Филипп (Гумилевский)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Филипп и фамилией Гумилевский.

Архиепископ Филипп<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Архиепископ Звенигородский, временный управляющий Московской епархией
май 1927 — 1931
Предшественник:	Николай (Добронравов)
Преемник:	Владимир (Котляров)
Епископ Балахнинский, викарий Нижегородской епархии
1921 — 1923
Предшественник:	Петр (Зверев)
Преемник:	Иерофей (Соболев)
Епископ Ейский, викарий Ставропольской епархии
29 ноября 1920 — 1921
Предшественник:	Василий (Ратмиров)
Преемник:	Евсевий (Рождественский)
Имя при рождении:	Сергей Николаевич Гумилевский
Рождение:	4 (16) августа 1877(1877-08-16) Московская губерния
Смерть:	22 сентября 1936(1936-09-22) (59 лет) Иваново
Похоронен:	Иваново
Принятие священного сана:	архиепископ
Принятие монашества:	7 июля 1907
Епископская хиротония:	29 ноября 1920
Награды:	2-й ст.
Архиепископ Филипп на Викискладе

Архиепископ Филипп (в миру Сергей Николаевич Гумиле́вский; 4 (16) августа 1877, Москва — 22 сентября 1936, Иваново) — епископ Русской православной церкви, архиепископ Владимирский и Суздальский.

Биография

В 1901 году окончил Казанскую духовную академию со степенью кандидата богословия с правом преподавания в семинарии.

26 июля 1902 года назначен псаломщиком императорской посольской церкви во Флоренции. С 28 августа 1903 года — псаломщик посольской церкви в Риме.

С 19 августа 1904 года — преподаватель в Тульской духовной семинарии. 13 октября 1905 года уволен от службы в семинарии по болезни.

С 17 января по 7 июля 1907 года — надзиратель Московской духовной семинарии.

7 июля 1907 года принял монашеский постриг с именем Филипп.

27 октября 1907 года назначен помощником инспектора Московской духовной семинарии.

16 августа 1908 года назначен инспектором Тифлисской духовной семинарии.

7 октября 1909 года назначен инспектором Вифанской духовной семинарии в Сергиевом Посаде.

30 января 1910 года назначен ректором той же семинарии с возведением в сан архимандрита.

С 22 июня 1912 года по 30 марта 1913 года — ректор Московской духовной семинарии.

С 30 марта 1913 по 16 мая 1916 года — настоятель Русской посольской церкви в Риме, где уже когда-то служил псаломщиком.

С 16 мая 1916 по 1918 год — ректор Кишинёвской духовной семинарии.

29 ноября 1920 года хиротонисан во епископа Ейского, викария Ставропольской епархии.

С 1922 года — епископ Балахнинский, викарий Нижегородской епархии.

В 1923—1924 годах — в заключении и ссылке. С ноября 1924 года проживал в Москве без права выезда. В 1925 году уклонился в беглопоповство. Принёс покаяние. 12 апреля 1925 года подписал акт о передаче высшей церковной власти митрополиту Крутицкому Петру (Полянскому).

В 1926—1927 годах находился в ссылке в Тамбовской губерния.

С мая 1927 года — архиепископ Звенигородский, временно управляющий Московской епархией. С 18 мая 1927 года — член Временного Патриаршего Священного Синода при митрополите Сергии (Страгородском).

16 июля 1930 года рукоположил монаха Пимена (Извекова), будущего патриарха, во иеродиакона, а 12 января 1931 года — во иеромонаха.

18 февраля (по другим данным, 8 февраля) 1931 года был арестован по подозрению в том, что «информировал папу Римского о состоянии церквей в СССР», и в том, что интервью митрополита Сергия 1930 года было неискренним и должно последовать опровержение текста этого интервью. 18 ноября 1931 года Особым Совещание при Коллегии ОГПУ был признан виновным в «передаче зарубежным а/с кругам к/р документа и сведений, приносящих вред соввласти» и приговорен к трём годам ИТЛ.

С декабря 1931 года находился в одном из концлагерей. 25 июля 1933 года начальник 3 отделения СПО ОГПУ написал «О досрочном освобождении Гумилевского из к/л категорически возражаю».

Позднее жил в г. Владимире на правах заштатного архиерея.

В 1936 году был арестован (по одним данным 26 апреля, по другим — 9 сентября). Проходил по одному делу с архиепископом Сергием (Гришиным) и епископом Афанасием (Сахаровым). Был осуждён 21 сентября 1936 года на 3 года лишения свободы. Погиб в тюрьме: 22 сентября был убит во время допроса, не пожелав подписать текст ложного показания, предложенного следователем. Похоронен в Иванове на местном городском кладбище. Архиепископа Филиппа хоронили как простого монаха в закрытом гробе, а сестре сказали, что открыть гроб нельзя, так как Владыка якобы умер от инфекционной болезни.

Отрывок, характеризующий Филипп (Гумилевский)

31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.