Достоевский и еврейский вопрос

К:Википедия:Страницы на КУ (тип: не указан)

Отношение Ф. М. Достоевского к евреям более ста лет является темой не прекращающихся дискуссий. Точки зрения, высказанные в работах авторитетных исследователей писателя, разделяются на несколько категорий:

• Достоевский — ярый антисемит
• «Антисемитизм» Достоевского ставится под сомнение
• Достоевский — не антисемит

Свою статью «Еврейский вопрос» Достоевский начал словами: «Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России и о положении России, имеющей в числе сынов своих три миллиона евреев, — я не в силах».

Через 45 лет после этого русский философ еврейского происхождения А. З. Штейнберг, считавший Достоевского «национальным философом России», высказался о своём бессилии описать антисемитизм писателя по причине обширности темы. В 2008 году американская исследовательница творчества русского писателя Сьюзан Макрейнолдс (или Мак-Рейнолдс — Oddo, Susan McReynolds) начала свою работу словами:

Достоевский продолжает ставить в тупик и остаётся таинственным. Антисемитизм, который бросает тень на его последние годы, например, по-прежнему требует разъяснения.

Оригинальный текст (англ.)  

Dostoevsky continues to pose riddles. The antisemitism that casts a shadow over his later years, for example, still requires elucidation.

Значимость вопроса

Еврейский вопрос в гораздо меньшей мере интересовал Достоевского, чем комплекс проблем, вызванных реформами Александра II: освобождение крестьян, судебная реформа, или польский вопрос.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) Автор монографии о почвенничестве Достоевского Анджей де Лазари писал: «Всего польскому вопросу „Эпоха“ в трех своих книгах посвящает 242 страницы». Объём глав о еврейском вопросе в «Дневнике писателя» за 1877 год значительно уступает размеру статей на более важные темы, волновавшие Достоевского.

Еврейские авторы выражали озабоченность по поводу того, что русские писатели XIX века уделяли мало внимания еврейскому вопросу^{[нет в источнике]}К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). Михаэль Бейзер писал: «Критики, обращавшиеся к образу еврея в русской литературе (например, Д. Заславский, Вл. Жаботинский, Б. Горин), вынуждены были признать, что русские писатели обычно либо совсем не упоминали о евреях, либо отзывались о них плохо. Так было до начала двадцатого века, когда участие евреев во всех сферах русской жизни сильно возросло и еврейский вопрос стал одним из главных».

В начале рецензии на книгу Давида Гольдштейна Джозеф Франк с юмором вспомнил старый анекдот о премии мифической Академии Наук «Слон и еврейский вопрос», затем отметил важность еврейского вопроса для Достоевского. Далее американский достоевед продолжил: «Но мистер Гольдштейн не преувеличивает важность еврейского вопроса для Достоевского, и, к счастью, не пытается придать ему большую значимость, чем та, которую он действительно имеет в художественных произведениях писателя». При этом в пятом томе биографии русского писателя Дж. Франк писал: «В наше время к большей части напечатанных в „Дневнике писателя“ социально-политических эссе Достоевского интерес утерян, но „Еврейский вопрос“ не одно из них».

Историческая обстановка

Достоевский столкнулся с двумя различными типами евреев. Герой «Записок из Мёртвого дома» Исай Фомич Бумштейн (большой друг рассказчика «Записок»!) не знал грамоты, говорил по-русски с акцентом, но был глубоко верующим иудеем.

А. Г. Ковнер — неудавшийся реформатор, чьи книги жгли ортодоксы, стал «еврейским Писаревым», «бойким пером», и уже полемизировал с Достоевским с позиций научного атеизма. Достоевский не представлял себе еврея без Бога, веру в которого за короткий срок многие евреи России потеряли. Их религиозное единство сменилось единством по национальности. «Своим острым пером Ковнер сражался с единоверцами на два фронта: против талмудического традиционализма и против реформизма Хаскалы или движения за просвещение». Профессор С. Гуревич писал, что «ортодоксальная еврейская печать назвала Ковнера „предателем“ и „разрушителем“». Важна оценка Ковнера, «еврейского Писарева», творчества русского писателя в письме Достоевскому 26 января 1877 года при его недооценке критиками и читателями: «… но я считаю Вашим шедевром „Идиота“; „Бесов“ я прочитывал много раз, а „Подросток“ приводил меня в восторг. И люблю я в Ваших последних произведениях эти болезненные натуры, жизнь и действия которых нарисованы неподражаемым, можно сказать, гениальным мастерством».

В конце 1870-х годов основным центром еврейской общественной жизни в России стал Петербург. Когда разгорелась Русско-турецкая война (1877—1878), евреи Российской империи принимали в ней массовое участие. В обстановке напряжённости и противостояния России и Англии Дизраэли должен был расцениваться врагом России не только Достоевским, но и евреями патриотами Российской империи, проливавших кровь в той войне. В то время для Достоевского более главным был не еврейский, а восточный вопрос — захват Константинополя. Восточный вопрос являлся одной из господствовавших тем «Дневника писателя» 1877 года. «События русско-турецкой войны 1877—1878 годов определили политическую направленность большинства выпусков „Дневника“, в том числе и „литературных“».

В 1875 году Суэцкий канал перешёл под английский контроль, предпринятый Дизраэли при финансировании банкирского клана Ротшильдов. Несомненно, Ковнер адекватно воспринял иронию русского писателя, задавшего вопрос о выборе главной идеи. Ротшильдовская идея Раскольникова съела Ковнера. Преступления без наказания не бывает. Но Л. П. Гроссман полагал, что Достоевский оправдал Ковнера. Джозеф Франк писал:

В романах «Идиот» и «Подросток» Достоевский касается «идеи Ротшильда», олицетворяющую власть денег, что традиционно ассоциируется с еврейством. Но ни один из персонажей, воплощающий такую идею, не является евреем.

Оригинальный текст (англ.)  

Dostoevsky refers to “the Rothschild idea” that embodies the power of money traditionally associated with Jewry; but neither of the characters possessed by this idea is Jewish.

К 1870-м годам освобождение крестьян привело к экономическим изменениям, в которых капитал еврейских финансистов сыграл важнейшую роль, особенно в строительстве железных дорог. Именно тогда Достоевский начал бранить евреев в «Дневнике писателя» наиболее оскорбительными и обидными словами, возлагая на них ответственность за растущую индустриализацию и коммерциализацию России и русской жизни, что он возненавидел всеми фибрами своей души. Резкие нападки Достоевского на определённую часть евреев (банкиры, арендаторы, журналисты) расценивается некоторыми авторами как «ненависть ко всему еврейству» и «следование антисемитским штампам», или как у Л. П. Гроссмана: «обычные ходячие доводы националистической прессы» и «исконная неприязнь к еврейству». Ссылаясь на главы о еврейском вопросе мартовского выпуска «Дневника писателя» за 1877 год американский исследователь Джеймс Сканлан (или Скэнлан — Scanlan, James P.) приводит примеры всех антисемитских клише Достоевского, изобиловавших «тогда в России (что, впрочем, не столь характерно для романов): евреи наглы и самоуверенны; они несправедливо жалуются на свои „страдания“ и „мученичество“; они властвуют в Западной Европе, заправляя буквально всем, от биржи до общественной нравственности; в России они везде, где только возможно, безжалостно эксплуатируют крестьян и если бы могли, уничто­жили бы всех русских; их цель — мировое господство».

Ю. М. Лотман писал: «Евреи для русской интеллигенции последней четверти XIX века — это, в первую очередь, угнетенный народ. Но и среди прочих угнетенных народов они занимают исключительное положение». Многое евреям было переадресовано из концептуального комплекса поляков как своего рода жертвенной элиты, что отразилось в ксенофобском дискурсе, например, у Достоевского. О враждебности к евреям Лотман писал следующее: «Антисемитизм русских был значительно преувеличен интеллигентскими авторами, писавшими под впечатлением продолжавшихся притеснений и начавшихся погромов, им было не до объективности и всесторонности анализа; позже тезис о сугубом антисемитизме русских был без достаточной критичности воспринят многими западными историками и советологами».

Достоевский не дожил до еврейских погромов, разразившихся через месяц после убийства императора Александра II. Австралийский достоевед и один из членов-учредителей Международного Общества Достоевского Дмитрий Владимирович Гришин (1908—1975) в опубликованной в 1974 году статье «Был ли Достоевский антисемитом?», являвшейся разделом «Еврейский вопрос» монографии «Достоевский — человек, писатель и мифы», писал, что евреи-современники Достоевского «никогда не считали его своим врагом». Но в статьях исследователей «антисемитизма» или «ксенофобии» Достоевского не упоминаются слова кантониста Н. Ф. Каца: «Всей душой я чувствовал, что вечно угрюмый и хмурый рядовой Достоевский бесконечно добрый человек, которого нельзя было не любить». Из всех еврейских авторов, касавшихся темы «Достоевский и евреи», только наиболее строгий критик писателя по данному вопросу (согласно Джозефу Франку) — Давид Гольдштейн — писал о кантонисте Каце в первом издании своего исследования на французском языке, что также присутствует в его английском переводе. По мнению Д. В. Гришина, расценивая писателя «искренним и абсолютно честным», «Ковнер, как видно, и не думал считать Достоевского врагом еврейского народа». «Говоря об отношении Достоевского к евреям, нужно помнить то время, в которое он жил и рассматривать всё с исторической точки зрения».

