Честный вор
| Честный вор | |
 Иллюстрация к рассказу Игоря Тюменева, 1881 | |
| Жанр: | |
|---|---|
| Автор: | |
| Язык оригинала: | |
| Дата написания: |
1848 г. |
| Дата первой публикации: |
1848 г. |
|
[az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0210.shtml Электронная версия] | |
 Текст произведения в Викитеке | |
«Че́стный вор» — рассказ Фёдора Достоевского, опубликованный в 1848 году в четвёртом номере журнала «Отечественные записки» А. А. Краевского[1].
История названия и написание рассказа
Впервые рассказ «Честный вор» был напечатан под следующим названием: «Рассказы бывалого человека. (Из записок неизвестного). I. Отставной. II. Честный вор». Существует предположение, что во второй половине 1847 — начале 1848 года Достоевским был задуман цикл рассказов от лица условного неизвестного повествователя. Этот рассказчик выступал либо как свидетель своих собственных событий (рассказ «Ёлка и свадьба»), либо как бытописатель чужой биографии («Рассказы бывалого человека»). Последние могли состоять из трёх рассказов и посвящены жизни Астафия Ивановича: «Отставной» — воспоминания о военной юности и Отечественной войне 1812 года; «Домовой» — ненаписанный рассказ о работе Астафия Ивановича на одной из петербургских фабрик; «Честный вор» о встрече героя с пропойцей Емелей[2].
Образ неизвестного рассказчика психологически связан с образом фельетониста и «фланера-мечтателя» из «Петербургской летописи». Название «Честный вор» происходит от популярного водевиля Д. Т. Ленского 1829 года, хотя по содержанию с ним совершенно не связано. С. Д. Яновский в своих воспоминаниях информирует о том, что Астафий Иванович имел реальным прототипом отставного унтер-офицера Евстафия, служившего у Достоевских домашней прислугой, «имя которого Фёдор Михайлович отметил тёплым словом в одной из своих повестей». Другой персонаж — Емеля, — встречается ещё в первом произведении Достоевского — «Бедные люди». Макар Девушкин так о нём говорит: «чиновник, то есть был чиновник, а теперь уже не чиновник, потому что его от нас выключили. Он уж я и не знаю, что делает, как-то там мается»[2].
Из мемуаров С. Д. Яновского следует, что летом 1847 года Достоевский был «занят сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не имея на что выпить <…> ходит по дачам и предлагает себя посечься за деньги». Возможно, делают вывод комментаторы, этот эпизод каким-то образом мог быть связан с пьяницей Емелей. Несмотря на то, что Яновский в 1849 году по соображениям предосторожности уничтожил письмо Достоевского с этим сообщением, мемуарист утверждал, что описание этого события в письме писателя было верхом «совершенства в художественном отношении, в нём было столько гуманности, столько участия к бедному пропойце».
Достоевский типологизирует своего героя Астафия Ивановича: его портной не только отставной военный, а отставной из числа бывалых людей. Писатель следовал в этом образцу написания физиологических очерков середины 1840-х гг. В первоначальном варианте образ Астафия Ивановича производил впечатление максимально фактографичного персонажа. В тех эпизодах, где воспоминания забывчивого героя об его участии в военных событиях 1812 года отличались от общеизвестных описаний, Достоевский дополнял собственными подстрочными комментариями: «Ясное дело, что реляция Астафия Ивановича во многом не совсем справедлива. Надеемся, что читатели извинят наивность познаний его»[1].
Критика
П. В. Анненков стал единственным критиком, откликнувшимся по горячим следам на выход нового произведения Достоевского. Общий тон его высказываний в статье 1849 года «Заметки о русской литературе прошлого года» был близок тону суждений В. Г. Белинского в годовых обзорах русской литературы 1846—1847 гг. По мнению Анненкова, идея рассказа заключалась в желании «открыть те стороны души, которые человек сохраняет на всяком месте и даже в сфере порока». Анненкова привлекла мысль «заставить говорить человека недалёкого, но которому превосходное сердце заменяет ум и образование». «Мы должны быть благодарны автору за подобную попытку восстановления (réhabilitation) человеческой природы». По мнению критика, эпизод «немого страдания бедного пьянчужки Емели» является одним из «действительно прекрасных мест в повести»[2].
