился с епископом Нижегородским Назарием, членами Духовной консистории, братией Печерского монастыря, отслужив литургию в котором, отбыл из Нижнего Новгорода в ведение епископа Рязанского Никодима (Бокова).

В 1908 году принял председательство в Рязанском епархиальном миссионерском совете.

На покое

26 мая 1911 года за «деяния, недостойные сана епископа» лишён кафедры епископа Михайловского. С этого времени проживал в Валаамском Спасо-Преображенском монастыре. 19 октября откомандирован в распоряжение епископа Омского с назначением местопребывания в Покровском общежительном монастыре, а 9 декабря назначен управляющим Омским Покровским монастырем.

В июне 1913 года освобождён от управления монастырём с назначением местопребывания в Александро-Невском Филейском монастыре Вятской епархии.

В декабре того же года перемещён в Трифоновский Успенский монастырь той же епархии. Прослужил там три года, но там оскандалился, возникло «дело епископа Исидора». В результате в 1916 указом Святейшего Синода направлен в Спасо-Каменный монастырь Вологодской епархии, где с него были сняты мантия и панагия и ему было запрещено служить.

Благодаря заступничеству митрополита Петроградского Питирима (Окнова) он был назначен управляющим на правах настоятеля Тюменского Свято-Троицкого монастыря, где ему довелось познакомиться со знаменитым Григорием Распутиным, который часто посещал Тюменский монастырь, живя в Тобольской губернии.

Распутин сделал возможным приезд епископа Исидора в Петроград и сблизил его с императрицей Александрой Фёдоровной, а через неё и с императором Николаем II. В одном из писем к супругу Александра Фёдоровна упоминала: «Провела чудный вечер с нашим другом и с Исидором <…> Он несравненно выше митрополита [Питирима] по духу, с Гр[игорием] один продолжает то, что начинает другой, — этот епископ держится с Гр[игорием] с большим почтением. Царило мирное настроение… — это была чудная беседа!».

В книге Олега Платонова «Жизнь за царя» епископ Исидор называется ближайшим другом Распутина в последние месяцы его жизни, приводятся сведения охранного отделения, по которым епископ встречался с Распутиным за эти последние месяцы 56 раз.

По некоторым данным в конце 1916 года предполагалось назначение епископа Исидора викарием Новгородской епархии.

17 декабря 1916 года Распутин в результате заговора был убит. Арон Симанович, секретарь Распутина, в своих воспоминаниях рассказывает, как в декабре 1916 года вместе с епископом Исидором искали они Григория Распутина по всему Петрограду, почувствовав, что тому грозит убийство, как заходили в полицейский участок, во дворец князей Юсуповых, заподозрив в князе Юсупове одного из убийц. О событиях, случившихся после обнаружения убитого, Симанович пишет: "Тело Распутина доставили в Чесменскую часовню, которая находилась по дороге из Петербурга в Царское Село. Скоро туда прибыли дочери и племянницы Распутина… По приказанию царицы доступ в часовню был воспрещен. Дочери Распутина привезли с собой бельё и платье. Тело омыли и одели. Епископ Исидор отслужил панихиду. Мы просили об этом митрополита Питирима, но он ответил, что убийство Распутина его слишком расстроило.

Февральский переворот, последовавший в 1917 году, повлёк за собой снятие 12-ти архиереев, которых удалили со своих кафедр. Поскольку его дружба с Григорием Распутиным и императрицей Александрой Фёдоровной была хорошо известна, а в условиях революции это считалось достаточным обвинением. 8 марта 1917 года епископ Исидор был уволен от управления Тюменским Святотроицким монастырём и перемещён в число братии Свияжского монастыря Казанской епархии.

С июня 1917 года, как следует из протокола допроса, Исидор (Колоколов) с июня 1917 по день ареста 6 сентября 1918 года снова проживал в Вятке, «в связи с невозможностью ехать лечиться на юг по поводу хронического воспаления легких, соединённого с астмой». Там же он отмечает, что «Против большевиков нигде не выступал, декрет об отделении Церкви от государства приветствовал».