«Дневник писателя»

Взгляды Достоевского на роль евреев в жизни России нашли отражение в публицистике писателя. Негативное отношение к определённым слоям еврейства, выраженное в некоторых статьях писателя, вызывает обвинения в шовинизме, ксенофобии, юдофобии и/или антисемитизме и до сих пор является темой дискуссий. Обсуждая дальнейшую участь освобождённых от крепостного права крестьян, Достоевский писал в «Дневнике писателя» за 1873 год:

Так и будет, если дело продолжится, если сам народ не опомнится; а интеллигенция не поможет ему. Если не опомнится, то весь, целиком, в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов, и уж тут никакая община его не спасет: будут лишь общесолидарные нищие, заложившиеся и закабалившиеся всею общиной, а жиды и кулаки будут выплачивать за них бюджет. Явятся мелкие, подленькие, развратнейшие буржуа и бесконечное множество закабаленных им нищих рабов — вот картина! Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным, но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать.

— Дневник писателя. 1873 год

Не все статьи Достоевского являли собой примеры враждебности еврейству. В 1876 и 1877 годах Ф. М. Достоевский вёл переписку с Софьей Ефимовной Лурье. Впечатления от одной из встреч с Софьей Лурье и её решительности отправиться в Сербию сестрой милосердия послужили основой последней главы «Опять о женщинах» в выпуске «Дневника писателя» за июнь 1876 года. Поездка в Сербию дочери банкира не состоялась из-за препятствий отца, а переписка между Достоевским и Софьей Лурье прекратилась в 1877 году. Сохранилось три ответных письма Достоевского С. Е. Лурье от 16 апреля 1876 года и от 11 марта и 17 апреля 1877 года.

Переписка Достоевского с еврейскими корреспондентами литератором и критиком А. Г. Ковнером, петербургским врачом Т. В. Брауде и с девушкой из Минска С. Е. Лурье подтолкнула писателя к написанию глав о еврейском вопросе. Послание, отправленное Ковнером из Бутырской тюрьмы, произвело большое впечатление на Достоевского. Своё ответное письмо писатель завершил словами: «Верьте полной искренности, с которой жму протянутую Вами мне руку». Тема еврейского вопроса затрагивалась только в первом из 6 сохранившихся писем Ковнера к Достоевскому от 1877 и 1878 годов. Ковнер и Брауде в своих письмах выражали возмущение описанием евреев в выпусках «Дневника». Своё отношение к евреям писатель описал во второй главе о еврейском вопросе, в разделах третьей главы «Похороны „Общечеловека“» и «Единичный случай» мартовского выпуска «Дневника писателя» за 1877 год. Во второй главе Достоевский полемизирует с Ковнером и обширно цитирует его письма от 26 и 28 января, 22 февраля 1877 года. Отвечая Ковнеру и Брауде, «Достоевский страстно выступил против „высокомерного и безмерного предубеждения против русского“, как и вообще против национального „высокомерия“, „самомнения“ и „религиозной ненависти“».

Текст письма Софьи Лурье от 13 февраля 1877 года с описанием похорон доктора Гинденбурга в Минске Достоевский использовал при написании разделов «Похороны „Общечеловека“» и «Единичный случай», указывавшие на возможный путь по решению еврейского вопроса. Отношение евреев Минска к врачу-немцу, «общечеловеку», лечившему еврейских бедняков, Достоевский приводил в качестве примера того, что любовь и служение людям могут объединить народы:

Ведь пастор и раввин соединились в общей любви, ведь они почти обнялись над этой могилой в виду христиан и евреев. Что в том, что, разойдясь, каждый примется за старые предрассудки: капля точит камень, а вот эти-то «общие человеки» побеждают мир, соединяя его; предрассудки будут бледнеть с каждым единичным случаем и наконец вовсе исчезнут.

— Дневник писателя. 1877 год. Март. Глава третья. II. Единичный случай

Достоевист из Италии Рафэлла Вассена (Raffaella Vassena) обращает внимание на то, что мнения еврейских читателей статей мартовского выпуска «Дневника писателя» за 1877 год разделились и были достаточно противоречивы. 8 апреля 1877 года Т. В. Брауде писала Достоевскому: «Насколько мне известно, евреи рады и благодарны Вам за эту статью. <…> Вы увлечены любовью к русскому народу, и если многого не видите, то не столько из-за ненависти к евреям, <…> сколько из-за этой именно любви. Вам является, по крайней мере, охота отвечать. В противном случае, кому же отвечать? Уж не почтенной ли газете г. Суворина?».

В статье о писателе 1893 года энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона сообщается, что немалый труд чтения «Дневника писателя» «вознаграждается перлами ума, доброты и поэзии, встречающимися среди массы повторений и парадоксов», но не говорится о плохом отношении к евреям. В 1910 году А. Г. Горнфельд расценил мартовский выпуск «Дневника писателя» за 1877 год как «главное антисемитическое произведение» Достоевского. В заключении раздела «Еврейский вопрос» Д. В. Гришин писал, что «в „Дневнике“ Достоевский откликнулся на всё, что волновало не только Россию и русских, но и все народы. Общечеловеческое звучание „Дневника“ было огромно. Он был адресован не только России, но и миру».

В монографии «Религия Достоевского» Стивен Кэсседи (Steven Cassedy) указал, что во многих описаниях Достоевского как антисемита упускается из виду его позиция по предоставлению евреям равных прав, а при обвинениях в антисемитизме не принимается во внимание стремление писателя к примирению евреев и христиан и его призыв к универсальному братству в разделе «Но да здравствует братство!». Американский исследователь задаётся вопросом, почему Достоевского обязательно считают не искренним, когда он протягивает еврею руку. Почему многие критики относятся с недоверием к словам писателя об отсутствии ненависти к евреям: «врагом евреев я никогда не был»? Общественное внимание до сих пор искусственно фиксируется на «антисемитизме» Достоевского.

Посвящённые еврейскому вопросу главы мартовского выпуска «Дневника писателя» за 1877 год до сих пор вызывают ожесточенные споры и оцениваются крайне противоречиво. И. Л. Волгин писал: «Диапазон оценок колеблется здесь в очень широких пределах: от обвинения Достоевского в последовательном антисемитизме до признания факта защиты им евреев от административных притеснений. Читатель, впрочем, сам может судить о справедливости той или иной точки зрения. Но, кажется, невозможно отрицать, что для Достоевского еврейский вопрос не сводился к этнической составляющей, а побуждал постичь мучающую его, автора, „мировую загадку“ еврейства, подозреваемого в самоизоляции, отъединенности от мира, status in statu. „Жидовская идея“ в „Дневнике“ зачастую как бы лишена национального содержания (недаром Достоевский пишет и о „русских жидах“): это своего рода обобщающая метафора».

Status in statu

Возможно, что первая часть названия главы «Status in statu. Сорок веков бытия» была взята Достоевским из книги Я. А. Брафмана «Книга кагала». Джозеф Франк полагал, что употребление термина status in statu свидетельствует о влиянии этого печально известного труда. Предисловие, написанное в 1882 году к 3-му изданию «Книги кагала» 1888 года, Александр Брафман начал строкой из Шиллера: «Эпиграфом этого сочинения послужили слова Шиллера: „Евреи образуют государство в государстве“, то есть утверждается, что евреи представляют самостоятельный организм в государстве, сплоченный внутри и обособленный извне». Но Достоевский использовал это выражение в статье «Два лагеря теоретиков» («Время», 1862. № 2) ещё до публикации книги Брафмана.

Леон Поляков указывал, что о кагалах как создателях государства в государстве писал Г. Р. Державин. В 1872 году в собрании сочинений Державина была опубликована записка «Мнение об отвращении в Белорусскии голода и устройстве быта евреев», составленная в 1800 году для императора Павла I. Вполне вероятно, что Достоевскому были известны слова Державина «кагалы — опасный status in statu».

24 апреля 1877 года Достоевский получил письмо из Петербурга от еврейского врача Р. М. Кулишера (текст из 20 страниц не опубликован), который опровергал и отрицал выводы писателя о еврейском вопросе, но обвинял не Достоевского, а антисемитские настроения, распространившиеся во всех слоях общества, от семьи до школы, в литературе, печати и политике, оправдывая еврейское status in statu необходимостью защиты традиций от внешней ненависти, а не презрением к другим народам <…>.

Ю. М. Лотман писал: «Так, для Достоевского евреи неприемлемы не столько сами по себе, сколько из-за того, что они образуют status in statu». Далее литературовед приводил мнение П. Торопа о том, что «для Достоевского проблема status in statu одна из самых важных», и обращал внимание на то, что тем же термином Достоевский характеризовал проблему интеллигенции: «Петровские реформы создали у нас своего рода statum in statu. Они создали так называемое образованное общество…». Л. И. Сараскина писала, что «формула „status in statu“, задействованная Достоевским в публицистической (и, может быть, не бесспорной) трактовке еврейского вопроса, не содержит никакого специфически юдофобского, антисемитского оттенка». Положение status in statu было неприемлемо для Достоевского также относительно семинаристов, о чём свидетельствует изображение Ракитина как негативного персонажа в романе «Братья Карамазовы».

