Селайя, Хосе Сантос

Хосе Сантос Селайя Лопес José Santos Zelaya López<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
президент Республики Никарагуа
31 июля 1893 — 21 декабря 1909
Предшественник:	Хоакин Савала Солис
Преемник:	Хосе Мадрис Родригес
Алькальд Манагуа
1883 — 1883
Вероисповедание:	католик
Рождение:	1 ноября 1853(1853-11-01) Манагуа, Никарагуа
Смерть:	17 мая 1919(1919-05-17) (65 лет) Нью-Йорк, Соединённые Штаты Америки
Место погребения:	Манагуа, Никарагуа
Отец:	Хосе Мария Селайя Иригойен
Мать:	Хуана Лопес Родригес
Супруга:	Бланка Консин де Селайя
Партия:	Либеральная партия Никарагуа
Образование:	Лицей генерала Гоша, Версаль, Франция
Профессия:	военный
Военная служба
Звание:	генерал
Награды:

Хосе́ Са́нтос Села́йя Ло́пес (исп. José Santos Zelaya López, 1 ноября 1853, Манагуа, Никарагуа— 17 мая 1919, Нью-Йорк, Соединённые Штаты Америки) — никарагуанский политический и военный деятель, президент Никарагуа в 1893 — 1909 годах, Национальный герой Никарагуа.

Биография

Хосе Сантос Селайя Лопес родился 1 ноября (другие данные — 31 октября) 1853 года в Никарагуа, в провинциальном тогда городе Манагуа и был сыном выходца из Гондураса, креола полковника Хосе Марии Селайи Фернандеса и Хуаны Лопес Родригес, принадлежавшей к одной из старейших фамилий Манагуа. Его отец одним из первых культивировал в Никарагуа выращивание кофе и сумел на этом разбогатеть: в его владении были кофейные плантации в горах близ будущей никарагуанской столицы.

Образование в Европе и либеральные идеи

Значительное состояние отца дало Хосе Сантосу возможность получить хорошее образование как на родине, так и за границей. В детстве он посещал старейшую в Никарагуа начальную школу «Maestro Gabriel Morales», затем окончил Восточный национальный институт в Гранаде и получил степень бакалавра истории. В 1869 году Хосе и его брат Франсиско были отправлены на обучение в Европу, где они окончили военный лицей-интернат имени генерала Гоша в Версале (Франция), получили образование в Бельгии, а затем посетили Англию, Германию и другие европейские страны. Ещё во Франции Хосе Сантос Селайя собрал вокруг себя кружок молодых никарагуанцев, которые на вечеринках в кафе Монмартра и на Елисейских Полях в Париже обсуждали ситуацию на родине, и спорили, как поднять её до европейского уровня. Во Франции Селайя воспринял идеи Просвещения и Великой французской революции, которые теперь сочетались с воспринятыми в Гранаде идеалами С.Боливара, Х. де Сан-Мартина и Ф. Морасана.

Пропаганда идей прогресса и избрание мэром столицы. Заговор и эмиграция

Юность Хосе Сантоса Селайи совпала с периодом истории Никарагуа, получившем название Консервативного тридцатилетия: с 1857 года у власти в стране находилась Консервативная партия, представлявшая интересы владельцев животноводческих хозяйств юга страны, выступавших за традиционные ценности и заинтересованных в сохранении существующего экономического уклада. В 1875 году Селайя вернулся из Европы в Манагуа и примкнул к одной из либеральных групп — его семья не входила в правящую консервативную олигархию и он мог выдвинуться только в среде близкой ему по духу оппозиционной Либеральной партии. В 1876 году Хосе вместе с друзьями основал в столице культурное общество для распространения идей либерализма. При обществе была основана библиотека, основу которой составляли труды Вольтера, Ж.-Ж.Руссо, Д.Дидро, К.Вольнея, Ч.Спенсера и Э.Ренана. В 1881 году, после смерти генерала Максимо Хереса, 28-летний Хосе Сантос Селайя стал бесспорным лидером одной из фракций Либеральной партии. Он был так популярен в среде никарагуанской молодёжи, что в 1883 году выдвинул свою кандидатуру в алькальды Манагуа и победил консерватора Фабио Карневальи. Однако в кресле мэра столицы Селайя просидел недолго — уже в 1884 году за участие в заговоре он был выслан из страны президентом Аданом Карденасом и поселился в Гватемале.

Война за единство Центральной Америки

Появление Хосе Сантоса Селайи в Гватемале совпала с периодом правления в этой стране генерала Хусто Руфино Барриоса, который ещё в феврале 1883 года обратился с призывом ко всем либералам Никарагуа, Сальвадора, Гондураса и Коста-Рики объединить усилия для восстановления Федерации Центральной Америки. 8 февраля 1885 года Барриос подписал два декрета, провозгласивших создание Республики Центральной Америки и назначение гватемальского президента Высшим военным руководителем для объединения пяти стран региона. Когда Барриоса поддержал только Гондурас, и война стала неизбежной, Хосе Сантос Селайя, профессиональный военный и сторонник единства Центральной Америки, поступил на службу в гватемальскую армию. Объединение началось 30 марта 1885 года вторжением в Сальвадор, однако уже 2 апреля генерал Барриос погиб от случайной пули в бою у Чалчуапы. Декреты убитого президента были отменены, гватемальская армия отошла с территории Сальвадора, однако Селайя не отказался от борьбы за единство и за победу либерализма. Теперь он вместе с сальвадорскими эмигрантами составлял планы свержения Адана Карденаса и президента Сальвадора Рафаэля Сальдивара. Сальдивар действительно был свергнут 15 мая 1885 года и отправился в изгнание во Францию, но поколебать власть консерваторов в Никарагуа не удавалось. Попытки Селайи, Хосе Долореса Гамеса и Энрике Гусмана Сельвы организовать вторжение повстанцев из Гондураса не приводили к успеху. Когда в 1886 году президент Карденас дал амнистию политическим противникам и либеральная эмиграция получила возможность вернуться, Хосе Сантос Селайя этой возможностью воспользовался. В 1887 году он окончательно поселился на родине и в сентябре того же года собравшиеся в Манагуа делегаты двух противоборствующих фракций распавшейся Либеральной партии избрали его новым партийным лидером. Стараясь действовать в рамках парламентаризма, Селайя в 1890 году был избран в муниципалитет столицы и уже выдвигал свою кандидатуру в депутаты Национального конгресса, но история выбрала для него более короткий путь к высшей власти в стране.

