Алексий (Сергеев)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Алексий и фамилией Сергеев.

Архиепископ Алексий<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Архиепископ Алма-Атинский и Казахстанский
14 марта 1957 — 20 февраля 1958
Церковь:	Русская православная церковь
Предшественник:	Иоанн (Лавриненко)
Преемник:	Иннокентий (Леоферов)
временный управляющий Великолукской епархией
20 июля 1951 — 29 июля 1954
Предшественник:	Иов (Кресович)
Преемник:	Варсонофий (Гриневич)
Архиепископ Калининский и Кашинский
17 марта 1950 — 20 июля 1951
Предшественник:	Арсений (Крылов)
Преемник:	Варсонофий (Гриневич)
Архиепископ Челябинский и Златоустовский
3 июня — 2 июля 1948 24 августа 1948 — 17 марта 1950
Предшественник:	Ювеналий (Килин)
Преемник:	Иоанн (Лавриненко)
Архиепископ Курский и Белгородский
13 января 1947 — 3 июня 1948
Предшественник:	Питирим (Свиридов)
Преемник:	Нестор (Сидорук)
Архиепископ Ярославский и Ростовский
май 1944 — 13 января 1947
Предшественник:	Иоанн (Соколов)
Преемник:	Димитрий (Градусов)
управляющий Калужской епархией
11 июля 1943 — 1 мая 1944
Предшественник:	Питирим (Свиридов)
Преемник:	Онисифор (Пономарёв)
управляющий Тульской епархией
11 июля 1943 — май 1944
Предшественник:	Питирим (Свиридов)
Преемник:	Виталий (Введенский)
Архиепископ Рязанский и Шацкий
сентябрь 1942 — май 1944
Предшественник:	Ювеналий (Масловский)
Преемник:	Димитрий (Градусов)
Архиепископ Уфимский
февраль — сентябрь 1942
Предшественник:	Григорий (Козлов)
Преемник:	Стефан (Проценко)
Архиепископ Тамбовский
14 октября 1941 — февраль 1942
Предшественник:	Венедикт (Алентов)
Преемник:	Григорий (Чуков)
Архиепископ Орловский и Курский
лето — 14 октября 1941
Предшественник:	Иннокентий (Никифоров)
Преемник:	Димитрий (Градусов)
Архиепископ Кишинёвский и Бессарабский
12 мая — лето 1941 в/у с конца 1940 года
Предшественник:	Анастасий (Грибановский)
Преемник:	Иероним (Захаров)
Епископ Тульский и Одоевский
31 октября 1940 — 12 мая 1941
Предшественник:	Аполлос (Ржаницын)
Преемник:	Питирим (Свиридов) (в/у)
Имя при рождении:	Виктор Михайлович Сергеев
Рождение:	15 (27) января 1899(1899-01-27) Московская губерния
Смерть:	6 апреля 1968(1968-04-06) (69 лет) Москва
Похоронен:	Калитниковское кладбище
Принятие монашества:	1925
Епископская хиротония:	20 мая 1935

Архиепископ Алексий (в миру Виктор Михайлович Сергеев; 15 января 1899, Московская губерния — 6 апреля 1968, Москва) — архиепископ Русской православной церкви.

Биография

Из мещанской семьи. В 1916 году окончил общеобразовательное отделение Школы живописи, ваяния и зодчества, а в 1919 году — архитектурное отделение Школы зодчества.

В 1923 году поступил послушником в Смоленско-Зосимову пустынь Владимирской епархии.

22 марта 1923 года возведён в сан диакона.

Смоленско-Зосимову пустынь вскоре закрыли и большинство братии перешло в Высоко-Петровский монастырь.

В 1925 году пострижен в монашество в Высокопетровском монастыре Москвы архиепископом Варфоломеем (Ремовым). 16 января 1927 года возведён в сан иеромонаха.

Летом 1929 года храм в Петровском монастыре был закрыт, и монахи перешли в храм преподобного Сергия на Большой Дмитровке.

В 1932 году архиепископом Варфоломеем (Ремовым) возведён в сан архимандрита.

16 апреля 1932 года арестован за «проведение систематической антисоветской агитации». Был освобожден одним из первых из арестованных.

С 1932 года был настоятелем храма Рождества Пресвятой Богородицы, что в Путинках, в Москве.