Обвинения в антисемитизме

Впервые Достоевский был удостоен титула одного из «значительнейших выразителей русского антисемитизма» в 1910 году в статье А. Г. Горнфельда о писателе в Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

Принято считать, что В. Е. Жаботинский был первым автором, кто выступил с обвинениями всей русской литературы и, в частности, Ф. М. Достоевского в антисемитизме. Но, несмотря на то, что в 1909 году в статье, получившей в 1913 году название «Русская ласка», В. Е. Жаботинский писал, что «По Достоевскому — от жидов придет гибель России», русский писатель не был назван антисемитом. Причины того поясняются в предыдущей статье:

Повторяю — то, что назревает в некотором слое русской интеллигенции, не есть ещё антисемитизм. Антисемитизм очень крепкое слово, а крепкими словами зря не следует играть. Антисемитизм предполагает активную вражду, наступательные намерения. Разовьются ли эти чувства когда-нибудь в русской интеллигенции, предсказать нелегко: но пока до них ещё, во всяком случае, далеко.

— В. Е. Жаботинский. Четыре статьи о «чириковском инциденте». II. Асемитизм. 1909

Электронная еврейская энциклопедия утверждает, что «антисемитизм был неотъемлемой частью мировоззрения Достоевского и находил выражение как в романах и повестях, так и в публицистике писателя». Наглядным подтверждением этого, по мнению составителей энциклопедии, является изображение почти всех евреев в произведениях писателя в качестве отрицательных персонажей, а также противоречивая трактовка еврейской темы в публицистике Достоевского 1870-х годов, «которая, однако, остается в основном недоброжелательной». В статье ЭЕЭ «Россия. Эпоха „Великих реформ“ (1855—81)» сообщается: «С резкими нападками на евреев и иудаизм обрушился Ф. Достоевский в „Дневнике писателя“ (1878—81), хотя в целом его отношение к еврейству было неоднозначным».

Отношение Достоевского к «еврейскому вопросу» анализировал литературовед Леонид Гроссман в приложении «Достоевский и иудаизм» к книге «Исповедь одного еврея», посвящённом переписке между писателем и еврейским журналистом Аркадием Ковнером. Вдова писателя А. Г. Достоевская считала Л. П. Гроссмана «родным человеком» и предоставила ему доступ к архивным материалам, в частности к письмам Ковнера, собранными ею в «Музее памяти Ф. М. Достоевского». Л. П. Гроссман гордился данным фактом, так как упоминал о нём во вступительной статье издания «Воспоминаний» А. Г. Достоевской.

Достоевед и биограф писателя Леонид Гроссман начал свою статью «Достоевский и иудаизм» словами: «Достоевского постоянно упрекали в антисемитизме». Помимо этого Л. П. Гроссман опроверг расхожее мнение, что прозвучавшие с прокурорской трибуны слова на процессе по делу Бейлиса: «Достоевский предсказывал, что евреи погубят Россию» принадлежат автору «Дневника писателя». Литературовед удостоверил: «Ни в полных собраниях его сочинений, ни в письмах, ни в записных книжках, ни в доступных изучению рукописях Достоевского их невозможно найти».

Какой разновидности был упомянутый антисемитизм несколько поясняется в другой статье ЭЕЭ: «В журнале „Скифы“ (№ 3, 1928) была напечатана статья Штейнберга „Достоевский и евреи“, в которой дан анализ обусловленного русским мессианством противоречивого отношения писателя к еврейскому народу, не сводимого к вульгарному антисемитизму».

Встречаются различные определения антисемитизма Достоевского:

• А. Г. Горнфельд — «банальный антисемитизм»
• Л. С. Выготский — «банальный антисемитизм», «бытовой антисемитизм»
• Л. П. Гроссман — «откровенный антисемитизм», «не философский, а чисто газетный антисемитизм», «совмещение философского семитофильства с практическим антисемитизм», «теоретический антисемитизм»
• Давид Гольдштейн — «априорный антисемитизм», то есть, не требующий доказательств, или «врождённый антисемитизм», рассматриваемый как болезнь (a priori or innate anti-Semitism)
• Г. С. Морсон — «мессианский антисемитизм»
• Майя Туровская — «пошлый бытовой антисемитизм»
• Сьюзан Макрейнолдс — «ставящий в тупик антисемитизм» (puzzling antisemitism)
• Максим Д. Шраер относительно точки зрения Джозефа Франка оперирует понятием «дискурсивный антисемитизм», приводит его небезызвестное определение Достоевского как «испытывающий чувство вины антисемит» (a guilty anti-Semite) и вариант фрейдиста Феликса Дрейзина (Felix Dreizin) «маниакальный антисемит».

А. З. Штейнберг полагал, что к Достоевскому «псевдонаучное, но отнюдь не двусмысленное название „антисемитизм“» «привилось сначала на Западе, а затем и в России», и расценил определение А. Г. Горнфельда «банальный антисемитизм» как не правдоподобное и загадочное. А. З. Штейнберг отметил несомненный факт недоброжелательного отношения Достоевского к еврейству, но оспорил широко распространившееся мнение Горнфельда о посвящённой еврейскому вопросу статье как «главном антисемитском произведении» писателя, которая напротив «являет нам ряд моментов, никак не вмещающихся в понятии антисемитизма, больше того, прямо ему противоположных. Прежде всего следует тут отметить то благоговение, с которым Достоевский подходит к так называемому им самим заключенному в кавычки «еврейскому вопросу», чувство, которое в таком напряжении редко встречается даже у самых бурно-пламенных еврейских националистов».

В 1983 году Г. С. Морсон выступил с критикой точки зрения Давида Гольдштейна об априорном (врождённом) антисемитизме Достоевского, что опровергалось двумя фактами: писатель защищал равноправие евреев в журнале «Время», до 1870-х годов (особенно до публикации «Дневника писателя») евреи не были в центре внимания мыслителя. Достоевский не всегда был антисемитом.

Оригинальный текст (англ.)  

Goldstein's clarification—that evolution is in fact aggravation—is necessary in the context of his overall thesis, inasmuch as the Jews did not occupy a central place in Dostoevskij's thought until the 1870's (especially when he published The Diary of a Writer), and there is consequently little evidence to support, and some to contradict, the contention that he was always anti-Semitic. <…> It is especially interesting to see how Goldstein manages to interpret evidence that seems flatly to contradict his thesis of innate anti-Semitism to support that thesis.

Косвенно свидетельства Морсона также противоречат заявлению Л. П. Гроссмана о том, что «Достоевского постоянно упрекали в антисемитизме».

Согласно мнению М. М. Дунаева, «изображение отрицательных черт еврейского типа (а Достоевскому и это ставилось в вину) вовсе нельзя назвать антисемитизмом». Многие авторы, обвиняющие писателя в антисемитизме, подвергают сомнению истинность всех идей Достоевского, особенно в национальном вопросе.

Т. А. Касаткина предложила «вывести Достоевского — да и большинство явлений действительности — за пределы этой не имеющей к ним отношения и сильно искажающей их восприятие дихотомии» антисемит — филосемит, вспоминая, как в прямом эфире она с Павлом Фокиным доказывала, что «Достоевский антисемитом не был». По мнению достоеведа, «кредит доверия к слову [«антисемитизм»] — а вернее, к его употреблению — на данный момент основательно подорван».

Временные рамки

В письмах Достоевскому от А. Г. Ковнера, Т. В. Брауде и С. Е. Лурье термин «антисемитизм» ещё не употреблялся, так как возник после основания «Антисемитской лиги» (нем. Antisemiten-Liga) немецким журналистом Вильгельмом Марром в 1879 году и вошёл в обиход в 1880 году в Германии. На этом основании использование понятия «антисемитизм» относительно Достоевского может восприниматься как анахронизм. Ковнер употребил термин «антисемит» спустя 20 лет после смерти Достоевского в письме к В. В. Розанову в 1901 году: «Вы спрашиваете: откуда я взял, что Вы антисемит? <…> Евреев же в плоти и в крови вряд ли любите. Да, признаться, и я, несмотря на семитическое происхождение, тоже их не люблю…».

Л. П. Гроссман противоречил собственным словам о несомненности антисемитизма писателя, описывая благородную позицию журнала «Время» в 60-х годах XIX века по защите равноправия евреев в России, подтверждённую повторно Достоевским под конец своей жизни. В 1862 году в сопроводительном письме в редакцию журнала «Время» к своей статье Пётр Лякуб писал: «„Время“ с редким беспристрастием оправдало вопрос о гражданственности евреев с общечеловеческой точки зрения, за что я и все прочие мои товарищи-евреи по университету приносят вам свою нелицемерную благодарность». По мнению Ефима Курганова, статья П. Лякуба была первой статьёй в защиту Талмуда, которая появилась в русском толстом журнале второй половины XIX века, но ни Л. П. Гроссман, ни рассматривавшие тему «Достоевский и еврейский вопрос» исследователи фактически не упоминают о её проблематике.

