Рукопись, найденная в бутылке

Рукопись, найденная в бутылке
MS. Found in a Bottle
Иллюстрация Артура Рэкема из книги Poe's Tales of Mystery and Imagination (1935)
Жанр:	приключения, рассказ
Автор:	Эдгар Аллан По
Язык оригинала:	английский
Дата первой публикации:	1833
Издательство:	Baltimore Saturday Visiter
Текст произведения в Викитеке

«Ру́копись, на́йденная в буты́лке» (англ. MS. Found in a Bottle) — рассказ Эдгара Аллана По в жанре приключений, в котором описывается морское путешествие героя, прошедшего через тяжёлые испытания и ставшего свидетелем фантастических событий. Рассказ изложен в форме послания, которое герой опустил в бутылку и выбросил за борт в момент приближающейся гибели.

«Рукопись, найденная в бутылке» был одним из шести рассказов, которые Эдгар По отправил на конкурс, организованный еженедельником Baltimore Saturday Visiter. Решением членов жюри он стал победителем и принёс автору приз — 50 долларов. Рассказ был опубликован в выпуске Baltimore Saturday Visiter за 19 октября 1833 года. Это был первый прозаический опыт Эдгара По, получивший высокие критические оценки и ставший отправной точкой на его пути к славе признанного мастера мировой новеллистики.

Сюжет

Эпиграф к рассказу

Кому осталось жить одно мгновенье, Тому уж нечего скрывать.

Филипп Кино. «Атис»
(перевод К. Бальмонта)

Рассказчик, покинувший свою семью и родную страну, без какой-либо цели решил отправиться в путешествие из Батавии (голландское название города Джакарта) к Зондским островам на торговом судне. Спустя несколько дней путешествия на корабль обрушивается сильнейший самум, в результате чего вся команда, за исключением рассказчика и старого шведа, погибает. Шторм постепенно утихает, направляя чудом уцелевшее судно, предположительно, к Южному полюсу.

На пятый день корабль, окутанный холодом и тьмой, снова оказывается в эпицентре бури. Он едва не тонет, когда на вершине очередного вала показывается огромный корабль в боевом оснащении. Сорвавшись вниз, он сталкивается с судном героя. Тот, чудом выжив, оказывается на палубе неизвестного корабля и прячется в его трюме. Вскоре он обнаруживает, что вся команда состоит из стариков, которые не замечают его и бродят по кораблю, погружённые в размышления. Прятаться от них бессмысленно, так как они не хотят видеть рассказчика. В каюте капитана герой находит письменные принадлежности и начинает вести дневник, в котором описывает происходящие события. Следуя течению, судно на полных парусах продолжает идти на юг, вероятно, к Южному полюсу. Вскоре льды, находящиеся справа и слева от корабля, расступаются, и он выходит на открытое пространство, где попадает в огромный водоворот и погружается в пучину.

Всю эту историю читатель узнаёт из рукописи, которую рассказчик, по всей видимости, в последний момент перед гибелью успевает поместить в бутылку и выбросить за борт.

Анализ

Тематика и источники вдохновения

В «Рукописи, найденной в бутылке» По впервые в своём творчестве обратился к тематике морских приключений. Впоследствии он вернётся к ней в таких произведениях, как «Низвержение в Мальстрём», «Продолговатый ящик» и «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима». Помимо того, что эта тема была популярна в художественной литературе того времени, Эдгар По испытал влияние своего старшего брата, Уильяма Генри Леонарда, который был моряком и неоднократно рассказывал ему о своих походах.

Сам сюжет о морском путешествии в неизведанное По мог найти у британского романтика С. Т. Кольриджа, в его поэме «Сказание о старом мореходе». Флойд Стовалл в University of Texas Studies in Literature предполагает, что По вряд ли мог написать рассказ о корабле-призраке, потерпевшем крушение, не вспоминая о приключениях «старого морехода», корабль которого штормом занесло в Антарктику. Однако, исследователь творчества По Томас Мэббот считает, что поэма Кольриджа являлась для По скорее второстепенным идейным источником, чем основным.