В начале 1933 года подал в правоохранительные органы сведения о том, что при храме преподобного Сергия созданы нелегальный монастырь и Духовная академия, и во время следствия выступил свидетелем обвинения против братии и прихожан Сергиевского храма. Всего по этому делу было арестовано двадцать четыре человека — священнослужители и миряне, в том числе и преподобномученик иеромонах Феодор (Богоявленский).

21 мая 1935 года указом Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия архимандриту Алексию определено быть епископом Каширским, викарием Московской епархии.

2 июня 1935 года в храма Рождества Пресвятой Богородицы, что в Путинках, состоялась хиротония архимандрита Алексия во епископа Каширского. Хиротонию совершали митрополит Московский и Коломенский Сергий (Страгородский) и викарии Московской епархии — архиепископ Дмитровский Питирим (Крылов) и епископ Бронницкий Сергий (Воскресенский).

С 3 января 1936 года — епископ Серпуховский, викарием Московской епархии.

18 августа 1937 года назначен епископом Вологодским; указ «приостановлен» по причине болезни епископа.

С 25 августа 1937 года — епископ Егорьевский, викарий Московской епархии.

С 14 сентября 1937 года — епископ Ивановский.

В 1938 году после того как он увидел в советских газетах имя патриаршего местоблюстителя среди «шпионов и диверсантов», поспешил объявить о разрыве с ним и провозгласил «автокефалию» в Иванове. В 1939 году запрещён в священнослужении и предан суду архиереев. Акт запрещения подписали: митрополит Сергий (Страгородский), митрополит Алексий (Симанский), архиепископ Палладий (Шерстенников).

После присоединения к СССР Бессарабии и Северной Буковины встал вопрос об устроении церковной жизни в этих землях и поиски кандидата привели к запрещённому епископу Алексию, проживавшему к тому времени на покое в Москве. Принятый в общение с Церковью, он был 31 октября 1940 года назначен епископом Тульским, с поручением архиерейских служений в московском храме святителя Николая в Хамовниках.

В декабре 1940 года ему было поручено временное управление Кишинёвской епархией. 12 мая 1941 года стал архиепископом Кишинёвским и Бессарабским, с управлением епархий Измаильской и Бельцкой, а также общим попечением о самостоятельной Черновицкой епархии.

После вторжения немецких войск, в связи с оставлением Красной армией Молдавии, архиепископ спешно покинул свою епархию и был назначен на Орловскую и Курскую кафедру. Известно, что под Воздвижение он служил в кладбищенской церкви Орла. Когда же неприятель занял и Орёл 3 октября 1941 году, ему 14 октября того же года был усвоен титул архиепископа Тамбовского.

На февраль 1942 года — архиепископ Уфимский, но в Уфу прибыть не смог, живя в Москве.

С 13 июля 1942 года — архиепископ Рязанский, с позволением выехать в свою епархию.

С 14 июля 1943 года — управляющий Калужской и Тульской епархиями.

8 сентября 1943 года он был участником Архиерейского Собора Русской Православной Церкви.

С мая 1944 года — архиепископ Ярославский и Ростовский.

Награждён медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».

Во второй половине 1945 года он был послан патриархом Алексием в Америку для переговоров с митрополитом Феофилом (Пашковским) о возобновлении канонической связи Северо-Американской митрополии. 6 сентября архиепископ Ярославский и Ростовский Алексий прибыл в США. Его приём был подготовлен и осуществлён духовенством и мирянами как Московского Патриархата, так Северо-Американской митрополии, объединившихся в специальный Комитет по встрече патриаршего посланника. Помимо представителей Русской Православной Церкви, к приезду архиепископа Алексия проявили значительный интерес американские религиозные организации, полагая, что его визит будет содействовать делу объединения.

Под воздействием церковно-общественного мнения, которое выражали клирики и прихожане Североамериканского митрополичьего округа, митрополит Феофил изъявил согласие на личную встречу с патриаршим посланником, которая состоялась 25 октября 1945 года в здании американской митрополии. На этой встрече митрополит Феофил предъявил архиепископу Алексию следующие условия воссоединения: полная автономия, утверждение его, митрополита Феофила, главой Церкви в Америке и невмешательство Московской Патриархии во внутренние дела автономии. Архиепископ Алексий, ссылаясь на то, что пункты условий представлены на английском языке, потребовал отдельного перевода их на русский язык и отложил продолжение обсуждения до следующей встречи. Патриарх телеграфировал своему посланнику: «Условия Митрополита Феофила признаю неприемлемыми».