Лидер Либеральной революции

Новый президент Никарагуа полковник Эваристо Карасо был терпим к идеям прогресса, но он скончался в августе 1889 года, а ставший временным президентом Роберто Сакаса, обеспечил себе переизбрание на конституционный срок, чем вызвал протест даже в своей Консервативной партии. 28 апреля 1893 возмущённые консерваторы во главе с генералом Хоакином Савалой подняли в Гранаде восстание против своего президента. Генерал Селайя поддержал восставших, возглавил силы либералов, 29 апреля одержал победу на высоте Койотепе, занял укрепления «El Coyotepe» и «La Barranca» и 6 июня во главе 800 повстанцев вошёл в Манагуа. 20 мая он был включён в состав Революционной правительственной хунты вместе с Хоакином Савалой и Эдуардо Монтейлем, а 6 июля подписал договор в Сабана Гранде, утвердивший антипрезидентский союз двух партий и отправивший президента Сакасу в отставку. Казалось, что война завершилась, но через пять дней войска либералов в Леоне подняли новое восстание и арестовали временного президента Сальвадора Мачадо и главнокомандующего армией. Селайя, находившийся в тот момент в Манагуа, немедленно выехал в Леон и, после переговоров с консерваторами, было заключено т. н. Соглашение Момотомбо, по которому Селайя признавался руководителем государства с правом изменения конституции. В то же время собрание в Манагуа провозгласило временным президентом Никарагуа генерала Хоакина Савалу, который не намеревался признавать власть вождя либералов. 21 июля Селайя разбил силы Савалы у Матеаре и на следующий день сформировал и возглавил новую Революционную хунту, в которую вошли будущий вице-президент генерал Анастасио Ортис, Педро Бальядарес и Франсиско Бака. В 8 часов вечера 25 июля 1893 года армия Хосе Сантоса Селайи, неся сотни горящих факелов, с триумфом вошла в Манагуа, приветствуемая толпами народа.

Президент Никарагуа

15 сентября 1893 года Национальное учредительное собрание назначило Хосе Сантоса Селайю временным президентом до принятия новой конституции, а генерала Анастасио Ортиса — вице-президентом. Принятый Собранием декрет гласил, что после принятия новой Конституции они автоматически станут конституционными президентом и вице-президентом на очередной четырёхлетний срок без проведения всеобщих выборов.

Конституция 1893 года

27 сентября, заранее избрав будущего президента, Национальное учредительное собрание начало обсуждение проекта новой конституции, которая вошла в историю как «La Libérrima» — «Либеральная», или точнее, «Либеральнейшая конституция». 10 декабря 1893 года она была принята от имени народа и вступила в силу в июле 1894 года, после свержения Карло X.

Конституция объявляла Никарагуа частью разделённой Республики Центральной Америки и признавала основной необходимостью возвращение в этот союз (ст.1). Было отменено положение консервативной конституции 1858 года, провозглашавшее никарагуанцев католической нацией (ст.2). Конституция декларировала политические права всех никарагуанцев старше 18 лет, состоящих в браке и освоивших грамоту (ст.20), гарантировала гражданские права, личную безопасность, свободу, равенство и защиту собственности (ст.26), а также право ношения оружия (ст.21). Смертная казнь отменялась (ст.27), запрещалось издавать имеющие обратную силу законы о проскрипциях и конфискациях (ст.46). Отменялись долговые тюрьмы, запрещались аресты без решения суда. Государство отныне не могло запрещать или поддерживать ту или иную религию, а также ограничивать свободу культов (ст.47). Провозглашалась свобода просвещения, начальное образование должно было стать бесплатным и обязательным (ст.50). Запрещались монополии в сельском хозяйстве (ст.64). Чиновник, незаконно поправший одно из гражданских прав или одну из конституционных гарантий, был обязан возместить пострадавшему весь нанесённый ущерб (ст.67).

Правление в Никарагуа провозглашалось республиканским, демократическим и представительным (ст.68). Законодательная власть передавалась однопалатной Ассамблее или Конгрессу депутатов (ст.69), избираемому на четыре года и обновляемому на половину каждые два года (ст.76). Конституция запрещала родственникам президента избираться в парламент (ст.78 п.3), а членам парламента занимать государственные должности (ст.80). Исполнительная власть принадлежала обладавшему широкими полномочиями (ст.100-105) президенту республики, который мог иметь гражданство любой из стран Центральной Америки (ст.93) и избирался на четыре года (ст.96) прямым и тайным всеобщим голосованием (ст.95). Дата инаугурации президента переносилась с 1 марта на 1 февраля (ст.96). Конституция запрещала переизбрание президента на второй срок (ст.96). Президент получал право отправлять не устроивший его закон на доработку в Ассамблею (ст.88). Вводилась всеобщая воинская повинность для мужчин до 45 лет (ст.136). Конституция отменяла основной закон от 19 августа 1858 года (ст.162), вводилась в действие 11 июля 1894 года (ст.161) и не могла быть изменена в течение 10 лет, то есть до 1903 года (ст.156).