Источником вдохновения для включения в новеллу По таинственного чёрного корабля с командой, похожей на призраков, могла стать какая-нибудь из многочисленных историй о «Летучем голландце», корабле-призраке, который, согласно легендам, в XVII веке бороздил просторы Ост-Индии. Номер Burton’s Gentleman’s Magazine за июнь 1839 года содержит критическую статью на роман Фредерика Мариетта «Корабль-призрак», которая, предположительно, стала первой работой Эдгара По в журнале Бёртона. Статья гласит: «Старая легенда о Летучем Голландце обладает таким богатым материалом, о котором обладатель бурного воображения мог только мечтать». В одной из заметок к своей поэме «Рокби» сэр Вальтер Скотт писал:

Это известное морское поверье о фантастическом судне, называемом «Летучем Голландцем», который, как считается, можно встретить на широте Мыса Доброй Надежды. В отличие от земных судов он форсирует парусами в такую погоду, когда никто не отважится спустить их даже на дюйм. Причина его скитаний не совсем ясна. Согласно распространённому мнению, этот корабль когда-то был нагружен огромными богатствами, но на его борту свершилось ужасное злодеяние, в результате которого среди проклятой команды разразился мор. Они плыли без цели, из-за страха распространения поражающей их болезни их не пускали ни в одну бухту. В качестве наказания за свои преступления команда корабля-призрака обречена бороздить моря, где произошла катастрофа. Увидеть «Голландца» у моряков считается худшим из всех возможных предзнаменований.

Ещё одним произведением, которое могло стать источником заинтересованности По темой кораблей-призраков мог оказаться рассказ «A Picture of the Sea» Уильяма Гилмора Симмса, опубликованный в Charleston Southern Literary Gazette в декабре 1828 года. В то время По служил в армии и его часть была расквартирована в форте Молтри. Практически не представляется возможным, чтобы в это время он не читал местную газету подобного рода. Рассказы По и Симмса имеют множество параллелей, особенно удивляет схожесть начал их повествований.

Эдгара По, как представителя своего времени, привлекали неизведанные территории Южного полюса (Антарктида была открыта в 1820 году, за 13 лет до публикации рассказа). Он был знаком с сочинениями Александра фон Гумбольдта, немецкого учёного, в рамках своих исследований много путешествовавшего по свету. В начале XIX века получила широкое распространение идея, авторы которой — Джон Кливз Симмерс и Джеремайя Н. Рейнольдс — утверждали, что земной шар является полым, а входы во внутреннюю часть нашей планеты находятся на полюсах. Возможно, По испытывал интерес к этой теории и решил отразить её в рассказе. К теме путешествия к южным областям Земли По обратился и в другом своём произведении — «Повести о приключениях Артура Гордона Пима», в котором, как и в «Рукописи», повествование обрывается в неизведанных территориях Антарктики.

Существует версия, что По написал «Рукопись» в качестве сатирической пародии на типичный для того времени жанр морских рассказов. В качестве подтверждения указывались абсурдность сюжета и неправдоподобие некоторых фактов, например, того, как герой мог вести дневник в описываемых в рассказе обстоятельствах. Уильям Биттнер считал, что целью сатирического осмеяния По в «Рукописи» была непосредственно писательница Джейн Портер с её повестью Sir Edward Seaward's Narrative (1831) или же Джон Кливз Симмерс, как вероятный автор романа Smyzonia, изданного под псевдонимом. В подтверждение этой теории также приводится факт, что в своём раннем прозаическом творчестве По обращался преимущественно к пародии и сатире (рассказы «Бон-Бон», «Герцог де Л'Омлет», «Без дыхания»).

Художественные особенности

В «Рукописи» Эдгар По использует привычную для рассказов подобной тематики метафору, сравнивая морское путешествие с процессом самопознания, однако добавляет в неё новый элемент. Это процесс ведения записей, как способ предотвратить смерть и в то же время познать её. Чем дольше герой пишет, тем больше мы узнаём о его истории, но в то же время это приближает его к финальной точке познания, то есть смерти. Бутылка, куда он опускает своё послание, оказывается сосудом, хранящим его секреты и открытия, историю его жизни. Она в определенной мере дарует герою бессмертие. Вероятно, По полагал, что язык продлевает человеческую жизнь и дарует возможность его нематериального существования.

