Дизраэли, Бенджамин

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Бенджамин Дизраэли
Benjamin Disraeli<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Бенджамин Дизраэли, граф Биконсфилд</td></tr>

40-й премьер-министр Великобритании
27 февраля 1868 — 1 декабря 1868
Монарх: Королева Виктория
Предшественник: Эдвард Смит-Стэнли, граф Дерби
Преемник: Уильям Гладстон
42-й премьер-министр Великобритании
20 февраля 1874 — 21 апреля 1880
Монарх: Королева Виктория
Предшественник: Уильям Гладстон
Преемник: Уильям Гладстон
 
Рождение: 21 декабря 1804(1804-12-21)
Лондон
Смерть: 19 апреля 1881(1881-04-19) (76 лет)
Лондон
Партия: Консервативная партия Великобритании
 
Автограф:
 
Награды:

Бе́нджамин Дизраэ́ли (с 1876 года граф Би́консфилд; англ. Benjamin Disraeli, 1st Earl of Beaconsfield,; 21 декабря 1804, Лондон — 19 апреля 1881, там же) — английский государственный деятель Консервативной партии Великобритании, 40-й и 42-й премьер-министр Великобритании в 1868, и с 1874 по 1880 гг., член палаты лордов с 1876 года, писатель, один из представителей «социального романа».





Биография

Родители Бенджамина имели еврейское происхождение, его дед (также Бенджамин) родился в Папской области (совр. Италия), в городе Ченто близ Феррары[1] (по другой версии в Венеции), и в возрасте 18 лет эмигрировал в Англию,[1] где он стал видным купцом и финансистом. Также он был членом Лондонской биржи, и после смерти оставил 35000 фунтов стерлингов. Его единственный сын Исаак (Айзек)[2] получил образование преимущественно в Лейдене, Нидерланды. Он посвятил себя литературной деятельности и написал несколько книг об английских писателях, а также три романа, последний из которых назывался «Падение иезуитов» (The Fall of the Jesuits). В 35 лет он женился на Марии Басеви, принадлежавшей к старой еврейской семье, бежавшей в Англию от инквизиции. У них было пятеро детей, девочка и четыре мальчика, старшим из которых был Бенджамин. В 13 лет мальчик был крещён и получил христианское воспитание, учился под руководством отца. В 1821 году поступил практикантом к адвокату и сразу обнаружил блестящие способности. Рано увлёкся литературой.

Литературное творчество

Вслед за неизданным романом «Ayemes Papillon» он написал «Vivian Grey» (1828) — историю светских и политических похождений молодого честолюбца. Литературный успех открыл перед Дизраэли двери великосветских салонов, где он учился политической интриге и находил материал для романов. Ясный практический ум, находчивость, остроумие, неотразимая личная привлекательность, честолюбие и железная настойчивость помогают Дизраэли завязать связи в высших сферах; путешествия на Восток (Турция, Малая Азия, Палестина) обогащают его воображение, расширяют кругозор, а выгодная женитьба навсегда освобождает от денежных затруднений.

В своих произведениях, отмеченных байронизмом, он развил теорию «героя», которому «всё позволено». Неслучайным является совпадение имён персонажей у Дизраэли и О. Уайльда (ср. «Вивиан Грей» и «Дориан Грей» и т. п.). Часто романы Дизраэли портретны: он изображал в них самого себя и других политических деятелей, что вызывало сенсацию.

Дизраэли сделал своё литературное творчество в его лучшей части средством пропаганды собственных социально-политических взглядов. Первый его социальный роман «Coningsby or the New Generations» (1844) провозглашает идеалы «Молодой Англии» — объединение всех социальных слоев нации в лоне эстетизированной государственной церкви под отеческим попечением земельной аристократии, омоложённой слиянием с новым классом промышленников, и под высшим протекторатом природного отца нации — монарха. Второй социальный роман Дизраэли — «Sybil, or the two Nations» (1845) — пытается разрешить проблемы, заострённые чартистским движением. Автор предлагает религиозно-моральный и социально-политический союз между «двумя нациями» (между классами) — правящими и производящими.

Следующий роман Дизраэли — «Tancred, or the new Crusade» (1847) полон экзотики и является пропагандой английского империализма, шествующего под знаменем креста и полумесяца.

Исторический роман «Алрой» посвящён еврейскому вопросу. Изображая Давида Алроя, лжемессию XII века, автор выступает своеобразным палестинофилом. Это произведение было впоследствии использовано сионистами в целях пропаганды.

