Фаддей (Успенский)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Фаддей и фамилией Успенский.

Архиепископ Фаддей
Архиепископ Калининский и Кашинский
ноябрь 1928 — 18 октября 1936
Предшественник:	Серафим (Александров)
Преемник:	Никифор (Никольский)
Имя при рождении:	Иван Васильевич Успенский

Архиепископ Фадде́й (в миру Ива́н Васи́льевич Успе́нский; 12 ноября 1872, село Наруксово, Лукояновский уезд, Нижегородская губерния — 31 декабря 1937, Калинин) — деятель Русской православной церкви, архиепископ Тверской (Калининский) и Кашинский. Причислен к лику святых в 1997 году.

Биография

Родился в 1872 году селе Наруксово Нижегородской губернии. Его отец, Василий Федорович — местный благочинный, протоиерей, награждённый редкой для священников наградой — палицей (1916), а также орденом святого Владимира 4 ст. (1912). Мать — Лидия Андреевна. В семье было девять сыновей и две дочери.

Окончил Нижегородскую духовную семинарию, обучался в Московской духовной академии, которую окончил в 1896 году со званием кандидата богословия. В 1896—1897 годы был профессорским стипендиатом академии. Магистр богословия (1901; диссертация: «Единство книги пророка Исайи». Сергиев Посад, 1901).

Монашество и преподавательская деятельность

Под влиянием ректора академии епископа Антония (Храповицкого) решает принять монашество.

В августе 1897 года был пострижен в монашество с наречением ему имени Фаддей и рукоположен в сан иеродиакона.

С 21 сентября 1897 года — иеромонах, преподаватель логики, философии и дидактики Смоленской духовной семинарии.

19 ноября 1898 года переведён на должность инспектора Минской духовной семинарии с исправлением обязанностей преподавателя Священного Писания.

С 1900 года — преподаватель основного догматического и нравственного богословия в Уфимской духовной семинарии.

5 марта 1902 года назначен инспектором Уфимской духовной семинарии с возведением в сан архимандрита (возведён 15 марта). В этот период он издаёт «Записки по дидактике» — свой основной труд по церковной педагогике и воспитанию.

С 8 января 1903 года — ректор Олонецкой духовной семинарии.

Епископ Владимиро-Волынский

21 декабря 1908 года хиротонисан во епископа Владимиро-Волынского, второго викария Волынской епархии. Хиротонию совершили: архиепископ Волынский Антоний (Храповицкий), епископ Гродненский и Брестский Михаил (Ермаков), епископ Холмский и Люблинский Евлогий (Георгиевский) и епископ Белостокский Владимир (Тихоницкий).

28 февраля 1913 года переименован в первого викария. Став епископом, он не изменил взятому на себя монашескому подвигу, сурово постился и много молился.

Осенью 1916 года ему было поручено временное управление Владикавказской епархией на время болезни епископа Владикавказского Антонина (Грановского). 28 января 1917 вернулся к исполнению обязанностей епископа Владимиро-Волынского.

В 1919 году, после того, как правящий Волынский архиерей архиепископ Евлогий (Георгиевский) вынужден был оставить свою кафедру и уехать за границу, епископ Фаддей стал исполнять его обязанности. В период существования Украинской народной республики отказался вступать в переписку с её представителями на украинском языке, несмотря на угрозы высылки с Украины.

В ноябре 1921 году епископ Фаддей был арестован в Житомире большевиками по обвинению в участии в повстанческом движении на Волыни. Верующие просили освободить его из тюрьмы: «Епископ Фаддей много лет известен в городе Житомире, где нет храма, в котором бы он не богослужил и не проповедовал. Нам известна и его личная жизнь как молитвенника и пастыря. Никогда епископ Фаддей не вмешивался в политику, ничего не предпринимал против советской власти, ни к чему противозаконному никого и никогда не призывал».

Владыку перевезли в Харьков, где после допроса местная ВУЧКа постановила: «… выслать епископа Фаддея в распоряжение Патриарха Тихона с правом жительства только в одной из центральных северных губерний РСФСР и Западной Сибири со взятием подписки о регистрации в органах ЧК…». 9 марта 1922 он был освобожден из харьковской тюрьмы и на следующий день выехал в Москву.

Архиепископ Астраханский

По прибытии в Москву и беседы с Патриархом Тихоном 13 марта 1922 состоялось его назначение на Астраханскую кафедру, с возведением его в сан архиепископа. Но выехать в Астрахань и приступить к своим архипастырским обязанностям на этой кафедре владыке Фаддею удалось лишь в декабре 1923 года.