Леон Поляков писал, что Достоевский «впервые яростно обрушился на жидов» в 1873 году. Японский славист К. Накамура ссылался на статью Гари Розеншильда, когда писал, что обвинения Достоевского в антисемитизме со стороны евреев относятся к началу XX века.

Выбор термина

К настоящему времени в отношении Достоевского понятия XIX века «юдофобия» и «антииудаизм» используются реже, чем термин более широкого значения «антисемитизм». С. М. Дубнов писал: «В последней четверти XIX века в Европе началось новое движение против евреев, названное антисемитизмом (против семитов), но представляющее в сущности только попытку воскресить старую средневековую юдофобию в новой форме». Несмотря на то, что Леон Поляков отмечал разницу между понятиями «антисемитизм» и «средневековая юдофобия», по отношению к Достоевскому они фигурируют как равнозначные cинонимы, что также наблюдается в статье русско-американского ученого и писателя Максима Д. Шраера "Достоевский, еврейский вопрос и Братья Карамазовы", впервые опубликованной в США на английском языке в 2002 году и изданной в русском переводе в 2006 году в Санкт-Петербурге.

Г. С. Померанц не рассматривал отношение Достоевского к евреям в отдельной публикации, но его оценки встречаются в статьях разных лет, собранных в сборнике «Открытость бездне» (1990), в которых вместо термина «антисемитизм» употребляются понятия «юдофобия» и «ксенофобия».

В библиографической аннотации к повторной публикации книги Л. П. Гроссмана «Исповедь одного еврея» в 1999 году понятие «антисемитизм» намеренно взято в кавычки, что так же наблюдается в статье Вячеслава Иванова «К идеологии еврейского вопроса», и как в одном из умозаключений философа А. З. Штейнберга 1923 года, так и в его статье 1928 года. Гроссман полагал, что взгляды столь сложного и противоречивого писателя как Достоевский и «его отношение к еврейству нельзя исчерпать одной категорической формулой». В предисловии к переизданию книги Л. П. Гроссмана профессор Л. Гуревич писал как о «жёлчи и яде» и самых чёрных наветах писателя на еврейство, так и о Достоевском как представителе «совести русского народа» — и пришёл к парадоксальному выводу: «Но это был странный антисемит. Он не похож на многих юдофобов — как прошлого, так и современных. Он не одержим ненавистью к евреям…».

В статье «Достоевский и еврейство» журнала «Вёрсты» (1928, № 3) А. З. Штейнберг писал: «Господствующее представление о Достоевском, как о стороннике столь распространенного во второй половине ХIХ века антисемитизма поверхностно». В том же году М. Л. Слоним в своей рецензии отозвался на эту статью следующим образом: «Очень интересная статья А. Штейнберга „Достоевский и еврейство“ раскрывает особые черты антисемитизма великого писателя, которое автор определяет, как „оборотную сторону и истинное обоснование собственного его иудаизма“». По этому поводу Жорж Нива писал: «Штейнберг отличает антисемитизм Достоевского от обыкновенного антисемитизма. Для него Достоевский ревнует еврейский народ к Богу; его русский мессианизм — подражание еврейскому избранничеству. А сама идея мессианства происходит от веры Достоевского в „идеи“».

С. Е. Резник, посвятивший 30 лет разоблачению антисемитских мифов, не называя Достоевского антисемитом, расценивал отношение писателя к евреям как фобию, т. е. болезнь, и писал: «Ксенофобия бесспорно входила в мир мыслей и чувств Достоевского, но мир этот был огромен, так что ксенофобия занимала в нем очень маленький уголок».

Персонажи

В качестве одного из доводов при обвинении Достоевского в антисемитизме многие критики приводят карикатурное, по их мнению, изображение евреев в качестве персонажей, что свидетельствует о недоброжелательном и презрительном отношении к еврейству. А. Г. Горнфелд писал, что эпизодический «жид» присутствует почти во всех романах и некоторых рассказах Достоевского, где встречается в соответственной окраске. Из основных еврейских персонажей в художественных произведениях Достоевского Максим Д. Шраер выделил три: Исая Фомича Бумштейна в «Записках из Мёртвого дома», Ахиллеса-пожарного в «Преступлении и наказании» и Лямшина в «Бесах».

Л. П. Гроссман трактовал образ Исая Фомича не столь безапелляционно и однозначно как А. Г. Горнфелд. С одной стороны для исследователя жизни и творчества писателя Л. П. Гроссмана, интерпретировавшего отношение рассказчика «Записок из Мёртвого дома» к Исаю Фомичу Бумштейну как к «домашнему животному» и «бессловесному существу», было трудно признать, что «антисемит» Достоевский мог сдавать еврейской семье свою дачу в Старой Руссе. С другой стороны, согласно Гроссману, Достоевский описывал товарища по каторге «без особенного озлобления, местами даже с оттенком добродушного юмора», общечеловеческий дух творчества писателя спасал его образ от шаржа и раскрывал в нём «глубокий и трогательный смысл». Исай Фомич заслужил «любовь всех каторжников и дружбу великого ненавистника его расы — Достоевского», а главы «Записок» о нём являлись невольной апологией еврейства.

Мнение Г. С. Померанца было лишено столь разительных противоречий: «Даже Исай Фомич в „Записках из Мёртвого дома“ — скорее этнографическая зарисовка, чем карикатура. Злобы в „Записках из Мёртвого дома“ нет. Публицистика раннего Достоевского также не сеет ненависти». Т. А. Касаткина не упускает из вида одно важное различие: А. П. Горянчиков — это повествователь Ф. М. Достоевского. Автор «Записок из Мёртвого дома» (политический преступник) и их рассказчик (арестант-уголовник, убивший жену) — не одно и то же лицо даже при условности персонажа. Касаткина напоминает некоторым исследователям о наличии положительной характеристики Исая Фомича — «блаженнейший и незабвенный». К. Накамура писал, что «отношение повествователя („я“) к Бумштейну можно назвать светлым».

Многие авторы укоряли писателя за карикатурное изображение Исая Фомича, следовавшее юдофобским стереотипам. Американский достоевед Гари Розеншильд отвёл часть своей монографии анализу влияния стереотипов описания евреев при создании образа Исая Фомича.

Сохранившиеся воспоминания очевидцев подтверждают факт того, что поведение и характер персонажа были такими же, как у его реального прототипа — Исая Фомича Бумштеля. Несомненно правы комментаторы, отмечающие ошибку писателя (Л. С. Выготский, А. З. Штейнберг): Достоевский не видел, как Исай Фомич повязывает тефилин, которые Д. И. Заславский именовал смешными украшениями, на обе руки — согласно «Статейных списков» Бумштель был православного вероисповедания, а иудаизм Бумштейна, посещение по субботам молельни и его шаббат (в тексте «Записок из Мёртвого дома» — «шабаш») явились художественным вымыслом писателя.

Т. А. Касаткина в полемике с М. Д. Шраером и другими авторами, которые с критической глубиной рассматривают изображение евреев в художественных произведениях Достоевского, предлагает рассматривать эти образы с точки зрения автора, «отсылающим нас к базовым текстам христианской культуры». Согласно Касаткиной, рассказ Лизы Хохлаковой о распятом жидом мальчике в «Братьях Карамазовых» (Книга XI, глава III. Бесёнок) не является «кровавым наветом».

Жид

В публицистике и письмах Достоевского встречается острая критика евреев. Многих авторов возмущает употребление Достоевским слова «жид». В феврале 1878 года учитель Козелецкого приходского училища Черниговской губернии Николай Епифанович Грищенко жаловался в письме писателю: «Но это „Слово“ сразу же отталкивает от себя: во второй своей книжке оно выступает защитником жидов! Знает ли редакция „Слова“, что такое жиды, напр., для Черниговской губ.? Они для нас ужаснее, чем турки для болгар: болгары, несмотря на весь турецкий гнет, богаче наших крестьян; для спасения болгар ведется война. Русские же крестьяне вконец порабощены жидами, ограблены ими, и за жидов заступается русская же пресса!». 28 февраля 1878 года Достоевский ответил корреспонденту:

Вы вот жалуетесь на жидов в Черниговской губернии, а у нас здесь в литературе уже множество изданий, газет и журналов издаётся на жидовские деньги жидами (которых пребывает в литературу всё больше и больше), и только редакторы, нанятые жидами, подписывают газету или журнал русскими именами — вот и всё в них русского. Я думаю, что это только ещё начало, но что жиды захватят гораздо ещё больший круг действий в литературе; а уже до жизни, до явлений текущей действительности я не касаюсь: жид распространяется с ужасающею быстротою. А ведь жид и его кагал — это всё равно что заговор против русских!

— Ф. М. Достоевский, Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 30. Книга I. Стр. 8. — Л., Наука, 1988.