Взгляды

Дизраэли отстаивал приоритет врождённых прав англичанина перед правами человека[3]. Величие Англии для Дизраэли было вопросом доминирования высшей расы: «Упадок расы неизбежен... если только она... не избегает всякого смешения крови», — утверждал он[4].

Дизраэли пытался привлечь на сторону своего «национального дела» не только консервативную партию, но и рабочих[5], включив в число своих политических требований улучшение гигиены труда в промышленности и обеспечение рабочих сносными жилищными условиями[6]. С помощью политики империализма и расовой иерархии он намеревался преодолеть социальную дистанцию между классами Англии — между «богатыми и бедными... между привилегированными и народом, между двумя нациями»[7].

Политическая карьера

После четырёх неудачных попыток пройти в парламент (сначала как либерал, опираясь на О’Коннелла) Дизраэли меняет программу и в 1837 году, наконец, избирается от партии тори. В парламенте произносит нашумевшие в своё время речи за чартистов, группирует вокруг себя земельную аристократию, являясь душой партии «Молодая Англия».

Благодаря особому стечению обстоятельств Дизраэли достиг влиятельного политического положения. Когда после долгой борьбы Пиль вынужден был отказаться от системы протекционизма в пользу свободы торговли, Дизраэли, подружившись с лордом Джорджем Бентинком, сделался вместе с ним главой протекционистов и при обсуждении билля об отмене хлебных пошлин, внесённого Пилем в сессию 1846, обрушился на него всей тяжестью своей ловкой диалектики, едкого остроумия и горькой иронии и, хотя не мог помешать принятию этой меры, все же спас свою партию от окончательного распада. Избранный в 1847 представителем от графства Бёкингэмского, он возобновил эту борьбу в следующих сессиях. После смерти Бентинка (1848), которого он возвеличил в своем «англ. Lord Georg Bentinck. A biography» (Лондон, 1851), протекционисты, до сих пор относившиеся к безродному и беспоместному Дизраэли с некоторой сдержанностью, вынуждены были формально признать его своим предводителем в нижней палате. В этом положении он успешно наносил удары и вигам, и реформистам, и партии Пиля, в чем ему немало помогли ошибки, совершённые министерством Рассела.

Канцлер казначейства (1852, 1858—1859, 1866—1868)

Когда в феврале 1852 г. министерство вигов окончательно распалось, граф Дерби принужден был обратиться к содействию Дизраэли, доставив ему в новом торийском кабинете портфель канцлера казначейства и вместе с тем роль лидера в нижней палате. Чтобы удержаться у кормила правления, Дизраэли отказался от протекционной системы; но внесённый им в палату бюджет показал, что в качестве министра финансов он не на своем месте. После суровой критики Гладстона бюджет был отвергнут громадным большинством, и уже в декабре того же года кабинет подал в отставку. Вспыхнувшая вслед за этим Восточная война отодвинула на время на задний план все партийные ссоры, и только после поражения Пальмерстона в вопросе о заговорщиках тори снова удалось в феврале 1858 г. овладеть правительственной властью, при чём Дизраэли получил прежний пост канцлера казначейства. На этот раз его финансовые меры имели лучший результат, да и взаимное недоверие радикалов и вигов некоторое время обеспечивало за ним большинство в парламенте. В это время он успешно провел билль об упразднении Ост-Индской компании и допущении евреев в парламент. Однако внесённый им билль о реформе не удовлетворил большинства, и, когда назначенные по этому поводу новые выборы оказались не в пользу правительства, торийский кабинет в июне 1859 г. снова сложил с себя власть.

Последовавший за тем пятилетний период министерства лорда Пальмерстона (1860—65) ознаменовался некоторого рода перемирием между враждующими парламентскими партиями. Этому немало способствовала возгоревшаяся тогда Гражданская война в США, как бы свидетельствовавшая о непрочности демократических порядков. К чести Дизраэли надо сказать, что он за это время ни разу не увлёкся страстными симпатиями своей партии к делу рабовладельцев и во всех осложнениях, вызванных тогдашними событиями в Америке, сумел сохранить независимость взгляда на причины и цели войны в США.

После смерти Пальмерстона Дизраэли снова выступил на сессии 1866 г. противником билля о реформе, предложенного новым министерством Рассела—Гладстона, и, свергнув это министерство (июль 1866), снова сделался канцлером казначейства в министерстве Дерби. Но грозные размеры, принятые между тем агитацией за реформу, убедили его ещё в том же году в необходимости широких уступок по вопросу о преобразовании парламентского представительства, и в 1867 г. он внёс в парламент билль о реформе, который в сравнении со всеми предшествовавшими должен был быть назван прямо радикальным. Изумительный талант и несокрушимая настойчивость, с которыми он провёл эту первоклассную меру вопреки традициям своей собственной партии, доставили ему величайший политический триумф и проложили путь к последней ступени власти, которую ещё оставалось ему достигнуть.