В 1922 году был арестован и обвинён в том, что способствовал печатанию воззвания к пастве временно управлявшего церковью после ареста Патриарха Тихона митрополита Агафангела с призывом хранить в чистоте устои Церкви и остерегаться тех, кто пытается незаконно узурпировать церковную власть (то есть лидеров обновленческого движения, которые при поддержке большевиков пытались захватить власть в церкви).

Вместе с митрополитом Кириллом (Смирновым) находился во Владимирской тюрьме. Владыка Кирилл вспоминал:

«Поместили в большую камеру вместе с ворами. Свободных коек нет, нужно располагаться на полу, и мы поместились в углу. Страшная тюремная обстановка среди воров и убийц подействовала на меня удручающе… Владыка Фаддей, напротив, был спокоен и, сидя в своем углу на полу, все время о чем-то думал, а по ночам молился. Как-то ночью, когда все спали, а я сидел в тоске и отчаянии, владыка взял меня за руку и сказал: „Для нас настало настоящее христианское время. Не печаль, а радость должна наполнять наши души. Сейчас наши души должны открыться для подвига и жертв. Не унывайте. Христос ведь с нами“».

Поступавшие ему передачи отдавал старосте камеры, который делил их на всех заключённых. Отдал другому заключённому епископу подушку, а сам спал, положив под голову руку. Был выслан на год в Зырянский край.

Летом 1923 года, после окончания ссылки, жил в Волоколамске, служил в московских храмах. В 1923 выехал в Астрахань, где приступил к обязанностям правящего архиерея. Вёл крайне скромный образ жизни, ходил в старенькой залатанной рясе, в стареньких, чиненых сапогах, имел одно облачение и одну митру. Часто проводил богослужения, после службы вёл беседы с верующими, разъясняя им Священное Писание, много проповедовал. Противодействовал «обновленческому» движению. Патриарх Тихон говорил одному из жителей Астрахани: «Знаете ли Вы, что владыка Фаддей святой человек? Он необыкновенный, редкий человек. Такие светильники Церкви — явление необычайное. Но его нужно беречь, потому что такой крайний аскетизм, полнейшее пренебрежение ко всему житейскому отражается на здоровье. Разумеется, владыка избрал святой, но трудный путь, немногим дана такая сила духа. Надо молиться, чтобы Господь укрепил его на пути этого подвига». Оказывал помощь и поддержку местным священником (например, Петру Зиновьеву).

В 1926 году после ареста заместителя Патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) в его обязанности временно вступил митрополит Иосиф (Петровых), который, в свою очередь, 8 декабря 1926 назначил своими преемниками на случай ареста архиепископов: Екатеринбургского Корнилия (Соболева), Астраханского Фаддея (Успенского) и Угличского Серафима (Самойловича). После ареста архиепископ Иосифа и зная, что архиепископ Корнилий находится в ссылке не мог выполнить возложенное на него поручение, владыка Фаддей в середине декабря 1926 выехал из Астрахани в Москву, чтобы приступить к временному руководству церковью. Однако в Саратове он был задержан и выслан в город Кузнецк Саратовской губернии.

После освобождения митрополита Сергия и издания им Декларации 1927 года о безоговорочной лояльности советской власти на её условиях, остался в подчинении заместителя Патриаршего местоблюстителя.

Архиепископ Саратовский

В марте 1928 года освобождён, назначен архиепископом Саратовским. По воспоминаниям одной из прихожанок, «службы совершал долго, литургию с 10 до 3 часов дня. Служил много, все воскресные праздничные всенощные и литургии, акафисты, праздники святых. Был отличный проповедник, каждую службу говорил проповеди, так что дети стояли и не уставали. Его при жизни считали святым».

Архиепископ Калининский и Кашинский

В ноябре 1928 года был переведён в Тверь (Калинин), архиепископ Калининский и Кашинский. Как и в Астрахани, много проповедовал, пользовался любовью паствы, что вызывало раздражение властей.

Тверичи часто обращались к владыке за советами по различным вопросам. Прославился своей прозорливостью. Известно много случаев, когда он её проявлял, в частности следующий: «Как-то пришла к владыке женщина и сказала: — К дочке ходил богатый жених и приносил подарки. У нас завтра свадьба. Благословите. — Подождите немного. Подождите две недели, — ответил владыка — Ну, как же подождать, у нас все приготовлено: и колбасы куплены, и вино, и студень наварен. — Нужно подождать немного, — настаивал архиепископ. Через две недели приехала жена „жениха“ с двумя маленькими детьми и забрала его домой».

Один из знакомых владыки по Астрахани и Твери, Аркадий Ильич Кузнецов вспоминал о нём: «Я должен воссоздать образ человека необычайной монашеской красоты: мистического склада души, аскетических подвигов, ревностного, до самоотверженности, отношения к Церкви, смирения, кротости, беспредельной доброты и любви к людям. Какая-то необычайная гармония царила во всем существе этого человека».