По поводу данных писем следует привести важный комментарий. Впервые письмо Н. Е. Грищенко полностью было опубликовано в 30-ти томном академическом Полном собрании сочинений писателя. При этом в примечаниях редакция, отмечая важное требование исторического подхода, кратко изложила нейтральную позицию по теме «Достоевский и евреи», которая отразила мнение коллектива советских достоеведов, составивших «Группу Достоевского» по подготовке академического издания:

Вслед за славянофилами 30—40-х гг. Достоевский-публицист в «Дневнике писателя» не раз развивал взгляд, согласно которому социальные, классовые антагонизмы обусловлены в конечном счете борьбой нравственно-религиозных принципов и национальных «идей» различных народов. Исходя из этого взгляда, в указанных письмах Достоевский остро реагирует на рост в конце XIX века в условиях быстрого развития капитализма в России социальной роли и влияния во всех сферах жизни богатой части русского (как и западноевропейского) еврейства. Нравственный, религиозный и бытовой облик его представителей вызывает у Достоевского отталкивание, так как писатель видит в них силу, враждебную тому патриархально-демократическому народному сознанию, идеализация которого лежала в основе «почвеннических» историко-философских и религиозных взглядов Достоевского. В современных условиях все подобные высказывания писателя нуждаются в критическом восприятии, основанном на строгом научном анализе исторической обстановки, равно как и на принципах нашего сегодняшнего социалистического мировоззрения.

<…> Критический пафос Достоевского носит ярко выраженный антибуржуазный характер. Достоевский отмечает также проявления еврейского национализма (стремление к национальной обособленности и замкнутости, идея национальной исключительности евреев и их высокомерное отношение к другим религиям и народностям).

<…> Разрешение еврейского вопроса в России XIX века Достоевский видел в преодолении народами национальных предрассудков, вражды и недоверия друг к другу, «в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему. <…> А за русский народ поручиться можно: о, он примет еврея в самое полное братство с собою, несмотря на различие в вере…»

—

Во 2-й половине XIX века слово «жид», не носило той негативной окраски, какую оно обрело в начале XX века, особенно после революции 1917 года, что подтверждается первыми 3-мя изданиями словаря В. И. Даля, где статьи «еврей» и «иудей» отсутствуют.

В 1861 году в русской печати имел место один из первых случаев публичного обсуждения еврейского вопроса, открытый статьёй «Недоразумение по поводу слова Жид» украинофильского журнала «Основа» и продолженный органом русских евреев «Сион» (1861, № 10, «Основа и вопрос о национальностях»). Тогда вопрос об употреблении оскорбительной, по мнению господина П-ва, «гнусной клички „жид“» был снят редакцией журнала «Сион»: «В Основе возник великий вопрос о том, можно ли Евреев называть Жидами. Доказано, что можно и должно. Сион, еврейский орган, издаваемый в Одессе, охотно согласился, что Еврею названием Жида обижаться не следует, и что это название образовалось правильно в филологическом отношении». В статье «Полемический случай с „Основой“ и „Сионом“» декабрьского выпуска журнала «Время» за 1861 год Ф. М. Достоевский скептически отнёсся к позициям обеих сторон относительно еврейского вопроса.

Но спустя 16 лет Т. В. Брауде выражала по этому поводу своё негодование писателю. Рафэлла Вассена приводит цитаты из неопубликованного письма врача из Петербурга от 8 апреля 1877 года, составившего 46 страниц текста: «Вы пишете, что Вы не думаете, что слово жид может быть настолько оскорбительным? <…> Подумайте, кого называют „жидом“. „Жид“ — это эксплуататор, трус, мошенник. <…> Неужели Вам так трудно понять, что Вы не можете так называть еврея, только потому что он еврей?».

Судя по письмам Достоевскому, для Ковнера слово «жид» также было бранным и носило отрицательный оттенок, хотя Достоевский не употреблял его как оскорбление. Ведь в то же время в России афиши анонсировали представления оперы «Жидовка», а мадам Молоховец публиковала как «антисемитские» (например: 1151. Карп, варёный по-жидовски), так и «семитские» рецепты еврейской кухни (например: 1225. Форшмак). В работе Н. С. Лескова «Еврей в России (Несколько замечаний по еврейскому вопросу)» 1883 года встречаются многочисленные употребления слова «жид» в нейтральном значении наряду с его использованием с негативной коннотацией в качестве пейоратива.

Почти через полвека после смерти Достоевского, в 1928 году, А. З. Штейнберг констатировал, что употребление слова «жид» стало первым и главным аргументом «для причисления Достоевского к заклятым ненавистникам еврейского народа». Согласно точке зрения А. З. Штейнберга, Достоевский знал, что слова «жид» и «еврей» перестали быть синонимами у Пушкина и у Лермонтова, но до конца жизни писатель непрерывно колебался в выборе между свободным от всякого оттенка недоброжелательства словом «еврей» и беспардонным и граничащим с неприличием «жидишка».

Современный словарь русского языка даёт два значения этого «антисемитского» слова: первое — нейтральное, второе — презрительное и бранное. По мнению Николая Наседкина, противоречивое отношение к евреям вообще свойственно Достоевскому: он очень чётко различал понятия «еврей» и «жид». Кроме того, Наседкин отмечает, что слово «жид» и производные от него были для Достоевского и его современников обычным словом-инструментарием в ряду других, использовалось широко и повсеместно, было естественным для всей русской литературы XIX века, в отличие от нашего времени.

Сотрудник Петербургского института иудаики В. Л. Вихнович цитировал книгу Менахема Бегина «Белые ночи», где описана любопытная ситуация, когда автор (сионист) безрезультатно доказывал советскому коммунисту Гарину, что для польских антисемитов ругательным является слово «еврей», а обращение «жид» в Польше не оскорбительно. В венгерском, литовском, польском, словацком, хорватском, чешском языках относительно представителя данной национальности употребляется слово «жид», а не «еврей». Обвиняющие Достоевского в антисемитизме авторы не объясняют причин, по которым нейтральное слово «жид» обрело в России негативную окраску, что не наблюдалось в других славянских языках. Например: Еврейский ударный батальон —  (польск.) Żydowski kureń Ukraińskiej Armii Halickiej или  (укр.) Жидівський курінь.

Слово «жид» не является антисемитским во всех языках. Его употребление Достоевским не может служить доказательством неприязни к еврейскому народу. В. Л. Вихнович писал, что по этому поводу Достоевскому пришлось оправдываться в главе «Еврейский вопрос»: «Уж не потому ли обвиняют меня в „ненависти“, что я называю еврея „жидом“? Но… я не думаю, чтоб это было так обидно». Тем не менее это было обидно для Ковнера, и продолжает удручать Максима Д. Шраера: до сих пор на страницах произведений Достоевского «на фоне строя букв черной дырой зияет слово „жид“».

Мессианизм и национальные идеи

В статье о Достоевском Еврейской электронной энциклопедии указывается: «Антисемитизм Достоевского связан со славянофильскими корнями его мировоззрения, с русским национально-религиозным мессианизмом, притязания которого неизбежно приходят в столкновение с мессианизмом еврейским». Согласно мнению Максима Д. Шраера, на значимость религиозных, а точнее мессианских вопросов в размышлениях Достоевского о евреях, внимание достоеведов впервые обратил Л. П. Гроссман: «Он блестяще продемонстрировал, что именно еврей Иисус Христос и еврейский пророк Иов находились в эпицентре художественного сознания Достоевского». А. З. Штейнберг полагал, что свой мессианизм и веру в богоизбранность русского народа Достоевский унаследовал от Библии еврейского народа. По выражению Рафаэллы Вассена:

Концепция Достоевского «русской идеи» была не разлей вода с еврейским вопросом.

Оригинальный текст (англ.)  

As we shall see, the Dostoevskiian concept of the “Russian Idea” went hand in glove with the Jewish question.

У Г. С. Померанца образ идеи как баньки с пауками Свидригайлова «трансформировался» в банку с пауками, в которой соперничали три национальных мессианизма: еврейский, польский и русский. Единственным автором, полемизировавшим с А. З. Штейнбергом о мессианизме Достоевского, был М. М. Дунаев:

Достоевский вообще различал понятия еврейство и жидовство. То есть: еврей для него не обязательно жид, а жид не есть исключительно еврей. Еврейский (а лучше сказать: жидовский) вопрос для Достоевского есть вопрос не этнический, но идеологический <…>.

Жидовская идея выражается, по Достоевскому, в стремлении к разобщению, разложению человеческого единства, во вражде против соборности <…>. Отсюда идея избранничества, заключённая в иудейском мессианизме, выражается не в сознании ответственности за Истину перед миром, но в превознесении одного народа над остальными и в желании особых по такой причине привилегий.

Достоевский не мог принять и совместить два мессианизма вовсе не оттого, что находился в плену ложных истолкований сути мессианизма, как то мнилось Штейнбергу, а из-за... несовместимости их. Еврейский мессианизм для Достоевского препятствует идее всечеловечества. Писатель признавал мессианизм русский, поскольку он был связан для него с Истиною Православия, как и с его личным идеалом, и отвергал еврейский, который противоречил этому идеалу и был направлен на разрушение его, — а вовсе не из слепой любви к одному народу и животной ненависти к другому. Он болеет за Истину, а не опускается до уровня, какой ему навязывают, — уровня этнической гордыни. Поэтому если уж определять позицию Достоевского в еврейском вопросе, то следует сознать: это не антисемитизм, а анти-иудаизм.