Либеральные реформы и либеральная диктатура

Обеспечив себе первый президентский срок, Хосе Сантос Селайя уже в октябре запросил себе дополнительные полномочия. 19 октября 1893 года Национальное учредительное собрание приняло декрет, известный как Декрет о поддержании общественного правопорядка (исп. Decreto Constituyente, relativo al Mantenimiento del Orden Público). Он давал президенту право свободного распоряжения финансами страны, право отмены им личных гарантий или ограничения гражданских прав граждан, право учреждения военных трибуналов и высылки своих политических противников. Таким образом, ещё до принятия «либеральнейшей» Конституции генерал Селайя получал неограниченную диктаторскую власть и противоречащий Конституции декрет от 19 октября 1893 года на долгие годы фактически заменил основной закон страны.

1 февраля 1894 года Хосе Сантос Селайя официально стал конституционным президентом и уже утром 12 февраля посланные им части генерала Ригоберто Кабесаса, подавив сопротивление местной полиции, установили контроль над Берегом Москитов, обширным регионом на побережье Атлантического океана. С 1861 года этот бывший британский протекторат, формально управляемый королём Робертом Генри Кларенсом, обладал статусом «резервации», но оставался под частичным контролем Великобритании. 7 августа 1894 года монархия там была упразднена и Роберт Генри Кларенс вместе с членами Исполнительного совета отплыл на британском корабле «Mohawk» в изгнание на Ямайку. 20 ноября 1894 года общее собрание представителей местного населения объявило о признании суверенитета Никарагуа над Берегом Москитов, который был переименован в департамент Селайя. Никарагуанская территория увеличилась на 50 000 квадратных километров.

Вслед за принятием либеральной конституции и объединением страны последовали масштабные реформы, изменившие облик Никарагуа. По всей стране развернулось строительство железных дорог, портовых сооружений, школ и общественных зданий. Селайя основал никарагуанскую пароходную компанию и построил торговый флот на озёрах страны, поощрял производство кофе, модернизировал и расширил телеграфную сеть, основал Военную академию и Политехническую школу, создал новую профессиональную армию , обнародовал первый Трудовой кодекс и ввёл обязательное начальное образование. Церковный брак перестал быть обязательным, были разрешены разводы, кладбища были секуляризованы и переданы от церкви муниципалитетам. Впервые было введено всеобщее избирательное право (правда, оно не распространялось на женскую часть населения), провозглашены свобода печати, свобода экономической деятельности, тайна переписки. Железнодорожные линии соединили Манагуа с Никоноомо, Масатепе, Сан-Маркосом, Хинотепе и Дирьямбой. 26 июня 1902 года Селайя лично вбил последний костыль в шпалы 58-километровой железнодорожной линии Манагуа — порт Момотомбо. Были основаны Национальный музей и Национальный архив, учреждена дирекция статистики и цензов.

Однако когда речь зашла об окончании первого президентского срока Селайи, принципы либерализма были отложены в сторону. В 1896 году президент вновь собрал Учредительное собрание, которое реформировало Конституцию 1893 года и 11 сентября 1896 года без всяких выборов назначило его президентом на второй четырёхлетний срок, начиная с 1 февраля 1898 года. В ответ на это часть депутатов Национальной ассамблеи выехала в Леон, объявила о низложении Селайи и назначила президентом Хуана Франсиско Баку. В ходе двухмесячной гражданской войны Селайе с помощью армии Гондураса удалось подавить это восстание.

На президентских выборах 10 ноября 1901 года, которые всё же были проведены, как того требовала Конституция, Селайя выступил как единственный кандидат и набрал 70 000 голосов. 1 февраля 1902 года он начал свой третий президентский срок. Теперь политические условия в Никарагуа стали ещё более жёсткими. После того, как 16 апреля 1902 года в Манагуа по неизвестным причинам взорвался пороховой склад, и погибли 200 военных, президент обрушил репрессии на Консервативную партию. Генерал Филиберто Кастро и полковник Анасето Гуандике, несмотря на отмену в 1893 году смертной казни, были расстреляны 17 января 1903 года, многие консерваторы были арестованы, отправлены в ссылку или в изгнание. Со своей стороны оппоненты обвиняли Селайю в том, что тот часто руководствовался личными симпатиями в подборе кадров и был окружён людьми, стремившими ему угодить. Это вызвало взрыв коррупции: окружение президента беспрепятственно занималось продажей концессий иностранцам, получало проценты с государственных монополий и расхищало налоговые поступления.