Неподалеку от города, в селе Пречистый Бор Архиепископ Фаддей снимал дачу и ездил туда, когда хотел поработать. «Многие думают, что я уезжаю на дачу отдыхать, — говорил он, — а я уезжаю работать и ложусь здесь в три часа ночи. Нужно бы секретаря, но секретаря у меня нет, я все делаю сам». Люди запросто подходили к нему за советом, даже приходили домой и приезжали на дачу, которую он снимал в летнее время в Пречистом Бору, и он охотно принимал всех нуждающихся в его слове.

29 сентября 1936 года власти лишили архиепископа Фаддея регистрации и запретили ему служить, но владыка продолжал служить.

Летом 1937 года в Твери, как и повсюду, начались массовые аресты. Было арестовано почти все духовенство епархии. В октябре того же года один из священников после продолжительных пыток согласился подписать клеветнические сведения об архиепископе Фаддее. В качестве лжесвидетелей охотно выступили представители обновленчества.

Арест и мученическая кончина

20 декабря 1937 года был арестован. На допросах держался мужественно, виновным в контрреволюционной деятельности себя не признал. На вопрос о том, кто оказывал материальную помощь епархии, ответил: «Материальная помощь передавалась мне лично в церкви в виде доброхотных подношений, фамилии этих лиц я назвать не имею возможности, так как их не знаю».

Во время тюремного заключения был помещён вместе с уголовниками, которые его унижали, ему приходилось спать под нарами. В житии архиепископа рассказывается следующая история. Однажды ночью Богоматерь «явилась главарю уголовников и грозно сказала ему: „Не трогайте святого мужа, иначе все вы лютой смертью погибнете“. Наутро он пересказал сон товарищам, и они решили посмотреть, жив ли ещё святой старец. Заглянув под нары, они увидели, что оттуда изливается ослепительный свет, и в ужасе отшатнулись, прося у святителя прощения. С этого дня все насмешки прекратились, и уголовники даже начали заботиться о владыке. Начальство заметило перемену в отношении заключённых к владыке, и его перевели в другую камеру».

Через десять дней после ареста был приговорен к расстрелу по обвинению в руководстве церковно-монархической организацией.

По словам члена Синодальной комиссии по канонизации святых Русской православной церкви, протоиерей Георгия Митрофанова: «следователь настолько ожесточился против него, что приказал не расстреливать его, а утопить живым в тюремном клозете». Тюремный врач предупредил верующих о времени похорон владыки (как и другие казнённые, он был похоронен без гроба). Благодаря этому стало возможно в дальнейшем обрести его мощи.

Почитание и канонизация

Весной 1938 году верующие тайно вскрыли могилу и переложили его тело в простой гроб. На месте могилы был поставлен крест и на нем сделана надпись, но вскоре он был уничтожен властями. Это место все советские годы почиталось православными.

Ещё до официальной канонизации имело место его особое почитание верующими в Тверской и Астраханской епархиях.

26 октября 1993 году были обретены его честные мощи, которые находятся ныне в Вознесенском соборе города Твери.

Члена Синодальной комиссии по канонизации святых Русской православной церкви, протоиерей Георгий Митрофанов назвал архиепископа Фаддея «самым светлым и одновременно очень трагичным примером» стойкости людей, подвергшихся гонениям.

В 1997 году Архиерейским собором Русской православной церкви причислен к лику святых как новомученик.

Труды

• Творения. Проповеди. Книга 1. Тверь, «Булат», 2002 год — 485 стр. Тираж 5000 экз.
• Творения. Записки по дидактике. Книга 2. Тверь, «Булат», 2003 год — 436 стр. Тираж 3000 экз.

Литература

• Установлен памятный крест на месте первого захоронения архиепископа Тверского и Кашинского Фаддея. Московский Церковный вестник. Москва. Издательство Московской Патриархии. 1997 . № 1(126).

Ссылки

• Житие священномученика Фаддея: [arh-gavriil.bsu.edu.ru/calendar/Life/life358.htm Часть 1] [arh-gavriil.bsu.edu.ru/calendar/Life/life359.htm Часть 2].
• [www.astrakhan-ortodox.astranet.ru/vladyki/faddey.htm Краткая биография].
• [fotki.yandex.ru/users/heyer/album/148347/ Рака с мощами].
• [kizhi.karelia.ru/info/about/newspaper/114/3105.html Новомученик Российский Фаддей (Иван Васильевич) Успенский]

Отрывок, характеризующий Фаддей (Успенский)

– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.