Премьер-министр (1868)

Когда в феврале 1868 г. граф Дерби по слабости здоровья сложил с себя звание премьер-министра, Дизраэли наследовал ему в этой должности. В своей вступительной речи он возвестил «настоящую либеральную политику», и, судя по его действиям в 1867, никто не сомневался в том, что он исполнит своё обещание. Вскоре, однако, выяснилось, что никаких новых шагов по пути реформ от него ожидать нельзя. В сессии 1868 он упорно противился всем предложениям либералов об ирландских реформах и главным образом уничтожению государственной церкви в Ирландии. Защитником этой церкви он выступил также в своём новом романе «Лотарь» (3 ч., 1870, русский перевод в «Заре» 1870 г.). Не обращая внимания на либеральное большинство парламента, он заявил, что уступит только воле нации, которая должна выразиться в новых общих выборах. Когда эти выборы оказались против него, он сложил с себя власть, не дожидаясь собрания нового парламента (декабрь 1868).

Лидер оппозиции

Королева предложила ему при этом случае звание пэра. Он принял предложение только для своей жены (вдовы его парламентского товарища Виндгэма Льюиса, на которой он женился в 1839 г.; умерла 15 декабря 1872 г. виконтессой Биконсфильд); сам же предпочёл сохранить своё место в нижней палате.

После смерти графа Дерби (23 окт. 1869) Дизраэли наконец получил предводительство над всей консервативной партией, главой которой оставался вплоть до своей смерти. Ввиду громадного большинства, полученного его противником Гладстоном на новых выборах, политика Дизраэли в первые последовавшие за этим годы ограничивалась упорным противодействием всем великим преобразовательным мерам, прославившим министерство Гладстона. Уничтожение государственной церкви в Ирландии, ирландский поземельный билль, военная реформа, билль о народном образовании и об открытой подаче голосов — всё это подвергалось более или менее энергичным нападкам со стороны Дизраэли. Но преобразовательная политика либералов мало-помалу вызвала консервативную реакцию в английском народе, и после новых общих выборов в феврале 1874 г. Дизраэли оказался, к удивлению всех партий, во главе такого же громадного большинства, как за 6 лет перед тем Гладстон.

Второй срок в качестве премьера

Программой образованного им консервативного министерства он выставил преимущественно социальную реформу, улучшение общих гигиенических условий страны и положения рабочих классов. Вместе с тем было заявлено, что в отношении внешней политики правительство намерено более решительным образом действий поднять уроненный либералами престиж Англии. Относительно социальных реформ он отчасти исполнил своё обещание в сессиях 1874—76 годов изменениями акта о факториях, актом об улучшении жилищ рабочих классов, новым актом о мореходстве и т. д.

Началом же возвещенного им решительного образа действий во внешней политике должны быть признаны поездка наследника престола принца Уэльского в Индию (октябрь 1876), покупка акций Суэцкого канала (ноябрь 1875) и провозглашение королевы Виктории императрицей Индии (апрель 1876). Все эти меры были направлены против политики России в Азии. В начале русско-турецкой распри Дизраэли был совершенно готов выступить в пользу Турции с оружием в руках. Но в этом ему помешала могущественная оппозиция, организованная против англо-турецкого союза предводителем либералов Гладстоном. Тем не менее своим угрожающим поведением в отношении России и поданной Турции тайной надеждой на поддержку Англии он много содействовал неуспеху Европейской конференции в Константинополе и началу военных действий между Россией и Турцией.

По закрытии сессии 1876 года, чувствуя себя по преклонности лет неспособным к дальнейшему предводительству в нижней палате, Дизраэли сложил с себя эту обязанность и был возведён в звание виконта Гугенден и графа Дизраэли.

