Перцов, Пётр Петрович

Пётр Петрович Перцов
Псевдонимы:	Библиофил; Владимир Ф.; Искатель жемчуга; П.; П.П.; П-в, П.; П-ов. П.; Посторонний
Дата рождения:	16 июня 1868(1868-06-16)
Место рождения:	Казань
Дата смерти:	19 мая 1947(1947-05-19) (78 лет)
Место смерти:	Москва
Гражданство:	Российская империя
Род деятельности:	прозаик, поэт, искусствовед, литературовед, литературный критик, публицист, издатель, мемуарист, журналист
Направление:	символизм
Язык произведений:	русский
[az.lib.ru/p/percow_p_p/ Произведения на сайте Lib.ru]

Пётр Петро́вич Перцо́в (4 [16] июня 1868, Казань — 19 мая 1947, Москва) — русский поэт, прозаик, публицист, издатель, искусствовед, литературовед, литературный критик, журналист и мемуарист. Один из инициаторов символистского движения в русской литературе.

Близкий друг Д. Мережковского и В. Розанова, В. Брюсова, Ф. Сологуба и Вяч. Иванова.

Род Перцовых

П. П. Перцов происходил из старинного дворянского рода. Его дяди Эраст, Владимир и Константин были корреспондентами «Колокола» А. И. Герцена («Сказание о бездненском побоище в Казанской губернии»).

Эраст Петрович (1804—1873) — поэт, его «стихотворные шалости» были отмечены ещё Пушкиным. Современники вспоминают: «Эраст Петрович Перцов, человек в те годы (1831—1832) близкий к Пушкину и знавший все его дела». В 1833 году, собирая материалы о Пугачеве, Пушкин побывал в гостях в Казани у семьи Перцовых. Позднее здесь были Е. А. Боратынский и Лев Толстой.

Владимир Петрович родился в 1822 году в Казани, получил образование в Казанском университете, служил в министерстве внутренних дел (статский советник II отделения департамента общих дел). В 1861 году вышел в отставку и переселился в Москву. Позднее был сотрудником журнала «Москва», (издание славянофила И. С. Аксакова), изучал историю и экономику Прибалтики. Умер в 1877 году.

Другой дядя, Александр Петрович (1819—1896), — статский советник, в 1861—1863 годах пензенский вице-губернатор. Переведен на такую же должность в Саратов. Позже был товарищем министра юстиции и сенатором.

Биография

Пётр Петрович был сыном младшего брата из рода Перцовых — Петра Петровича. Окончил вторую Казанскую гимназию и в 1887 году поступил на юридический факультет Казанского университета. Литературная деятельность Перцова началась в 1890 году в петербургских газетах «Неделя» и «Новости» с публикации стихов. О ранних стихах Перцова положительно отзывался А. А. Фет. Позднее он становится сотрудником местной (казанской) печати — в газетах «Волжский Вестник» и «Казанский Биржевой Листок».

Журналист «Русского богатства»

Сотрудник «Казанского Биржевого Листка» А. И. Иванчин-Писарев, публицист-народник, свёл Перцова с Н. К. Михайловским — будущим редактором журнала Русское богатство, журнала, который в ту пору только-только перешёл в руки либеральных народников. 1892 год был годом окончания университета и началом сотрудничества в журнале народников. Перцов поселяется в Петербурге, и ему поручается ведение библиографического отдела. Теперь уже Перцов приглашает к сотрудничеству новых журналистов для «Русского богатства». Благодаря ходатайству Перцова журнал на долгие годы приобретает сотрудничество ведущего критика, литературоведа и библиографа журнала А. Г. Горнфельда. Увлечение народничеством, испытанное П. П. Перцовым, не было прочным. Это был скорее пробный шар, вынужденный опыт журналистской деятельности.

Перцов и ранние символисты

Уже весной 1893 году Перцов возвращается в Казань и продолжает свою деятельность в «Казанском Биржевом Листке» и «Волжском Вестнике». Одновременно продолжилось сотрудничество в народнической газете «Неделя», и её приложении — журнале «Книжки Недели». Там задавали тон бывшие либеральные народники, отказавшиеся от радикальной доктрины Михайловского: редактор П. П. Гайдебуров, публицисты Я. В. Абрамов со своей теорией «малых дел» и пропагандист «облагороженного консерватизма» М. О. Меньшиков. Стихи Перцова здесь печатаются наряду с последними стихами А. М. Жемчужникова, Я. П. Полонского, В. С. Соловьёва и ранними стихами И. А. Бунина, К. Д. Бальмонта.