Конституция 1905 года

Увековечить режим генерала Хосе Сантоса Селайи должна была новая Конституция, которая вошла в историю как «Autocrática», или «Автократическая конституция». Вновь созванное президентом Учредительное собрание приняло её 30 марта 1905 года. В отличие от конституции 1893 года Конституция 1905 года объявляла Никарагуа прежде всего свободной, суверенной и независимой нацией, а затем уже частью распавшейся Центральноамериканской федерации (ст.1). Конституция по-прежнему гарантировала гражданские права, личную безопасность, свободу, равенство и защиту собственности (ст.19), а также право ношения оружия (ст.15 п.3), прямое и тайное голосование теперь объявлялось одним из гражданских прав (ст.18), но сам раздел, касающийся прав и гарантий был сокращён с 42 до 29 статей. Восстанавливалась отменённая в 1893 году смертная казнь, которую теперь применяли против лиц, совершивших военные преступления (ст.20). Монополизм запрещался не только в сельском хозяйстве, но и во всех отраслях экономики (ст.43). Новая конституция сохраняла в прежнем виде форму правления, но продлевала срок полномочий депутатов Конгресса до шести лет (ст.56), а также увеличивала срок полномочий президента с четырёх до шести лет (ст.75). Пост вице-президента упразднялся и президент получил право назначать себе заместителей по своему усмотрению (ст.75-76). Дата инаугурации президента переносилась с 1 февраля на 1 января (ст.75) и в дальнейшем сохранялась до 1939 года, когда в соответствии с новой Конституцией была перенесена на 1 мая. IX раздел Конституции уже не включал статьи, запрещавший президенту переизбрание на второй срок и вообще не оговаривал этого вопроса, давая Селайе возможность переизбираться на свой пост пожизненно. Новая конституция отменяла основной закон от 10 декабря 1893 года с поправками от 15 октября 1896 года (ст.121) и не могла быть изменена в ближайшие 10 лет, то есть до 1915 года (ст.119).

Попытка объединения Центральной Америки

Курс Хосе Сантоса Селайи на объединение стран Центральной Америки проявился уже в 1893 году, когда в Никарагуа ещё только отгремела Либеральная революция. Новый президент поддержал движение либерала Поликарпо Бонильи, который намеревался свергнуть президента Гондураса Доминго Васкеса. Получив чрезвычайные полномочия по декрету от 19 октября 1893 года, Селайя бросил свою армию на поддержку Бонильи и, после нескольких сражений, никарагуанские войска подошли к Тегусигальпе. В феврале 1894 года Поликарпо Бонилья стал президентом Гондураса и Селайя, пусть и ненадолго, получил в регионе первого верного союзника.

Одним из главных средств объединения стран региона и возрождения « Большой Родины» (исп. Patria Mayor), Селайя считал армию, усилению которой придавалось большое значение. К 1901 году никарагуанские вооружённые силы насчитывали более 40 000 военнослужащих, подготовленных германскими и чилийскими инструкторами, и были самыми многочисленными и боеспособными в Центральной Америке. Но главным орудием в достижении единства всё же оставалась дипломатия. В 1895 году, после инициированной Селайей центральноамериканской конференции в гондурасском порту Амапала, никарагуанский президент начал переговоры с президентом Сальвадора генералом Рафаэлем Антонио Гутьерресом и представителем Гондураса Мануэлем Бонильей. Переговорный процесс привёл к тому, что 27 августа 1898 года Генеральная ассамблея представителей народов Гондураса, Никарагуа и Сальвадора приняла Политическую Конституцию Соединенных Штатов Центральной Америки. 15 сентября 1898 года президент Селайя обнародовал её в Манагуа, но на этом процесс объединения затормозился. Пришедший к власти в Гватемале генерал Мануэль Эстрада Кабрера был противником политики и инициатив Селайи, и гватемальские представители отказались участвовать в объединительном процессе. Осталась в стороне и Коста-Рика. А через два месяца переворот 13 ноября 1898 года в Сальвадоре, где Рафаэль Гутьеррес был свергнут генералом Томасом Регаладо положил конец этой попытке возродить Центральноамериканскую федерацию. Пожалуй, единственным долговременным достижением 1898 года остался договор о демаркации границы с Коста-Рикой (Соглашение Матус-Пачеко), устранивший долгие территориальные споры между странами. Неудача 1898 года не ослабила стремления Селайи проводить активную внешнюю политику, а горизонт его деятельности даже расширился. В 1901 году никарагуанские войска были посланы в Панаму, где безуспешно выступали на стороне местных либералов, а в 1906 году Никарагуа помогла генералу Элою Альфаро вернуться к власти в далёком Эквадоре.

С годами обострились отношения с бывшим надёжным союзником — Гондурасом. В 1906 году по арбитражу короля Испании Альфонса XIII вся спорная территория северной части Берега Москитов была признана гондурасской территорией, однако Селайя не стал выполнять это решение. Попытки оппозиционных никарагуанских и гондурасских группировок действовать против своих правительств с территории сопредельных государств обострили ситуацию. 1 марта 1907 года Никарагуа объявила Гондурасу войну, армия Селайи тремя колоннами двинулась на Тегусигальпу и к 17 марта большая часть территории противника была оккупирована. После сражения при Намасигуа война была выиграна и 27 марта 1907 года армия Никарагуа победно вступила в Тегусигальпу. Но военная победа оказалась непрочной и обернулась крупным политическим поражением: против Никарагуа выступили не только правительства Центральной Америки и Мексики, но и США, особо заинтересованные в сохранении мира на период постройки Панамского канала. Селайя согласился принять участие в Центральноамериканской мирной конференции в Вашингтоне, и 20 декабря 1907 года там был подписан «Генеральный договор о мире и дружбе в Центральной Америке» (исп. Tratado General de Paz y Amistad Centroamericano). Страны региона подписали также Конвенцию о создании Центральноамериканского трибунала в Картаго (Коста-Рика) для мирного решения споров, Конвенцию о выдаче государственных преступников, соглашения, содействовавшие экономической интеграции пяти государств. Теперь все прежние пути к восстановлению Федерации были для Селайи закрыты, и он ответил Соединённым Штатам, лишив американские компании исключительного права продажи в Никарагуа крепких спиртных напитков, расторгнув контракты на лесозаготовки и пригрозив закрыть горнорудные концессии.