Говоря о художественных особенностях «Рукописи», критики отмечали её аллегоричность, подвергая содержание рассказа и заложенные автором идеи множеству интерпретаций. Дэниел Хоффман высказал мысль о том, что морское путешествие в рассказе олицетворяет «возвращение души к своим началам, погружение в круговорот зарождения новой жизни». Дэвид Холибертон предположил, что основная идея в рассказе заключена в отрезанности главного героя от прошлого и будущего. В результате этого он вынужден жить «в неопределённом настоящем, бесконечном моменте ужаса». Чарльз Мэй нашёл событиям в рассказе более рациональное объяснение. Заметив, что фантастическое в истории появляется после того, как основным пропитанием героя стало «небольшое количество пальмового сахара», он предположил, что тот мог быть по небрежности смешан с опиумом, вследствие чего происходящее в новелле являет собой последствия употребления наркотика.

Кларк Гриффит полагал, что «Рукопись» стала поворотным моментом в отношении По к стандартным для готической литературы приёмам. Если Анна Радклиф и Хорас Уолпол использовали фантастические обстоятельства в качестве внешнего фактора, вселяющего ужас в героев их произведений, то Эдгар По также использует этот приём, однако источником этих обстоятельств у По является сам герой, его разум. В «Рукописи» внимание акцентируется на внутренних чувствах и переживаниях — в этом и заключается новаторство По как готического автора. В то же время, по словам Гриффита, этот рассказ лишь первый шаг на пути По к «психологизации готики».

Отзывы и влияние

Члены жюри, присудившие «Рукописи, найденной в бутылке» победу в конкурсе короткой прозы, высоко оценили произведение молодого автора, продемонстрировавшего «буйное, неиссякаемое поэтическое воображение, богатство стиля и плодовитую изобретательность, широту и глубину познаний». Они также отметили, что было чрезвычайно трудно определиться с лучшим из шести рассказов По. Выбор пал на «Рукопись» «скорее из-за оригинальности замысла и размеров рассказа, нежели из-за его превосходства над другими сочинениями, присланными автором». Писатель Джозеф Конрад считал, что «по качеству рассказ не уступает другим экземплярам жанра: он настолько точен в деталях, что мог быть рассказан моряком, обладающим мрачным и поэтическим гением и удивительной изобретательностью воображения». Профессор Скотт Пиплз, изучавший творчество По, говорил о важности «Рукописи» как «рассказа, с которого началась карьера писателя».

«Рукопись, найденная в бутылке», возможно, оказала влияние на Германа Мелвилла, в чьём романе «Моби Дик» обнаруживается сходство с рассказом По. Так, филолог Джек Шертинг писал:

Две известные работы в американской литературе подходят приведённому описанию. Обе написаны в XIX веке, и в каждой из них главным героем является наблюдательный рассказчик, который, ведомый своей беспокойной натурой, отправляется в море и оказывается на злосчастном для него судне. Корабль, укомплектованный странной командой и управляемый не менее странным и внушающим трепет капитаном, становится жертвой невероятной катастрофы; и если бы не чудом сохранившаяся «сосуд» со своим грузом, история рокового путешествия не дошла бы до нас. Эти две работы, конечно, «Моби Дик» Мелвилла и «Рукопись, найденная в бутылке» По, и соответствия между ними в некоторых аспектах настолько близки, что можно предположить, что отношения между двумя этими историями носят не случайный, а причинно-следственный характер. Оригинальный текст (англ.)   Two well-known works of American fiction fit the following description. Composed in the 19th century each is an account of an observant, first-person narrator who, prompted by a nervous restlessness, went to sea only to find himself aboard an ill-fated ship. The ship, manned by a strange crew and under the command of a strange, awesome captain, is destroyed in an improbable catastrophe; and were it not for the fortuitous recovery of a floating vessel and its freight, the narrative of the disastrous voyage would never have reached the public. The two works are, of course, Melville's Moby-Dick (1851) and Poe's "MS. Found in a Bottle" (1833), and the correspondences are in some respects so close as to suggest a causal rather than a coincidental relationship between the two tales.