Критик отметил связь «Рассказов бывалого человека» с другими произведениями «натуральной школы».Нам кажется, если мы не ошибаемся, что оба эти рассказа порождены успехом «Записок охотника» г. Тургенева. Но тут предстояла опасность, что читатели спросят, да не сидит ли этот бывалый человек постоянно где-нибудь за письменным столом в Петербурге. Вероятно, в предчувствии подобного вопроса со стороны своих читателей, автор прибавил к заглавию в скобках: «Из записок неизвестного», но внизу, однако ж, подписал большими буквами своё имя <…> маленькие хитрости, отзывающиеся наивной претензией.— П. В. Анненков, «Заметки о русской литературе прошлого года», «Современник», 1849, январь, отд. III, стр. 4—5
Достоевский учёл замечания Анненкова при переиздании рассказа в 1860 году и значительно переработал его. Он убрал заглавие «Рассказы бывалого человека», а самостоятельные рассказы «Отставной» и «Честный вор» объединил в один: «Честный вор» (Из записок неизвестного). Объединение произошло за счёт сокращения большей части рассказа «Отставной». Была произведена значительная стилистическая правка. Ранний вариант рассказа «Честный вор» также лишился своего назидательного финала из-за замечания Анненкова: «В нём недостаёт главного: нравственного достоинства, так необходимого человеку, который повествует о собственном великодушии <…> Здесь уже чисто-начисто стоит сам автор»[1].
Сюжет
Неизвестный рассказчик повествует о том, что его обычно сдержанная и молчаливая кухарка Аграфена настойчиво попросила как-то своего хозяина пустить в дом одного жильца из «бывалых людей»: отставного солдата Астафия Ивановича. Хозяин согласился, и вот однажды в отсутствие Аграфены и Астафия Ивановича, но в присутствие хозяина-рассказчика в дом проник вор и унёс хозяйскую бекешу. Узнав об этом, вернувшийся Астафий Иванович весьма огорчился и побежал вдогонку за жуликом, но, вернувшись с пустыми руками, рассказал историю о «честном воре», которая произошла за два года до этого с ним самим.
Астафий Иванович познакомился как-то в одной харчевне с бедолагой по имени Емельян Ильич. «Пьянчужка, потаскун и тунеядец» раньше был чиновником, но давно был уволен со службы за свои вредные привычки. Емеля не был буйным пропойцей, поэтому Астафий Иванович пожалел его и из жалости приютил у себя дома, кормил и поил его. Сам Астафий Иванович зарабатывал на жизнь портняжным ремеслом, Емеля же не имел никаких занятий вообще, а средства, добываемые неизвестным путём, тратил на пропой. Тогда Астафий Иванович решил приобщить Емелю к труду либо избавиться от него вообще. Но избавиться от Емели оказалось не так просто: не внимая вразумлениям, Емеля по-прежнему пил, а от трудных разговоров с Астафием Ивановичем уходил прочь.
Так продолжалось до тех пор, пока у Астафия Ивановича не произошла пропажа новых рейтузов, изготовленных на продажу. Самое простое, что могло прийти на ум Астафию Ивановичу — кража Емелей, — не укладывалась в его сознании. Настолько он был уверен в честности Емели, и настолько Емеля был обязан Астафию Ивановичу, чтобы переполнить последнюю чашу его терпения вульгарным воровством. На все расспросы о пропаже Емеля давал отрицательный ответ, но иного объяснения потери у Астафия Ивановича просто не находилось. После одного особенно проникновенного разговора с Астафием Ивановичем Емеля решил уйти из дома своего благодетеля, и вернулся только на пятый день после исчезновения.
Вернувшийся Емеля был совершенно нездоров, и вызванный к нему врач констатировал близкую кончину пьяницы. Чувствуя свою близкую смерть, Емеля, чтобы искупить свою вину за воровство, покаялся в своём грехе и завещал Астафию Ивановичу после своей смерти продать его старую ветхую шинель в уплату за краденные рейтузы. Таким образом, несмотря на то, что шинель Емели стоила сущие гроши, честность, в конце концов, возобладала в этом совершенно пропащем и ничтожном человеке.
Напишите отзыв о статье "Честный вор"
Примечания
- ↑ 1 2 3 Достоевский Ф. М. Честный вор. — Полное собрание сочинений в 30 томах. — Л.: Наука, 1972. — Т. 2. — С. 82-94. — 527 с. — 200 000 экз.
- ↑ 1 2 3 Фридлендер Г. М. [www.rvb.ru/dostoevski/02comm/11.htm Русская виртуальная библиотека]. Честный вор. Литературоведческий комментарий. Проверено 27 мая 2012. [www.webcitation.org/6AsWmiCki Архивировано из первоисточника 23 сентября 2012].
Ссылки
- [www.fedordostoevsky.ru/works/lifetime/thief/1848/ «Честный вор». Первая прижизненная журнальная публикация в «Отечественных записках» (1848 г.)]
- [www.fedordostoevsky.ru/works/lifetime/thief/1865/ «Честный вор. (Из записок неизвестного)». Первое отдельное издание Ф. Стелловского (1865 г.)]
- [az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0210.shtml «Честный вор»]
- [www.fedordostoevsky.ru/works/lifetime/thief/ «Честный вор» Ф.М. Достоевского на сайте «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества»]
Отрывок, характеризующий Честный вор
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.
Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.
Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