Во всё время войны он сохранял нейтралитет, не скрывая, однако, своих симпатий к туркам. Когда же война окончилась в пользу России и турки обратились к посредничеству Англии, он бросил вызов России, послав в январе 1878 военный флот в Дарданеллы, и по заключении Сан-Стефанского договора, многие существенные пункты которого ему хотелось изменить, призвал в армию резервистов и вызвал на Мальту 7000 солдат индийских войск (апр. 1878). При таком положении дел Россия согласилась на созыв европейского конгресса; но еще до открытия его заседаний Дизраэли вошел в тайное соглашение с Россией, сделав ей много важных уступок, а также с Турцией, которой за уступку Кипра Соединённому королевству гарантировал в будущем защиту всех остальных её владений против всяких агрессивных планов. Обнародование этих тайных договоров, равно как холодность Дизраэли к Греции, несколько омрачили блеск его появления на Берлинском конгрессе. Тем не менее по возвращении в Англию (16 июля 1878) он был встречен общим восторгом, как творец «почетного мира» (англ. реасе with honour). Королева пожаловала ему орден Подвязки, город Лондон — диплом на звание почетного гражданина. Вообще в это время он находился в апогее своего могущества и славы смелого, не знающего трудностей государственного человека; но торжество его продолжалось недолго. Бесславная война с зулусами, не одобряемая самим Дизраэли, война в Афганистане, стоившая Англии громадных денежных жертв, застой в делах, прекращение внутренних реформ — все это произвело переворот в общественном мнении и подорвало доверие народа к тори. Дизраэли рассчитывал поправить дело, распустив палату, но блестящая победа либералов на новых общих выборах в апреле 1880 года принудила его уступить место Гладстону. С этих пор, хотя влияние его всё еще было велико, он сравнительно редко принимал участие в парламентских делах.

Вскоре после своей речи об английской политике в Афганистане, произнесённой им в марте 1881 года, он заболел и умер 19 апреля. Согласно выраженному им желанию, он был похоронен в своем поместье Гугенден в Бёкингэмском графстве, рядом со своей женой миссис Вильямс (которой Дизраэли был обязан большей частью своего состояния). По предложению Гладстона, парламент постановил воздвигнуть ему памятник в Вестминстерском аббатстве. 28 февраля 1882 г. в гугенденской приходской церкви Дизраэли поставлен монумент, изваянный скульптором Бэльтом по заказу королевы Виктории (из сицилийского мрамора). Так как он умер бездетным, то вместе с ним угасло и пожалованное ему пэрство. Наследником всех его богатств был назначен по духовному завещанию Конигсбай Дизраэли, сын его брата Ральфа.

В Викицитатнике есть страница по теме
Дизраэли, Бенджамин

Библиография

  • Contariny Fleming, a pseudological autobiography (1832).
  • Henriette Temple, 1837 (русск. перев. в 6 книгах, 1859 и 1867).
  • Endymion (три русск. перев.: 1880, 1881 и 1881).
  • Lothair (перев. на русск. яз.: 1870 и 1871, под заглавием «Римские происки»).
  • Selected speeches of the late Right Hon. the Earl of Beaconsfield, 2 vol, (1882).
  • Home letters, written by the Earl of Beaconsfield 1830—1831 (1885).
  • Correspondence with his sister (издание Ральфа Дизраэли, 1886).
  • Vindication of the English Constitution.

Напишите отзыв о статье "Дизраэли, Бенджамин"

Примечания

  1. 1 2 [www.krugosvet.ru/enc/istoriya/DIZRAELI_BENDZHAMIN.html Онлайн Энциклопедия Кругосвет-ДИЗРАЭЛИ, БЕНДЖАМИН]
  2. [www.eleven.co.il/?mode=article&id=11429&query=%C4%C8%C7%D0%C0%DD%CB%C8 Дизраэли Бенджамин в электронной еврейской энциклопедии]
  3. М. Саркисянц [scepsis.net/library/id_2694.html Английские корни немецкого фашизма От британской к австро-баварской «расе господ»]
  4. Disraeli, [books.google.ru/books?id=ObEmAQAAMAAJ&hl=ru Tancred or The New Crusade] = Benjamin Disraeli, Novels and Tales, Band X (London, 1927), p. I53f.
  5. Oskar A. H. Schmitz, Englands politisches Vermächtnis an Deutschland durch Benjamin Disraeli, Lord Beaconsfield (München, 1916), S. 395.
  6. Esme Cecil Wingfield-Stratford [www.amazon.com/The-History-English-Patriotism-V-2/dp/1112088458 The History of English Patriotism: (том.2)], стр.563
  7. Disraeli, [books.google.ru/books/about/Sybil_or_The_two_nations.html?id=wLklAAAAMAAJ&redir_esc=y Sibil or The Two Nations (1845)], Book IV, Chapter viii

Литература

Ссылки

  • [www.echo.msk.ru/programs/vsetak/53572/ Бенджамин Дизраэли. Сделавший невозможное. Программа «Эха Москвы» из цикла «Всё так»]
  • Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

Отрывок, характеризующий Дизраэли, Бенджамин

– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.