Свержение Селайи

12 ноября 1905 года генерал Хосе Сантос Селайя был переизбран общим голосованием на четвёртый президентский срок, который начинался 1 января 1906 года и должен был завершиться в 1912 году. В апреле 1908 года журнал «The Metropolitan Magazine» (США) опубликовал большую статью Артура Стрингера о никарагуанском президенте. В ней, в числе прочего, описывалась процедура переизбрания Селайи: в сельских районах неграмотному населению предлагалось выбрать президента из трёх кандидатов: неких «Хосе» и «Сантоса», а также «Селайи». Поскольку о первых «двух» никто ничего не знал, победителем всегда выходил Селайя, полное имя которого было широко известно, пожалуй, только в столице.

К этому времени провалы во внешней политике и режим личной власти серьёзно сузили число сторонников президента. Против него выступали репрессированные консерваторы, либералы обвиняли его в забвении принципов либерализма и в бесчестности. Не способствовали популярности президента непомерные налоги, изымаемые для поддержания армии и реализации внешнеполитических объединительных проектов. Католическое большинство населения возмущала конфискация имущества церкви и высылка из страны епископа Перейры Кастельона вместе с другими видными католическими священниками. В 1909 году три события запустили процесс свержения «просвещённого деспота». Селайя получил заем в Великобритании, бывшей конкурентом США в регионе, и обратился к компаниям Японии с предложением построить Никарагуанский канал, который бы разрушил монополию Панамского канала. Третьей антиамериканской акцией стал бойкот United Fruit Company, контролировавшей 15 % банановых плантаций в Никарагуа. Резкое снижение компанией закупочных цен на бананы вызвало разрыв контрактов, антиамериканские погромы и поджоги американских плантаций. Президент Селайя выступил на стороне никарагуанских плантаторов и принял решение учредить для сбыта тропических фруктов морскую линию Блуфилдс — Новый Орлеан. Всё это побудило администрацию США во главе с Уильямом Говардом Тафтом подержать никарагуанскую оппозицию и покончить с Селайей. Ставка была сделана на лидера консерваторов Эмилиано Чаморро, служившего в армии Гватемалы, героя войны с Гондурасом генерала Хуан Хосе Эстраду, в конце 1908 года назначенного интендантом Атлантического побережья и служащего одной из американских компаний в Никарагуа Адольфо Диаса. 10 октября 1909 года генерал Эстрада поднял мятеж в Блуфилдсе, положивший начало движению, известному как Прибрежная революция (исп.  Revolución de la Costa) и обвинил Селайю в растратах и в незаконном обогащении. Вскоре всё атлантическое побережье оказалось под контролем восставших консерваторов и либералов, однако перспективы их успешного наступления на столицу сводились к минимуму отсутствием дорог. Правительственные войска генерала Сальвадора Толедо уже 29 октября выступили на подавление восстания, но взрыв военного транспорта на реке Сан-Хуан остановил экспедицию. В организации диверсии обвинили граждан США инженера Ли Роя Кэннона и шахтёра Леонарда Гроуса, которые 14 ноября были расстреляны по приговору никарагуанского военного трибунала. Расстрел американцев окончательно решил судьбу Селайи: 1 декабря 1909 года государственный секретарь США Филандер Нокс направил правительству Никарагуа ноту, известную как Нота Нокса. В ней государственный секретарь обвинил президента Селайю в систематическом нарушении Центральноамериканского договора 1907 года, в нарушении демократических принципов жизни в Никарагуа, сослался на жалобы центральноамериканских государств и недовольство большей части населения Никарагуа репрессивным политическим режимом . Нокс обвинил Селайю в том, что тот лично отдал приказ о расстреле граждан США и объявил, что «президент США уже не может питать к правительству президента Селайи уважения и доверия…». В заключении государственный секретарь уведомил посла Никарагуа в США Фелипе Родригеса о том, что отныне он персона нон грата и о том, что «обязательно должен быть поставлен вопрос о существовании в Манагуа правительства, способного взять на себя ответственность» за компенсации семьям расстрелянных.

После безуспешных попыток сохранить власть генерал Хосе Сантос Селайя принял решение подать в отставку. 17 декабря он объявил о своём решении Национальному конгрессу и 21 декабря 1909 года в 10.20 утра передал власть председателю Конгресса, который затем привёл к присяге Хосе Мадриса. 22 декабря Селайя выступил в Национальной ассамблее с последним обращением к никарагуанскому народу и незадолго до рассвета 24 декабря в окружении личной гвардии и эскорта артиллеристов выехал из Манагуа в порт Момотомбо.