— М. М. Дунаев. Православие и русская литература. Глава 10. Ф. М. Достоевский.

Согласно Сьюзан Макрейнолдс,

Антисемитский русский мессианизм набирал значимость, чтобы стать основной составляющей еретической христианской веры Достоевского — художник, христианский еретик и антисемит взаимосвязаны.

Оригинальный текст (англ.)  

Antisemitic Russian messianism grows in importance to become an essencial element of Dostoevsky's heretical Christian faith; the artist, Christian heretic, and antisemite become linked.

Определение статуса еретика относительно Ф. М. Достоевского находится в компетенции Русской православной церкви, а не исследовании литературоведа, которое может расцениваться как вмешательство в церковную жизнь. В том же 2008 году, когда вышла монография С. Макрейнолдс, было опубликовано исследование архиепископа Кентерберийского Роуэна Уильямса «Достоевский: язык, вера, повествование», в котором автор неоднократно подчёркивал, что весь духовный фон произведений Достоевского «прочно и неотъемлемо укоренен в основополагающих догмах православия», писателю была безошибочно присуща православная система ценностей, а его «принадлежность православной общности, подлинной и конкретной христианской культуре бесспорна».

Достоевский и Бубер

Мартин Бубер, выступивший за расширение духовного единства человечества и объединение существующих в Европе исповеданий, при личном знакомстве с Вяч. Ивановым предстал как «еврейский праведник с глазами, глубоко входящими в душу, — „истинный израильтянин, в котором нет лукавства“, — как сказал Христос про Нафанаила (Ин. 1:47)». В 1932 году Бубер благодарил автора за присланную книгу о Достоевском (Dostojewskij — Tragödie, Mythos, Mystik. 1932), которую «прочёл с чувством духовной близости».

В 1933 году Лев Шестов писал: «Достоевский же и Киргегард были, по мнению Бубера, величайшими людьми XIX столетия». В 1958 году ещё одну важную оценку философа высказал Ш. Й. Агнон: «Кроме Эйнштейна, нет другого такого известного в мире великого еврея, как Бубер. Уж сколько раз доводилось мне слышать, как знаменитые иноверцы превозносили Бубера и говорили о нём с беспредельным восхищением. Благодаря Буберу, иные из них поняли, какой негасимый свет несёт народ Израиля, а другие — что им следует по крупицам вычищать из собственной души антисемитизм, впитанный с молоком матери». Т. П. Лифинцева писала, что «еретик среди иудеев, иудей среди христиан» Мартин Бубер зачитывался Достоевским с 12 лет, «и именно от Достоевского он получил первоначальный импульс „влечения“ и любви к христианству».

Для Достоевского главным было православие, а для Бубера преимуществом обладал иудаизм — объединяла двух «необустроенных» (проблематичных, экзистенциальных) мыслителей любовь к Богу. Именно в ней Г. С. Померанц находит близость и родственность кризисного сознания поборника русской идеи и идеолога сионизма. Несмотря на то, что Померанца раздражали многие высказывания автора статьи о еврейском вопросе в «Дневнике писателя» и досадовало, как «вселенская идея с трудом пробивает себе дорогу сквозь этнические страсти в духе Шатова», в отличие от большинства американских исследователей он смог простить Достоевскому ответ Алёши «Не знаю» на вопрос Лизы Хохлаковой о кровавом навете в романе «Братья Карамазовы», поскольку это «совершенно необходимо простить». Подсчёт количества упоминаний евреев и карикатурность еврейских персонажей в произведениях Достоевского отошли для Бубера на дальний план, заслонились более важными, фундаментальными вопросами — не противостоянием, а дружеским диалогом великих религий. Г. С. Померанц писал, что Бубер «сблизил паскалевский страх бездны пространства и времени, страх бесконечности, который в русском читателе расшевелили Тютчев, Толстой, Достоевский», «этот метафизический страх с библейским страхом Божьим — началом премудрости, т. е. страхом, из которого рождается хахма, софия, премудрость, целостное чувство одухотворенности мира».

«Я — Ты — общение в духе любви, диалог с Богом и с ближними — в Духе Божьем» Мартина Бубера Г. С. Померанц считал довольно близким «к символу веры Достоевского (о Христе вне истины и истине вне Христа)»:

Разница только в том, что Бубер подчеркивает незримость Ты, а для Достоевского Ты — зримый образ Христа. <…> Обе веры парадоксальны. Оба, Достоевский и Бубер, опираясь на традиции (иудаизма или православия), придают им новый смысл. Плодотворно воспринять [книгу Бубера] «Два образа веры» не как спор двух вероисповеданий, а иначе, — как стремление, опираясь на позавчерашний день, прийти к завтрашнему, к незримому, не выраженному в слове единству всех высоких религий. Этот дух выражен у Достоевского в «Сне смешного человека», а у Бубера в «Я и Ты», где просто вынесены за скобки приметы вероисповеданий.

— Г. С. Померанц. Перекличка героев Достоевского с Бубером. 1988—1995.

Критика

Среди многочисленных статей, рассматривающих отношение Достоевского к евреям, выделяются лишь несколько объёмных работ: Давида Гольдштейна «Достоевский и евреи» (1-е издание на французском языке 1976 года, перевод на английский вышел в 1981 году), ставшее уже классическим исследование швейцарского слависта Феликса Филиппа Ингольда «Достоевский и иудаизм», вышедшее на немецком языке в 1981 году, и монография американского достоеведа Сьюзан Макрейнолдс, опубликованная на английском языке в 2008 году. Очень обширную библиографию трудов по данной теме и связанными с ней проблемами приводит профессор Бостонского Колледжа Максим Д. Шраер в своей статье «Достоевский, еврейский вопрос и „Братья Карамазовы“».

Рафаэлла Вассена считает, что авторы, анализировавшие противоречивое отношение Достоевского к евреям, согласно высказанных ими мнений, разделяются на две группы. К первой группе относятся исследователи, открыто обвинившие писателя в антисемитизме: Ганс Кон (Hans Kohn), Давид Гольдштейн, Семён Дубнов и Максим Д. Шраер. Вторая группа представлена Леонидом Гроссманом, Феликсом Ингольдом и Джозефом Франком.

По теме «Достоевский и евреи» только в одном из имеющихся в открытом доступе 9-ти томов ежегодного журнала Dostoevsky Studies (тома 1—9, 1980—1988) Международного Общества Достоевского (МОД) была опубликована краткая рецензия Натана Розена (Rosen, Nathan) на работу Давида Гольдштейна «Достоевский и евреи». По данному вопросу в 2009 году в новой серии журнала МОД вышла ещё одна публикация — рецензия австрийского достоевиста Рудольфа Нойхаузера (Rudolf Neuhäuser) на монографию Сьюзен Макрейнолдс.

Различные точки зрения на отношение Джозефа Франка к антисемитизму Достоевского вкратце были отражены в некрологе американского достоеведа. Некоторые учёные восприняли пятитомную биографию Достоевского с раздражением, поскольку менялось отношение Джозефа Франка к антисемитизму русского писателя. В начале пенталогии г-н Франк расценивал обвинения Достоевского в антисемитизме преувеличенными, но в конце заключительного тома исследования («Мантия пророка» — The Mantle of the Prophet, 1871—1881) признал ядовитость его злобы и предубеждения. Некоторые критики считали, что Джозеф Франк был непоследователен и противоречив, другие — что он был слишком апологетичным даже в конце последнего тома биографии.

По мнению критика Майи Туровской, взаимный интерес Достоевского и евреев вызван воплощением в евреях (и в Ковнере, в частности) искательства персонажей Достоевского. Л. С. Выготский в заключении незаконченной статьи 1916—1917 годов писал об отношении Достоевского к евреям:

И пусть он очень ошибался и много нехорошего сказал об евреях, много неверного, противоречивого сказал об отношениях двух народов. Пусть не прав он в крайних выводах своих, но, исходя из основной мысли своей, он сказал много верного и глубокого. И вот надо отобрать «пшеницу от плевел» в словах Достоевского о евреях, отбросив (о, с психологической стороны все это очень любопытно) все неверное, в пылу спора сказанное, разобрать все новое и глубокое и подумать о выводах из этого.

— Л. С. Выготский. Евреи и еврейский вопрос в произведениях Ф. М. Достоевского.

В конце статьи Л. С. Выготский цитировал слова Достоевского «насколько евреи способны к новому и прекрасному делу настоящего братского единения с чужими им по вере и по крови людьми», «нужно брататься с обеих сторон», «Да смягчатся взаимные обвинения, да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей», и подытожил сомнения писателя: «И вот здесь-то, говоря о том, почему евреи неспособны к этому, Достоевский выдвигает уже не обычные шаблонные, банальные (им же выдвинутые прежде) мысли, а новые, глубокие, в которых он проникает вглубь еврейского вопроса».