П. П. Перцов в 1894 году возвращается в Петербург, на почве поэтических интересов знакомится с ранними символистами: В. Я. Брюсовым, Д. С. Мережковским, Ф.Сологубом, которые группировались в то время вокруг журнала «Северный вестник», публикуется в этом журнале. Вместе со своим двоюродным братом В. В. Перцовым П. П. Перцов выпускает в 1895 г. сборник «Молодая поэзия», на обложке которого мы видим имена К. Д. Бальмонта, В. Я. Брюсова, Н. М. Минского, Д. С. Мережковского. В 1896 г. он задумывает и издаёт сборник «Философские течения русской поэзии». Перцов-издатель в первую очередь идейный, а не коммерческий издатель. В ту пору его предприятия ещё не находят того сочувствия, который встретил символизм среди читателей через семь-восемь лет. Вообще многоразличные символистские альманахи и сборники будут отличительной чертой модернистской литературы конца XIX — начала XX вв. П. П. Перцову принадлежит и идея первого сборника критических работ Д. С. Мережковского. В 1897 г. он вышел под названием «Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы».

«Новый путь»

В 1896 году Перцов познакомился с В. В. Розановым. Несмотря на разницу в годах и литературных пристрастиях, Перцов сумел стать заинтересованным издателем и редактором различных розановских книг. Благодаря Перцову Розанову был открыт путь в издания символистов. П. П. Перцов предложил собрать и издать первые сборники статей В. В. Розанова. Им были изданы «Литературные очерки», «Сумерки просвещения», «Религия и культура» (все 1899), «Природа и история» (1900). В 1898 году окончательно прекращается издание первого символистского журнала «Северный вестник». На какое-то время символисты лишаются собственной трибуны и разбредаются по различным редакциям. В 1900—1902 г. функцию символистского органа в какой-то мере выполнял журнал И. И. Ясинского «Ежемесячные сочинения». Но для мэтров символизма, какими считали себя Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус, Ясинский был чужим. К этому времени Перцов уже зарекомендовал себя как маститый символистский журналист и издатель. Поэтому в 1902 году Мережковский и Гиппиус задумывают религиозно-философский и литературный журнал «Новый путь»", где функция редактора-издателя само собою отводилась предприимчивому Петру Петровичу. Журнал начал выходить в 1903 году, но после внутриредакционных размолвок летом 1904 года Перцов вынужден передать руководство журналом Д. В. Философову.

Журналистская деятельность

Не связывая себя более обязательствами перед петербургскими символистами, Перцов принимает деятельное участие как публицист, литературный и художественный критик в журналах «Мир искусства», «Вопросы философии и психологии», «Отдых христианина», в газетах «Торгово-промышленная газета», «Голос Москвы». Перцов переводит работу Ипполита Тэна «Путешествие по Италии». В 1906 году Перцов стал редактором литературного приложения к газете «Слово». Благодаря ему в нём появились стихи А. Блока, И. Анненского, Ф. Сологуба. В 1910-е годы Перцов активно сотрудничал в газете «Новое время». Многие его статьи, в том числе и яркие этюды о русской литературе, в печати так и не появились.

После революции

После революции Перцов жил в Костромской губернии. В местном педагогическом техникуме в 1921—1922 годах он читал лекции об истории общественных движений XVIII—XIX веков. В Костромском университете курсы по истории русской живописи и о Гоголе. Бывая в Москве наездами, работал в музейном отделе Наркомпроса и в Отделе охраны памятников искусства, занимался спасением художественных ценностей в своей родной Казанской губернии, в столице и Подмосковье; участвовал в собраниях и диспутах интеллигенции. Его литературные интересы в то время сосредоточились на истории русской живописи и архитектуры. С 1897 года и до смерти Перцов не прекращал работу над своим главным философским трудом «Основания космономии» (или «Основания диадологии»). Им были выпущены также несколько путеводителей по музеям, опубликованы «Литературные воспоминания», охватывающие период 1890—1902 годов.

Литературные воспоминания

Мемуары Перцова выразительно рисуют эволюцию идейного перехода от народничества к декадентству и религиозным исканиям в конце XIX — начале XX века. То, что он, оказавшись в гуще литературной борьбы, сохранил дружбу с такими разнонаправленными поэтами и писателями, как Д. С. Мережковский, А. А. Блок, В. Я. Брюсов, Вяч. Иванов, В. В. Розанов, Ф. Сологуб, А. Белый, говорит о том, что он был незаурядным, умным, наблюдательным, тонко чувствующим эпоху и людей, умеющим тонко подмечать их характерные особенности. Кроме того поэтов объединяла общая редакционно-издательская работа. Помимо перечисленных авторов Перцов вспоминает о встречах с поэтами А. Н. Майковым, Я. П. Полонским, В. С. Соловьёвым, З. Н. Гиппиус, художниками-«мироискуссниками», о своем визите в Ясную Поляну, о возникновении «декадентской» журналистики, странной литературной атмосфере 1890-х годов. «Литературные воспоминания» впервые были выпущены издательством Academia в 1934 году тиражом 2300 экз. Перцов довёл воспоминания до начала «Религиозно-философских собраний» и на этом месте (возможно, по цензурным соображениям) прервал. Задуманное в черновиках продолжение воспоминаний не состоялось.