В изгнании

24 декабря 1909 года в 7 часов утра Хосе Сантос Селайя в сопровождении сыновей Орасио и Альфонсо, а также 100 человек окружения выехал на поезде из Момотомбо в порт Коринто. По пути они остановились на обед в гасиенде «El Diamante», имении бывшего президента, и вечером прибыли в Коринто, откуда 25 декабря на мексиканском бронированном фрегате «General Guerrero» отплыли в Мексику. 30 декабря 1909 года в порту Салинас Крус Селайю встречал лично президент Мексики Порфирио Диас, который предоставил свергнутому правителю политическое убежище. В Мексике Селайя пробыл ровно месяц, за это время его секретарь Франсиско Кастро совершил поездку в Сальвадор и Никарагуа и договорился о том, чтобы семье Селайи было позволено выехать в Бельгию. 30 января 1910 года Хосе Сантос Селайя на поезде отправился в порт Веракрус, откуда на испанском корабле отбыл в Бельгию. Однако жизнь в Брюсселе требовала денег, а американская компания «Эмери» потребовала компенсировать убытки в период антиамериканских санкций, и выставила свергнутому президенту огромный счёт. Уже в сентябре 1913 года Селайя отправился инкогнито в США, чтобы продать там боны правительства Никарагуа и хоть как-то залатать дыры в семейном бюджете. Он остановился в Нью-Йорке, в отеле «Waldorf-Astoria», но вскоре его невестка заметила слежку, и бывший президент сменил место жительства. Это помогло, но ненадолго: 26 ноября 1913 года полиция Нью-Йорка арестовала Селайю в его апартаментах в доме № 645 по West End Avenue. Арест был вызван просьбой нового правительства Никарагуа об экстрадиции бывшего президента, обвинявшегося на родине в убийстве 21 апреля 1901 года своих политических противников Доминго Торибио и Сиксто Пинеды. Однако в разгар переговоров адвокатов Селайи с послом Никарагуа генералом Чаморро из Манагуа пришло сообщение, что все обвинения сняты. После 8 дней заключения, Хосе Сантос Селайя был освобождён и 24 декабря 1913 года отплыл в Испанию, где поселился в Барселоне. Но и там его жизнь не стала спокойнее: в марте 1914 года некий Росас ворвался в квартиру Селайи в Каса Торрес и из мести несколько раз выстрелил в него из револьвера. Селайе снова повезло — он не пострадал, а Росас был схвачен и арестован. В 1916 году свергнутый президент окончательно переселился в США, где и прожил последние годы жизни едва ли не в нищете.

Хосе Сантос Селайя Лопес скончался 17 мая 1919 года в Нью-Йорке, Соединённые Штаты Америки. Его останки не были погребены и долгие годы хранились в похоронном бюро, пока в октябре 1930 года по просьбе никарагуанского президента Х. М. Монкады их не отправили на родину. Там останки Хосе Сантоса Селайи были с почестями и при большом стечении народа захоронены на кладбище Сан-Педро в центре Манагуа.

Награды

• Орден Непорочного зачатия Девы Марии Вилла-Викозской (Португалия).

Сочинения

• Jose Santos Zelaya. La Revolucion en Nicaragua y los Estados Unidos. — Madrid, 1910.

Оценки личности

Генерал Хосе Сантос Селайя правил Никарагуа семнадцать лет, три месяца и пять дней и в истории Никарагуа остаётся рекордсменом по длительности непрерывного правления. Даже Анастасио Сомоса Гарсиа и Анастасио Сомоса Дебайле формально меньше занимали пост президента (если не принимать в расчёт, что Анастасио Сомоса Гарсия фактически правил страной более 20 лет (1936—1956), ненадолго уступая президентский пост своим ставленникам). Ещё при жизни Селайи современники отмечали противоречивость и двойственность его личности и его правления. В 1908 году обозреватель «The Metropolitan Magazine» (США) Артур Стрингер дал никарагуанскому президенту такую ёмкую характеристику:

Этот человек, и движение, которое он представляет, могут быть разделены на две различные фракции, одну - романтическую, и другую - зловещую. Как все реформаторы-военные, он озадачивает нас своей несовместимой помесью Хайда и Джекила. Для его врагов – а у него их много - он - оппортунист, тиран и диктатор; демагог, вор, сенсуалист, воплощённое братоубийство, пробирающееся через позор и кровь к недолгой политической славе. Для его сторонников он - проницательный и беспристрастный государственный деятель, храбрый и решительный освободитель, строитель и искусный, вдохновляющий организатор, посвятивший свои таланты несладкой, но решительной борьбе за окончательный мир в Центральной Америке.

Оригинальный текст (англ.)  

Both the man and the movement he represents can be divided into two distinct phases, one the romantic, and the other the malignant. Like all martial reorganizers, he puzzles us with his admixture of Hyde-and-Jekyll incongruities. To his enemies — and he has many — he is an opportunist, a tyrant and an autocrat; a demagogue, thief, sensualist, fratricide, wading through shame and blood to a short-lived political notoriety. To his supporters he is a pene¬trating and dispassionate-minded statesman, a courageous and determined liberator, a builder and organizer of inspired adroitness, lending his gifts to the bitter but determined struggle for some ultimate peace in Central America.

Но, в большинстве случаев оценки Хосе Сантоса Селайи были либо откровенно апологетическими, либо резко критическими:

• Президент США Уильям Тафт в 1909 году назвал Хосе Сантоса Селайю «бароном», намекая на то, что тот скорее феодальный правитель, чем республиканский президент;
• Лоренсо Монтенегро Баэна, антрополог из Блуфилдса и один из самых жёстких критиков Хосе Сантоса Селайи, называет его «одним из деспотов и самых гнусных расистов в истории Никарагуа» (исп. … uno de los déspotas y racistas más abyectos en la historia de Nicaragua). Он ставит Селайе в вину ликвидацию автономии Берега Москитов, репрессии против элиты бывшего «королевства» и высокомерное отношение к местному населению, которое Селайя в своих письмах называл «неграми»;

• Никарагуанский поэт Рубен Дарио, активно поддерживавший Селайю, называл его исполненным благородства культурным рыцарем, корректным, серьёзным и любезным.
• Преемник Селайи на посту президента Хосе Мадрис считал, что признанного лидера либералов сгубило его беспредельное честолюбие, прямолинейность, культ силы и отсутствие политической гибкости.
• Историк Пабло Антонио Куадра считал, что «не во всём виноват руководитель» (исп. no todo es sólo culpa del caudillo) и значительная часть ответственности за негативную сторону правления Селайи лежит на его окружении, которое нередко в своих интересах манипулировало президентом, вознося его власть выше национальных интересов.