Один из активных участников установления советской власти в Вятке Алексей Трубинский в своих воспоминаниях указывает: «Появился он в Вятке в плохой одежде, в рваных сапогах, на голове наскоро сшитая теплая камилавка, в которую он собирал подаяния для нищих. Этот тип пробрался в комитет нищих и стал его председателем… Епископ не любил рассказывать о Гришке Распутине или о царской семье, в таких случаях он отделывался фразой: „У меня плохо работает голова… Не помню всего и могу перепутать…“ Несмотря на свои юродства и маскировку, Исидор всё-таки сумел снюхаться с подпольными вятскими контрреволюционерами, тут его голова хорошо работала, за что впоследствии он и был изъят ЧК по борьбе с контрреволюцией…».

Краевед Д. Н. Фетинин в книге «Рассказ о легендарном начдиве» пишет: «Лабазники, извозчики и прочий черносотенный сброд группировались подле епископа Исидора, нашедшего себе пристанище в Филейском монастыре».

Арест и расстрел

6 августа был арестован Уральской областной чрезвычайной комиссией.

В следственном деле хранится прошение вятского братства попечения о слепых, ходатайствующих за его освобождение: «Мы свидетельствуем, что епископ Исидор с утра до вечера бескорыстно трудился для детей вятского пролетариата, устроил для них приют. Для нас, слепых, со сборами и хлопотами было куплено место с шестью домами, на доходы с которых мы и живем теперь. Перед праздником Пасхи он по подписному листу собрал на содержание нашего общества около 2 тысяч рублей, кроме того, выхлопотал у советской власти 3 тысячи рублей на наше содержание. Глубоко благодарны епископу Исидору за его труды и заботы о бедных и слепых…»

В приговоре от 19 августа епископу Исидору и иеромонаху Флавиану никаких реальных обвинений им предъявлено не было, кроме «как монархистов и контрреволюционеров расстрелять». Сами обвиняемые вины за собой не чувствовали. В деле подшито их письмо из вятской тюрьмы в Уральскую областную ЧК следующего содержания: «Мы держались мировоззрения коммунистов (социализм с равенством всех) на основании того, что у Христа было все общее, никто ничего не называл своим и верующие составляли коммуну, но не имеем права по нашему духовному сану принадлежать к политическим партиям. Будучи свободными от епархиальной службы, мы трудились безвозмездно. Мы вполне и безусловно подчиняемся существующей в России власти и принимаем к немедленному исполнению ее декреты и распоряжения. Наш арест — недоразумение, и мы просим освободить нас и возвратить к посильному труду на пользу народа.» И подпись: «Граждане Российской Социалистической Советской Федеративной республики епископ Исидор и иеромонах Флавиан. 15 сентября 1918 года».

Расстрелян 20 сентября 1918 года. Епископа расстреляли в первую очередь. Одновременно с епископом Исидором и монахом Флавианом были расстреляны ещё 15 вятчан, в том числе 67-летний фотомастер Пётр Григорьевич Тихонов.

После смерти

Протоиерей Пётр Булгаков уже в эмиграции в своих воспоминаниях «Патриарший курс», написанных в 1925 году, так написал об епископе Исидоре: «Жизнь и труды епископа Исидора (Колоколова) заслуживают внимания не только поклонников „учёного“ монашества, но и врачей-психопатологов…».

Протопресвитер Михаил Польский, бежавший в 1930 году на Запад, в своей книге «Новые мученики российские» написал, что епископ Исидор «умерщвлён в Самаре, будучи посажен на кол». Эта ошибка тиражировалась и в дальнейшем.

В дальнейшем опираясь на это неточное свидетельство протопресвитера Михаила Польского и не имея точных данных о его жизни, Архиерейский собор РПЦЗ 1981 года, канонизируя Собор новомучеников и исповедников Российских, включил в него и имя епископа Исидора (без установления особого дня памяти).

Был реабилитирован посмертно в 1993 году (справка о реабилитации хранится в его деле).

В 2007 году предстоятель Русской православной старообрядческой церкви Митрополит Корнилий (Титов) сказал, что Исидор (Колоколов) считается новообрядцами святым священномученником и такого рода высказывания разрушают «наш межцерковный диалог»

Публицист Анатолий Степанов в 2008 году завершает статью о епископе Исидоре словами: «Клеветнические обвинения до сих пор тяготеют над его именем, они помешали и решению о его церковном прославлении».

В телефильме Григорий Р., вышедшем на экраны в 2014 году, Исидора сыграл актёр Леонид Мозговой.

Отрывок, характеризующий Исидор (Колоколов)

Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.