Осада Ковно (1658—1659)

Осада Ковно (1658-59)
Основной конфликт: Русско-польская война (1654—1667)
Дата	7 ноября 1658 — 20 февраля 1659 года
Место	Ковно, Литва
Итог	Победа русских войск
Противники
Речь Посполитая Россия
Командующие
Ежи Кароль Глебович Афанасий Юрьев
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Осада Ко́вно (1658-59) — одно из событий русско-польской войны 1654—1667 годов. Русский гарнизон под командованием стольника А. И. Нестерова более трёх месяцев успешно держал осаду от отрядов Великого княжества Литовского.

Предыстория

В конце 1658 года резко обострились отношения между русскими войсками в Великом княжестве Литовском и местной шляхтой, которые в итоге привели к разрыву Виленского перемирия 1658 года и возобновлению войны. Одновременно с восстаниями шляхты, после заключения Гадячского договора, на сторону противников перешла часть запорожских гарнизонов в Белоруссии во главе с атаманом Иваном Нечаем. Вскоре в Литве развернулись боевые действия, кульминацией который стал бой у села Верки 11 октября, в котором армия Юрия Долгорукого нанесла поражение литовской армии Винцента Гонсевского. Несмотря на этот успех, основные силы русских войск покинули Литву, так как линии коммуникаций находились под угрозой казаков. В итоге осенью 1658 года русские гарнизоны крупных городов оказались блокированными войсками Великого княжества Литовского.

Соотношение сил

Силы Великого княжества Литовского представляли собой отряды литовской шляхты (в основном Ковенского повета), в том числе и бывшей «присяжная» шляхта, раннее выступавшая на стороне российских войск. Численность осадного корпуса была непостоянной. Воевода Нестеров в своей отписке называет следующих «полковников» литовского войска:

• Ежи Кароль Глебович, староста жемайтский;
• Мартиан Александр Огинский, полковник литовский;
• Иероним Крышпин-Киршенштейн, полковник, кухмистр великий литовский;
• Николай Скорульский, ковенский хорунжий;
• Ян Станислав Гейштор староста ковенский;
• Юрий Вяжевич, полковник;
• Матей Казимир Корвин-Гонсевский, полковник;
• Рожестен, полковник.

Численность литовского корпуса могла достигать несколько тысяч человек. Судя по отписке русского воеводы, литовцы располагали некоторым числом пушек (скорее всего полевых). Командование поначалу осуществлял Ежи Кароль Глебович, но уже в декабре он отбыл в лагерь литовской армии.

Русский гарнизон Ковно был невелик и состояли из нескольких солдатских рот. Он был серьёзно ослаблен в предыдущие годы из-за больших потерь от эпидемии. Перед осадой он получил небольшое усиление в лице стольника А. Нестерова и его вооруженной свиты, которые возвращались в Россию после переговоров с бранденбургским курфюрстом. Нестеров в итоге возглавил оборону.

Ход осады

Первые литовские отряды появились под городом 7 ноября (28 октября) 1658 года. В ходе ноября они постоянно получали подкрепления. В первые дни осады литовским отрядам удалось нанести поражение солдатскому отряду. Затем литовцы трижды предпринимали попытки штурма, после неудач которых вызвали русского воеводу на переговоры, предлагая почетную капитуляцию. Получив отказ, литовцы продолжили осаду.

Очередные штурмы были предприняты литовскими войсками 26 и 29 января 1659 года, в ходе которых был произведён подрыв подкопа под стенами. Осада крепости сравнительно малыми силами была возможна в условиях, когда главные силы русской армии были скованы боями на Днепре. По мере усиления русских позиций на востоке Великого княжества Литовского осада становилась всё более бесперспективной. Часть литовских войск была вынуждена покинуть лагерь из-за недостатка продовольствия, блокаду крепости осуществляли около 1000 человек, что позволило предпринять успешную попытку деблокады. 20 февраля к городу подошел отряд полковника Якова Урвина в 1100 человек, посланный из Вильны воеводой Михаилом Шаховским. Литовцы не приняли боя и отошли, сняв осаду с Ковно.

Описание штурма крепости из отписки воеводы Афанасия Нестерова:

«И генваря … в 16 и 19 день полские люди по два дни х Ковне приступали с щитами с жестокими приступы, и под городскую стену подкопы подводили — один подкоп порохом взорвало — и всякие свои злые вымыслы над Ковною чинили, и ис пушек беспрестанно по городу и по башням стреляли и гранаты в город пукали, и деревянные башни и городовую деревянную стены и тайник ис которого воду имали, зажигали. И … ратные люди которые в Ковне, и я, холоп твой, с ними вместе и с людишками своими полских людей в те жестокие пять приступов и в подкопное время от городовых стен и от башен отбили и на тех приступех полских людей много побили. В в Вилне мне … Духова монастыря наместник Данило сказывал, что-де под Ковною полских людей на приступах побили з девять сот человек оприч раненых. А твоих, Великого Государя, ратных людей в Ковне в осаде полские люди ис пушек и ис мушкетов убили семь человек, да моих дворовые люди ранили ис мушкетов на башне и на городской стене дву человек».

Литература

• Прудовский П. И. Не только пером: Отписка царского дипломата об обороне Ковна от польско-литовских войск в конце 1658 — начале 1659 г.// Единорог. Материалы по военной истории Восточной Европы эпохи Средних веков и Раннего Нового времени. — Выпуск 2. — М.: Квадрига, 2011. — С. 342—347.

Отрывок, характеризующий Осада Ковно (1658—1659)

– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.