Последние годы

Известно стихотворное послание П. П. Перцову, написанное З. Н. Гиппиус. В. Я. Брюсов посвятил ему стихотворение «В ответ П. П. Перцову»:

По бороздам земного луга,
Еще не скоро отрешу
Вола усталого — от плуга.
Вперед, мечта, мой верный вол!
Неволей, если не охотой!
Я близ тебя, мой кнут тяжел,
Я сам тружусь, и ты работай!..
Еще я долго поброжу

В 1927 году был издан в Москве сборник «Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову (к истории раннего символизма)», в котором опубликованы первые 32 письма Брюсова к Перцову из 173, имевшихся в литературном архиве Петра Петровича. По стилю и содержанию они свидетельствуют о тесных дружеских и литературных отношениях между собеседниками. Сохранившийся архив писателя содержит сотни писем, неоконченные работы, мемуары, посвящённые ведущим деятелям Серебряного века. Вот некоторые названия: «Естественная система истории» (1901—1915), «Идеализм и реализм» (1893), «Письма о поэзии» (1893—1894), «Защита Петербурга», «Конец века или конец мира» (1898), «Вопрос о Пушкине в русской критике», «Пушкинские курьезы» (1899), «Попутные заметки» (1900—1906), «Наброски современности», «Подарок англичанину», «К истории литературной мелодии» (1921), «О русской поэзии» (1927), «Очерки Испании» (1911—1915), «Флоренция» (1914), «Ампирная Россия (Философия истории подмосковных усадеб)» (1924—1925), «Литературные воспоминания» (1929—1945), «Из дней былых» (1933—1943), «Брызги памяти» (1935—1941), «Брюсов в начале века» (1939—1940), «Блок первых годов (1902—1905)» (1940), «О Владимире Соловьеве» (1942); «Литературные афоризмы» (Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Толстой) (1897 — 1930-е) и др.

Сергей Дурылин вспоминает об одиночестве, испытываемом Перцовым в послеоктябрьские годы. Располагая богатейшей коллекцией автографов, он вынужден нищенствовать: Румянцевский музей не интересуется его архивом в полной мере. Денег за доклады о символизме он также не получает, поскольку не является научным сотрудником. В ответ на просьбу о пенсии в комиссию по улучшению быта учёных он получает запрос на рассмотрение его рукописи «Истории искусств». Единственной радостью ему остаются встречи с М. В. Нестеровым и С. Н. Дурылиным. После начала Великой Отечественной войны бедственное положение писателя ещё более осложнилось. Чтобы помочь ему выжить, друзья решили организовать его приём в Союз советских писателей. На заседании 21 октября 1942 года по ходатайству М. В. Нестерова и Федорченко Перцова приняли в Союз писателей. Благодаря И. Л. Андроникову, остроумно стилизовавшему этот случай под литературный анекдот, эпизод приёма Перцова в писатели широко известен.

Перцов умер 19 мая 1947 года в Москве; похоронен на Алексеевском кладбище. В некрологе, подготовленном по инициативе С. Н. Дурылина, и подписанный Т. Л. Щепкиной-Куперник, Н. Н. Гусевым, А. М. Эфросом, Н. К. Гудзием, И. Н. Розановым, Н. Л. Бродским, А. А. Сидоровым, А. В. Щусевым, Н. И. Тютчевым, было сказано, что умер «старейший из русских литературных и художественных критиков, отдавший писательству более 55 лет труда». Направленный в «Литературную газету» некролог опубликован не был.

Основные работы

• Литературные воспоминания. 1890—1902 гг. Под ред. А. В. Лаврова. — М.: НЛО, 2002.
• Нация и империя в русской мысли начала XX века. — М.: Скименъ; Пренса, 2004. — 352 стр. (Статьи П. П. Перцова: «Парусное государство»; «Обратный патриотизм»; «Славянофильство или неославизм?».)
• Введение в диадологию // Полярность в культуре. Альманах «Канун» под ред. Д. С. Лихачёва.
• Венеция. — М.: Б. С. Г.-Пресс, 2007.
• Воспоминания о В. В. Розанове // Новый иир. — 1998. — № 10.

Ссылки

• Н. Эйдельман. [vivovoco.ibmh.msk.su/VV/PAPERS/NYE/V/V_CH_08.HTM «Вьеварум»]
• [delfinet.ru/otets-russkogo-simvolizma Отец русского символизма]

Отрывок, характеризующий Перцов, Пётр Петрович

– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.