В современной Никарагуа либералы и сандинисты, несмотря на непримиримые политические противоречия между ними, в целом сходятся в положительной оценке Селайи и его режима, считая, что он когда-то превратил Никарагуа в самую процветающую, богатую и независимую нацию Центральной Америки.

• Энрике Боланьос, бывший президент Никарагуа и либерал, называет Селайю «прогрессивным диктатором» (dictador progresista), противоречивым харизматичным правителем, осуществившим большие реформы и развязавшим политические репрессии, макиавеллистом, для которого идеи и партии были менее важны, чем его собственное желание править как единственный абсолютный феодальный сеньор.
• Марио Сандоваль Аранда, идеолог Либеральной партии Никарагуа, называет главным достижением Селайи присоединение Берега Москитов и объединение нации. Он считает основными событиями его правления прогрессивные реформы и отвергает большинство обвинений в деспотизме: «Он не был тираном, каким его рисуют, чтобы погасить его ореол государственного деятеля-реформатора. […] … он никогда не отдавал приказа расстрелять или другим способом убить какого-либо никарагуанца» (исп. No fue el tirano que ellos pintan para opacar su aureola de estadista reformador. […] … pero nunca ordenó fusilar ni asesinar a ningún nicaragüense).
• Вирхилио Гурдиан, председатель парламентской комиссии по этике, почётным званиям и юстиции Национальной ассамблеи Никарагуа, внук ближайшего сподвижника Селайи Хосе Марии Кастельона Лакайо (1878—1969), считает, что Селайя сформировал в Никарагуа современное государство, преодолев провинционализм XIX века. Тремя главными достижениями Селайи Гурдиан считает подъём национального самосознания, масштабное экономическое и социальное строительство, а также утверждение либерализма как одной из ведущих национальных идеологий
• Хосе Бенито Эскобар, один из основателей и идеологов Сандинистского фронта национального освобождения считал Хосе Сантоса Селайю прежде всего патриотом и революционером. Он писал: «…либеральное течение было воспринято народными массами как революционная и освободительная сила. Либеральная революция создавала предпосылки для возникновения и укрепления национальной буржуазии, которая могла бы проводить независимую от американского империализма политику. Однако в результате американской оккупации Никарагуа в 1912 году сделать это оказалось невозможно»

Советская историография не углублялась в изучение режима Хосе Сантоса Селайи и избегала прямых оценок. Селайя служил скорее образцом патриотически настроенного правителя, павшего жертвой интересов США и упоминался прежде всего в связи с восстанием Сандино и сандинистским движением в Никарагуа. И. Р. Григулевич и М. Ф. Кудачкин писали, что «Селайя сделал много полезного для страны…» Н. С. Леонов отмечал его политику укрепления национального суверенитета, ряд реформ, направленных на развитие капитализма и экономический рост, а также усиление исполнительной власти и роли самого президента. Гонионский С. А. писал: «Принято говорить, что он правил как „просвещённый деспот“…, но когда американский хищник стал нагло попирать элементарные права Никарагуа, взбунтовался даже этот „просвещённый диктатор“».

Политолог Александр Тарасов считает, что свержение Селайи, который, по его мнению, мало чем отличался от других политиков того времени и того региона, стало истоком процесса, приведшего к Сандинистской революции:

Генерал Селайя вовсе не был ни революционером, ни каким-то уж отъявленным националистом. Он был, как всем казалось, обычным латиноамериканским политиком, умеренно амбициозным, умеренно демагогичным, умеренно жадным. .

Память

• 17 марта, день сражения у Намасигуа в Гондурасе в 1907 году, долгое время отмечался Либеральной партией, как один из главных праздников. После падения Селайи эта традиция была забыта;
• Анастасио Сомоса Гарсиа, принадлежавший к Либеральной партии, в период своего правления провозглашал себя наследником идей и реформ Хосе Сантоса Селайи;
• Годовщина Либеральной революции 1893 года уже много лет торжественно празднуется в Никарагуа митингом и речами на могиле Селайи в Манагуа. В столице проходят шествия, участники которых несут красные флаги и одеты в футболки с соответствующей символикой;
• Имя Хосе Сантоса Селайи долгое время носил департамент на Атлантическом побережье Никарагуа. В 1986 году он был упразднён и разделён на два автономных региона;
• Портрет Хосе Сантоса Селайи был помещён на купюрах достоинством 20 кордоб 1997 года выпуска;
• 7 июля 2008 года в Манагуа на Парковой площади в 150 метрах от здания Национальной ассамблеи был открыт памятник Хосе Сантосу Селайе, представляющий собой статую президента в полный рост. Правой рукой статуя указывает на здание парламента, в её левой руке зажата Конституция 1893 года. Памятник открыл алькальд Манагуа Дионисио Маренко, на открытии присутствовали бывший президент Арнольдо Алеман, кандидат в алькальды столицы Эдуардо Монталегре, потомок Селайи Грасиела Селайя, известная как «Челита», депутаты от Либеральной партии, представители дипломатического корпуса. Памятник обошёлся в 4 300 000 кордоб выделенных мэрией столицы и Национальной ассамблеей;
• 2 марта 2011 года Национальная ассамблея Никарагуа по инициативе парламентской группы СФНО, после доклада председателя группы Эдвина Кастро, единогласно провозгласила Хосе Сантоса Селайю Национальным Героем Никарагуа за выдающиеся заслуги перед Отечеством. Отныне биография Селайи, провозглашённого «образцом для будущих поколений», стала обязательна для преподавания в школах. Данный декрет Ассамблеи No. 6332 был опубликован в «La Gaceta» No. 47 10 марта 2011 года;
• Бюст Хосе Сантоса Селайи установлен в Блуфилдсе, административном центре бывшего Берега Москитов, присоединённого к Никарагуа в 1894 году.