Два Достоевских

В 1979 году Померанц писал, что мучился вопросом «каким образом „всемирная отзывчивость“ уживалась у Достоевского с ксенофобией» и цитировал статью Вл. С. Соловьёва «Русский национальный идеал» 1891 года, где философ высказал существенно отличные суждения о Достоевском от изложенных ранее в «Трёх речах в память Достоевского» (1881—1883), что свидетельствовало об изменении его взглядов. В 1982 году Натан Розен начал свою рецензию на книгу Давида Гольдштейна вопросом автора:

Как мог такой проницательный и мудрый писатель как Достоевский, столь страстно посвятивший себя христианскому смирению и братскому единению, стать самым большим антисемитом среди русских писателей XIX века?.

Оригинальный текст (англ.)  

How could a writer subtle and profound as Dostoevsky, so passionately committed to Christian humility and brotherhood, become the most anti-Semitic of nineteenth-century Russian writers?

Дж. Франк писал, что в рассказах «Дневника писателя» выражена душевная боль к страдающим, но в том же журнале встречается глубоко укоренившаяся ксенофобия ко всем не великороссам, особенно к евреям. Для многих еврейских читателей «Дневника» призывы к любви и всепрощению соответствовали их устремлениям в поисках собственного места в русском обществе, но они были озабочены антиеврейскими высказываниями автора. По мнению Л. П. Гроссмана, несмотря на то, что антисемитизм Достоевского смягчался несомненной родственностью его типа мышления с библейским духом, не стоит удивляться тому, как уважению писателя к этической мысли еврейства сопутствует неприязнь к создавшему её народу, поскольку совмещение философского семитофильства с практическим антисемитизмом было уделом многих мыслителей.

Г. С. Морсон приводил имена критиков, отмечавших отличия между качеством журналистики и художественных произведений Достоевского: Лев Шестов, Виктор Шкловский, Э. Х. Карр, Майкл Холквист (Michael Holquist), Авраам Ярмолинский (Avrahm Yarmolinsky), М. М. Бахтин. Согласно Морсону, теорию «двух Достоевских» разделяли Давид Гольдштейн, Джозеф Франк и Джеффри Кабат (Geoffrey Kabat).

Выделяя «феномен патологического влечения Достоевского к евреям и иудаизму», Максим Шраер писал, что в качестве одного из подходов к нему «стало проецирование идеи двойничества», и ссылался на точку зрения Пеэтера Торопа: еврей — это двойник Достоевского, и в нём отражается сам писатель. Далее М. Д. Шраер продолжил: «Мережковский и Дрейзин и другие критики и исследователи по разным причинам отстаивали идею „двух Достоевских“», и привёл противоположное мнение Майкла Каца (Michael R. Katz): «конечно же, существует лишь один — но очень сложный и многогранный — Достоевский». И. Л. Волгин писал, что разделение Достоевского на прекрасного романиста и плохого публициста длилось десятилетиями и прочно утвердилось в академической науке.

С одной стороны, для некоторых исследователей произошло разделение Достоевского на писателя и публициста, что приблизительно имела в виду Майя Туровская в отзыве о статье Л. П. Гроссмана, с другой — на филосемита и антисемита — как в подзаголовке одного из разделов монографии Стивена Кэсседи:

Как быть филосемитом и антисемитом примерно в одно и то же время

Оригинальный текст (англ.)  

How to be a Philo-Semite and Anti-Semite at (roughly) the Same Time

Для американского слависта русско-еврейского происхождения М. Каца решение вопроса об отношении Достоевского к евреям повлияло на определение его самоидентификации как еврея. После того, как на одной из лекций М. Кац рассказывал студентам о Достоевском как об истинном антисемите, ненавидевшим евреев более, чем это было абсолютно необходимо, и был поставлен в тупик вопросом из аудитории, он начал внимательнее изучать точки зрения Давида Гольдштейна, Г. С. Морсона и Феликса Дрейзина. В итоге М. Кац пришёл к выводу, что Достоевский не ненавидел евреев, а был другим. Исследователь задаёт вопрос:

Сколько же Достоевских на самом деле — один или два? Является ли он (или они?) обычным ненавистником еврея или антисемитом?

Оригинальный текст (англ.)  

Well, how many Dostoevskys are there really—one or two? And is he (or they?) a conventional Jew-hater or an anti-Semite?

Для Каца существует только один очень сложный Достоевский, взгляды которого эволюционировали в течение всей его жизни, и отношение к ним следует исследовать в контексте русской истории и литературы. Проанализировав позиции критиков, М. Кац описывает их отношение к Достоевскому-антисемиту, ставя риторический вопрос: Д. Гольдштейн выносит безоговорочный приговор, Дж. Франк выступает со стороны защиты, Г. С. Морсон относится с ненавистью, а Дрейзин рассуждает в терминах психологии и/или психопатологии? Идею «отношения любовь-ненависть» Кац относит к сфере эмоций. Кац не обвиняет и не защищает Достоевского, не замещает любовь ненавистью и не проводит психологическое исследование:

Я могу ценить его творчество, незаурядность и глубину, равно как насмешливую силу его языка, персонажей и убеждений даже тогда, когда он выступает самым большим антисемитом. Но в то же время я могу питать отвращение к его предубеждённости, указывать моим студентам на его разногласия и противоречия, раздумывать о тайнах личности человека — как Достоевского, так и моей. Считаю, что в определённом смысле именно чтение Достоевского заставило меня стать евреем.

Оригинальный текст (англ.)  

I nether condemn him outright, nor apologize for him, nor replace love with hatred, nor psychologize. I can appreciate his creativity, originality, and profundity, as well as the sneer power of his language, characters, and convictions—even when he is being his most anti-Semitic. But at the same time I can abhor his prejudice, point out the difficulties and contradictions to my students, and privately ponder the mysteries of the human personality—Dostoevsky`s and my own. In one sense then, I suppose, it was reading Dostoevsky that really made me become a Jew.

Тем не менее, и в настоящее время данный вопрос продолжает ставить читателей и исследователей в тупик и ждёт своего решения. Ответ на него пыталась найти Сьюзан Макрейнолдс в своей монографии.

В статье о XIV Симпозиуме Международного Общества Достоевского (МОД) достоевед Ирина Ахундова приводила слова правнука писателя Дмитрия Андреевича Достоевского: «<…> но главное — наконец-то на этих форумах стали говорить не о двух разных Достоевских, как было поначалу, а об одном писателе». После XV Симпозиума МОД, на котором ключевой стала тема «Достоевский и журнализм», вышел четвертый выпуск издательской серии МОД Dostoevsky Monographs. В предисловии к этому сборнику статей В. Н. Захаров писал: «Очевидно различие авторских установок в литературе и журналистике, в поэтике и риторике, но авторы сборника обнаружили редкое согласие в оценке художественного значения романного и журналистского творчества писателя, в признании их органического единства, которое диктует общая стратегия творчества. Значит ли это, что преодолено широко распространенное в свое время противопоставление Достоевского-художника и Достоевского-публициста, покажет время».