8 ноября состоялась вторая встреча архиепископа Алексий и митрополита Феофила. На ней патриарший представитель выдвинул встречные требования к митрополиту Феофилу: признать Патриарха Московского и всея Руси Алексия (Симанского) главой Американской Церкви; разорвать все отношения с главой РПЦЗ митрополитом Анастасием (Грибановским) и созвать в ближайшее время Всеамериканский Собор.

С самого начала своей миссии в Северной Америке архиепископ Алексий (Сергеев) резко дистанцировался от патриаршего экзарха митрополита Вениамина (Федченкова) и даже не служил вместе с ним. Считалось, что так переговоры с митрополитом Феофилом будут проходить успешнее. Уверяя, что наделен особыми патриаршими правами, архиепископ Алексий совершенно отстранил митрополита Вениамина от управления епархией и не только не советовался с ним по «американским вопросам», но даже и не слушал его мнения.

7 марта 1946 года архиепископ Алексий (Сергеев) отбыл в Москву, учредив вместо себя «комиссию» по делам примирения во главе с епископом, а вскоре архиепископом Нью-Йоркским Макарием (Ильинским).

13 января 1947 года назначен архиепископом Курский и Белгородский.

3 июня 1948 года назначен архиепископом Челябинским и Златоустовским, но указу не подчинился. 2 июля того же года уволен на покой, а 24 августа вновь назначен на ту же кафедру.

Когда с зимы 1948—1949 годов в стране вновь ужесточился контроль за деятельностью религиозных организаций, опять начались аресты священнослужителей и закрытия церквей патриарх Алексий постоянно призывал духовенство к осторожности, сдержанности в действиях, чтобы по возможности исключить любую возможность применения жёстких мер со стороны властей.

Архиепископ Алексий, не будучи сторонником активного архиерейского служения, сделал всё возможное в духе требований властей. Практически были прекращены поездки управляющего по епархии; ежемесячный выпуск бюллетеня о церковной жизни епархии архиепископ посчитал несвоевременным, от священников же он требовал сокращения времени службы, «ибо в церковь приходят трудящиеся, которые до этого занимались общественно-полезным трудом». Все ходатайства верующих об открытии храмов отклонялись и, наоборот, заявления-требования местных органов власти о закрытии действующих храмов, как правило, решались положительно. В январе 1949 года он подписал указ по епархии о запрещении священникам выполнять религиозные требы на дому и, наконец, своим решением от 19 апреля 1949 года рекомендовал ограничить колокольный звон на Пасху и «сосредоточить на территории храма или кладбища все обычаи, церковным уставом требуемые совершать вне стен храмов епархии».

Постановлением Синода от 17 марта 1950 года назначен архиепископом Калининским и Кашинским.

20 июля 1951 года ему поручено временное управление Великолукской епархией.

29 июля 1954 года, согласно прошению, уволен на покой, по постановлению Синода «с лишением на будущее время права занимать какую-либо епископскую кафедру». Во всех областных и краевых газетах были напечатаны выдержки из скандального процесса во время управления им Калининской епархией.

Однако с 14 марта 1957 года назначается архиепископом Алма-Атинским.

Но уже 20 февраля 1958 года решением Синода, несмотря на его прошение о предоставлении двухмесячного отпуска, уволен на покой «по болезненному состоянию».

Проживал на покое в Москве. Скончался 6 апреля 1968 года в Москве после продолжительной болезни. Отпевание состоялось 8 апреля 1968 года в храме Калитниковского кладбища в Москве. На этом же кладбище он и был погребён.

Сочинения

• «Воры и убийцы в церковной ограде» // Правда о религии в России. М., 1942. С. 335—352;
• «На алтарь Родины» // Правда о религии в России. С. 148—162.

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_189 Биография на сайте «Русское православие»]
• [www.pravenc.ru/text/64684.html Алексий] // Православная энциклопедия. Том I. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2000. — С. 673. — 752 с. — 40 000 экз. — ISBN 5-89572-006-4
• [www.pstbi.ru/bin/db.exe/no_dbpath/docum/cnt/ans/nm1/?HYZ9EJxGHoxITYZCF2JMTdG6Xbu*euKesOWd60WFdS0XdOKW668cei8is00AeCKUeOiiceXb8E* Алексий (Сергеев Виктор Михайлович)]
• [web.archive.org/web/20111227142652/spbdais.ru/up/dissertacii/stratulat_dissetaciya.pdf Православная Церковь в Молдавии в контексте истории молдавско-румынских межцерковных отношений в XX веке]

Отрывок, характеризующий Алексий (Сергеев)

В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?