В выпуске Saturday Visiter за 30 ноября 1833 года был опубликован анонимный рассказ «MSS Found in a Drawer» («Рукописи, найденные в ящике стола»), который мог быть написан под влиянием «Рукописи, найденной в бутылке» или же в качестве пародии на неё. В нём рассказчик описывает как он с двумя товарищами плыл на небольшой лодке, которая столкнулась с проходящим мимо судном. Оба компаньона героя погибли, ему же удалось спастись ценой собственного рассудка. Его дикий неконтролируемый смех услышали негры, устроившие на ближайшем берегу пикник. Они и спасли его.

История публикаций

Выпуск газеты Baltimore Saturday Visiter за 15 июня 1833 года содержал объявление о литературном конкурсе среди американских авторов. Издатели еженедельника, Чарльз Клод и Уильям Паудер, анонсировали приз в размере 50 долларов за лучший рассказ и 25 долларов за лучшее стихотворение, объёмом не более ста строк, присланные не позднее 1 октября 1833 года. По откликнулся на объявление и прислал в редакцию шесть рассказов. В жюри председательствовали известные писатели Дж. Кеннеди, Дж. Лэтроуб, а также доктор Дж. Миллер, которые лучшим рассказом признали «Рукопись, найденную в бутылке». Победитель был объявлен в выпуске Baltimore Saturday Visiter от 12 октября, а в следующем номере (19 октября) рассказ был опубликован. Комментарий жюри гласил: «Ниже следует рассказ, который комитет наградил премией в 50 долларов. Он отличается очень выразительным стилем». На конкурс По отправил также стихотворение «Колизей», которое тоже было опубликовано несколько дней спустя, но главный приз в поэтической номинации не выиграло.

Джон Кеннеди, заметивший талант молодого автора, помог По с началом писательской карьеры, устроив его на работу в Baltimore Saturday Visiter. В 1836 году он также посодействовал с переизданием «Рукописи, найденной в бутылке» в ежегодном подарочном сборнике The Gift: A Christmas and New Year's Present. Кроме того, Кеннеди посоветовал По собрать все рассказы, отправленные на конкурс, и оказал помощь в их публикации под одной обложкой в издательстве Carey & Lea. По планировал включить «Рукопись» в сборник «Рассказы Фолио клуба» и издать его в Baltimore Saturday Visiter, который специально для этого объявил о наборе подписчиков, готовых приобрести новую книгу по 1 доллару за экземпляр. «Фолио клуб» представлял собой вымышленное литературное сообщество, «скопище скудоумия» по словам По, члены которого собирались вместе, чтобы представить или послушать новую историю. Идея была не новой — подобный композиционный приём использовал Джефри Чосер в своих «Кентерберийских рассказах». Через неделю после того, как Baltimore Saturday Visiter выпустил рекламное объявление о начале сбора подписок, газета объявила о том, что автор отозвал свои произведения из печати с намерением издать их в Филадельфии. Сборник был предложен издательству Harper & Brothers, но оно от него отказалось, сославшись на то, что читателям не интересна малая проза и его печать не окупится. Это замечание подтолкнуло По написать «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» — ещё одно произведение о приключениях в море.

Вскоре после публикации, 26 октября 1833 года, «Рукопись, найденная в бутылке» была без разрешения автора перепечатана в газете The People's Advocate. В августе 1835 года По занял место редактора в ричмондском журнале Southern Literary Messenger. Рассказ был включён в его декабрьский номер.

На русском языке рассказ впервые был опубликован в анонимном переводе в журнале «Сын отечества» 23 сентября 1856 года. М. А. Энгельгардт и К. Д. Бальмонт перевели рассказ в 1896 и 1901 году соответственно (перевод Бальмонта был озаглавлен «Манускрипт, найденный в бутылке»).

Ссылки

• [www.eapoe.org/WORKS/info/pt009.htm Publication history of "MS. Found in a Bottle"] (англ.). — история публикаций рассказа на сайте «Общества Эдгара По в Балтиморе».
• Текст рассказа в оригинале на Викитеке
• Текст рассказа в переводе К. Бальмонта на Викитеке
• Текст рассказа в переводе М. Энгельгардта на Викитеке

См. также

• Послание в бутылке

Отрывок, характеризующий Рукопись, найденная в бутылке

Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…