Примечания

Комментарии

Использованные источники

Литература

• Брафман, Яков Александрович // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
• Волгин И. Л. Поверх барьеров. Загадка «Дневника писателя» // [www.fedordostoevsky.ru/research/sundry/001/ Дневник писателя] : в 2 т. / Достоевский Ф. М. ; Вступ. ст. И. Волгина, коммент. В. Рака, А. Архиповой, Г. Галаган. — М. : Книжный Клуб 36.6, 2011. — Т. 1. — 800 с. — ISBN 978-5-98697-176-6.</span>
• Вихнович В. Л. 5.3. В России в царствование Екатерины II. 1. Евреи и жиды // 2000 лет истории евреев России. — СПб: Академия исследования культуры, 2012. — С. 98—106. — 608 с. — ISBN 5-94396-117-8.
• Выготский Л. С. Евреи и еврейский вопрос в произведениях Ф. М. Достоевского // От Гомеля до Москвы. Начало творческого пути Льва Выготского. Из воспоминаний Семена Добкина. Ранние статьи Л. С. Выготского / Сост. и предисловие И. М. Фейгенберга. — Lewiston, NY : Edwin Mellen Press, 2000. — С. 74—97.</span>
• Гришин Д. В. Глава третья. Проблемы «Дневника писателя». Еврейский вопрос // Достоевский — человек, писатель и мифы. Достоевский и его «Дневник писателя». — Melbourne: Русское отделение Мельбурнского университета. University of Melbourne, 1971. — 369 с.
• Гроссман Л. П. [dostoevskiy.niv.ru/dostoevskiy/bio/grossman-ispoved-evreya/prilozhenie-dostoevskij-i-iudaizm.htm Приложение. Достоевский и иудаизм] // Исповедь одного еврея / Предисловие профессора С. Гуревича. — 2-е. — М.: Деконт+, 1999. — С. 175—190. — 192 с. — 3000 экз. — ISBN 5020333778.
• Достоевский, Феодор Михайлович // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
• [www.eleven.co.il/article/11467 Достоевский Фёдор] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Дунаев М. М. Глава 10. Ф. М. Достоевский // Православие и русская литература : в 6 т. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Храм святой мученицы Татианы при МГУ, 2002. — Т. 3. — С. 404—744. — 768 с. — 6000 экз. — ISBN 5-900988-09-0.</span>
• Заславский Д. И. [www.lechaim.ru/ARHIV/133/zaslav.htm Евреи в русской литературе] // Еврейская летопись : сборник : в 4 т. / Ред. Л. М. Клячко. — Петроград — Москва : Радуга, 1923. — Т. 1. — С. 59—86. — 222 с.</span>
• Ипатова С. А. Неизданные письма к Достоевскому // [www.fedordostoevsky.ru/research/mr/12/ Достоевский. Материалы и исследования] / Гл. ред. Г. М. Фридлендер. — Научное издание. — СПб. : «Дмитрий Буланин», 1996. — Т. 12. — С. 205—226. — 280 с. — ISBN 5-86007-061-6.</span>
• Касаткина Т. [www.fedordostoevsky.ru/research/dmk/22 По поводу суждений об антисемитизме Достоевского] // Достоевский и мировая культура : альманах. — М.: Общество Достоевского, 2007. — Вып. 22. — С. 413—435. — ISBN 978-5-89073-047-3.
• Касаткина Т. [magazines.russ.ru/voplit/2008/1/ka9.html Авторская позиция в произведениях Достоевского] // Вопросы литературы : научный журнал. — 2008. — Вып. 1. — С. 196—226. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0042-8795&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0042-8795].
• Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского: 1821–1881 / Сост. И. Д. Якубович, Т. И. Орнатская. — Ин-т русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. — СПб.: Академический проект, 1995. — Т. 3 (1875—1881). — 614 с. — ISBN 5-7331-0002-8.
• Лотман Ю. М. Интеллигенция и свобода (к анализу интеллигентского дискурса) // Русская интеллигенция и западный интеллектуализм. — М. : О. Г. И., 1999. — С. 136—140. — 152 с.</span>
• Накамура К. Достоевский и еврейский вопрос. Взгляд японского русиста (Заметки) // Достоевский и мировая культура : альманах. — СПб. — М.: Серебряный век, 2004. — Вып. 20. — С. 342—372. — ISBN 5-902238-19-6.
• Недоразумение по поводу слова Жид // «Основа» : Южно-русский литературый вестник / Гл. ред. В. М. Белозерский. — СПб.: Типография Н. Тиблена и Комп., 1861. — Вып. 6 (июнь). — С. 134—142.
• Поляков, Л. [jhist.org/shoa/poliakov0.htm История антисемитизма. Эпоха знаний]. — М.: Мосты культуры, 1998. — Т. 2. — 448 с. — ISBN 5-00-002064-2.
• Померанц Г. С. [www.fedordostoevsky.ru/research/creation/028 Открытость бездне. Встречи с Достоевским]. — М.: Советский писатель, 1990. — 384 с. — ISBN 5-265-01527-2.
• Померанц Г. С. Встречи с Достоевским. Перекличка героев Достоевского с Бубером // [pomeranz-mirkina.com/wp-content/uploads/2014/02/Strastnaja_odnostoronnost_PDF.pdf Страстная односторонность и бесстрастие духа] / Отв. ред. Г. Э. Великовская. — 2-е, испр.. — М. — СПб.: Центр гуманитарных инициатив. Университетская книга, 2014. — С. 173—179. — 618 с. — (Российские Пропилеи). — 1000 экз. — ISBN 978-5-98712-154-2.
• Резник, Семён. [www.berkovich-zametki.com/Nomer15/Reznik1.htm Достоевский и евреи] // Заметки по еврейской истории : журнал. — 2002. — 23 июня (№ 15).
• Сканлан Д. Глава 6. «Русская идея» Достоевского // [www.fedordostoevsky.ru/files/pdf/scanlan_2006.pdf Достоевский как мыслитель] = Dostoevsky the Thinker / Пер. с английского Д. Васильева и Н. Киреевой. — СПб.: Академический проект, 2006. — С. 192—221. — 256 с. — ISBN 5733103221.
• Тороп П. Х. Достоевский: логика еврейского вопроса // Достоевский: история и идеология. — Тарту: Tartu ulikooli Kirjastus, 1997. — С. 23—55. — 170 с.
• Туниманов В. А. [rvb.ru/dostoevski/02comm/journal_1877_preamble.htm Комментарии] // Собрание сочинений : в 15 т. / Достоевский Ф. М. ; Ред. Н. Ф. Буданова, В. А. Туниманов. — Спб. : Наука, 1995. — Т. 14.</span>
• Туровская М. [magazines.russ.ru/zz/2006/7/tu12-pr.html Еврей и Достоевский] // Зарубежные записки. — 2006. — № 7.
• Уильямс Р. Достоевский: Язык, вера, повествование = Dostoevsky: Language, Faith and Fiction / Пер. с англ. Н. Пальцев. — М.: РОССПЭН, 2013. — 295 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-8243-1556-1.
• Шраер М. Д. Достоевский, еврейский вопрос и «Братья Карамазовы» // Достоевский и мировая культура : альманах. — СПб.: Серебряный век, 2006. — Вып. 21. — С. 150—171. — ISBN 5-902238-26-9.
  • Shrayer, Maxim D. Dostoevsky, the Jewish Question, and „The Brothers Karamazov“ (англ.) // Slavic Review. — 2002. — Vol. 62, no. 2. — P. 273—291. Expanded version reprinted as: Shrayer, Maxim D. The Jewish Question and The Brothers Karamazov (англ.) // Ed. Robert Louis Jackson. A New Word on The Brothers Karamazov. — Evanston: Northwestern University Press, 2004. — P. 210—233.
• Штейнберг А. 3. Система свободы Ф. М. Достоевского. — 2-е (репринт), ИМКА-Пресс, 1980. — Берлин: Скифы, 1923. — 145 с.
• Штейнберг А. 3. [www.emigrantika.ru/images/pdf/versti1928.pdf Достоевский и еврейство] // Версты : журнал / Под ред. Д. П. Святополк-Мирского, П. П. Сувчинского, С. Я. Эфрона и при ближайшем участии Алексея Ремизова, Марины Цветаевой и Льва Шестова. — Париж: Типография: Imprimerie de Navarre, 1928. — Вып. № 3. — С. 94—108.
• Cassedy, Steven. 3. Belief Is Contextual // Dostoevsky's Religion. — Stanford: Stanford University Press, 2005. — P. 67—86. — 224 p. — ISBN 978-0804751377.
• Frank, Joseph. Chapter 16. The Jewish Question // Dostoevsky: The Mantle of the Prophet, 1871—1881. — Princeton: Princeton University Press, 2003. — Vol. 5. — P. 301—319. — 800 p. — ISBN 0691115699.
• Goldstein, David. Dostoïevski et les Juifs. — Gallimard, 1976. — 340 p.
• Goldstein, David. Dostoyevsky and the Jews / Foreword by Frank, Joseph. — 1st originally in French in 1976. — Austin: University of Texas Press, 1981. — 231 p. — ISBN 0292715285.
• Ingold, Felix Philipp. Dostoevskij und das Judentum. — Frankfurt am Main: Insel Verlag, 1981. — 291 S. — ISBN 9783458147572.
• Katz Michael R. [books.google.ru/books?id=-hRDIi3NJKEC&pg=PA242&lpg=PA242&dq=Dreizin+Felix,+Dostoevsky Once More on the Subject of Dostoevsky and the Jews] (англ.) // People of the Book: Thirty Scholars Reflect on Their Jewish Identity. — University of Wisconsin Press, 1996. — P. 231—244. — ISBN 0299150143.
• McReynolds, Susan. Redemption And The Merchant God: Dostoevsky`s Economy Of Salvation And Antisemitism. — 1st. — Evanston, III: Northwestern University Press, 2008. — 241 p. — (Studies in Russian Literature and Theory). — ISBN 0810124394.
• Morson, Gary Saul. [www.jstor.org/stable/307858 Dostoevsky's Anti-Semitism and the Critics: A Review Article] (англ.) // The Slavic and East European Journal. — American Association of Teachers of Slavic and East European Languages, 1983. — Fasc. No. 3. — P. 302—317. — DOI:10.2307/307858.
• Rosen, Nathan. [sites.utoronto.ca/tsq/DS/03/193.shtml David I. Goldstein. Dostoevsky and the Jews] (англ.) // Dostoevsky Studies. — Toronto: International Dostoevsky Society, 1982. — P. 201—204.
• Rosenshild, Gary. Part Three: Dostoevsky // The Ridiculous Jew: The Exploitation and Transformation of a Stereotype in Gogol, Turgenev, and Dostoevsky. — Stanford: Stanford University Press, 2008. — P. 131—194. — 264 p. — ISBN 978-0-8047-5952-6.
• Vassena, Raffaella. [www.jstor.org/stable/4148522 The Jewish Question in the Genre System of Dostoevskii's "Diary of a Writer" and the Problem of the Authorial Image] (англ.) // Slavic Review. — 2006. — Vol. 65, no. 1. — P. 45—65. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0037-6779&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0037-6779]. — DOI:10.2307/4148522.

Отрывок, характеризующий Достоевский и еврейский вопрос

Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.