Литература

• Селая, Хосе Сантос // Латинская Америка. Энциклопедический справочник.. — М., 1982. — С. 440.
• Henri Hymans. Zelaya, José Santos, 1845- [from old catalog] New York, Impr. Hispano-americana. 1902
• Гонионский С. А. Сандино. — М.: Молодая гвардия, 1965.
• Леонов Н.С. Очерки новой и новейшей истории стран Центральной Америки. — М.: Мысль, 1975.
• Сборник. Идейное наследие Сандино. — М.: Прогресс, 1982.
• Cardenal Tellería, Marco. Nicaragua y su historia: cronología del acontecer histórico y construcción de la nación nicaragüense. Volume I: 1502-1936.. — Managua: Banco Mercantíl., 2000.
• Teplitz, Benjamin I. The political and economic foundations of modernization in Nicaragua: the administration of José Santos Zelaya 1893-1909.. — Washington, D.C.: Howard University. Unpublished dissertation., 1973.
• Aguino, Enrique La personalidad politica del general Jose Santos Zelaya. / Managua, 1944
• Torres-Rivas, E. Las repúblicas agroesxportadoras (1870—1945), en Historia general de Centro América (Vol IV). Madrid, Sociedad Estatal Quinto Centenario, Facultad Latinoamericana de Ciencias Sociales, Víctor Hugo Acuña Ortega (editor), 1992.
• Herring, Hubert. A History of Latin America From the Beginnings to the Present. New York: Alfred A. Knopf, 1962
• Arturo Cruz S., La República Conservadora de Nicaragua 1858—1893, (Colección Cultural de Centro América, Serie Tesis Doctorales No. 1)
• Enrique Belli Cortés, 50 Años de Vida Republicana 1859, 1909, (Impreandes Presencia, S.A., Colombia),
• Manuel Ignacio Matus, Pbro., «Revoluciones contra Zelaya». En Revista Conservadora, 1962, marzo, No. 19

Ссылки

• [www.britannica.com/EBchecked/topic/656317/Jose-Santos-Zelaya José Santos Zelaya] (англ.). Encyclopædia Britannica. Проверено 27 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BqwRvwkA Архивировано из первоисточника 1 ноября 2012].
• Karlos Navarro. [archivo.elnuevodiario.com.ni/2000/febrero/23-febrero-2000/variedades/variedades2.html José Santos Zelaya y la Nota Knox] (исп.). El Nuevo Diario. Проверено 27 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BqwT2EUp Архивировано из первоисточника 1 ноября 2012].
• Hugo J. Vélez Astacio. [opinion.vivenicaragua.com/blogmentario/2011/07/04/gral-zelaya-tonterias-dictadura-es-dictadura.html Gral. Zelaya: Tonterías, dictadura es dictadura] (исп.). Blogmentario.com (Julio 4, 2011). Проверено 27 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BqwTc6q9 Архивировано из первоисточника 1 ноября 2012].
• Julio Ignacio Cardoze. [www.elnuevodiario.com.ni/opinion/106257 José Santos Zelaya y las ideas políticas en el siglo XIX] (исп.). El Nuevo Diario (29 de junio de 2011). Проверено 27 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BqwUNlri Архивировано из первоисточника 1 ноября 2012].
• Ricardo Avilés Salmerón, docente del Departamento de Historia de la UNAN-Managua. [www.rlp.com.ni/blogs/531 José Santos Zelaya ¿caudillo o dictador?] (исп.). Radio La Primerísima (18 marzo de 2011). Проверено 27 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BqwLyEfF Архивировано из первоисточника 1 ноября 2012].
• [www.mundoanuncio.com.ni/cartas-de-jose-santos-zelaya-y-jose-madriz-nicaragua-iid-311931877 Cartas de José Santos Zelaya y José Madriz] (исп.). MundoAnuncio (06 de Febrero de 2012). — Письмо Х.С.Селайи Хосе Мадрису. Проверено 27 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BqwV7bGZ Архивировано из первоисточника 1 ноября 2012].
• [old.latribuna.hn/2011/08/10/entre-vinos-y-crepas-celebra-graciela-de-zelaya/graciela-500/ Carlos Zelaya, Odalys Zelaya, Graciela de Zelaya, Marco Zelaya.]. La Tribuna. — Грасиела Селая и другие потомки президента Селайи. Проверено 28 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BqwVeEL5 Архивировано из первоисточника 1 ноября 2012].

Отрывок, характеризующий Селайя, Хосе Сантос

– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.