Агитационная литература

Агитацио́нная литерату́ра — совокупность художественных и иных литературных произведений, которые, воздействуя на чувства, воображение и волю людей, побуждают их к определённым поступкам, действиям.

Термин агитационная литература имеет в виду главным образом литературу, являющуюся средством агитации той или другой группировки общества, либо, в марксистском представлении — класса, — литературу, призывающую к непосредственным общественным действиям.

К иной агитационной литературе (нехудожественной) относится: печать периодическая и непериодическая: газеты, журналы, листовки, воззвания, лозунги, брошюры, памфлеты.

Агитационную литературу ставят обычно рядом с пропагандистской. Разница между ними лишь количественная. «Пропагандист, — говорит Плеханов, — даёт много идей одному или нескольким лицам, а агитатор даёт только одну или только несколько идей, зато он даёт их целой массе лиц, иногда чуть не целому населению данной местности».

История агитационной литературы — это история общественного развития. Расцвет её главным образом падает на эпохи социальных катастроф, революционных взрывов. В революцию 1789, которая переместила центр тяжести общественной жизни из Версаля в Париж, из двора в салоны, на улицы, в кофейни и народные собрания, — газеты, памфлеты и речи составляли литературу эпохи — как указывает Лафарг (Lafargue P., «Die Legende von Victor Hugo», сб. «Искусство и литература в марксистском освещении», ч. 2).

Но агитационная литература создаётся и в другие времена. Первый в России — «Герцен развернул революционную агитацию (он издавал за границей бесцензурную политическую газету „Колокол“). Её подхватили… — разночинцы, начиная с Н. Г. Чернышевского и кончая героями „Народной воли“» (В. И. Ленин, Памяти Герцена, Собр. сочин., т. XII, ч. 1, М., 1925).

Крупным агитатором 1870-х гг. был анархист Бакунин, который в одной из своих прокламаций призывал «идти в народ». В 1897 выходит журнал «Новое слово», который впервые ведёт марксистскую агитацию. Среди агитационных марксистских произведений 1900-х гг. особо выделяется издававшийся за границей журнал «Искра» во главе с Лениным и Плехановым. Канун революции 1905 знаменуется выходом ряда брошюр и листовок, призывающих к всеобщей политической забастовке.

В 1905 издаётся первая легальная большевистская газета «Новая жизнь» при участии В. И. Ленина. В последующие годы создаются многочисленные образцы литературы черносотенцев.

Следующий рост агитационной литературы, как легальной, так и нелегальной, отмечен после ленского расстрела рабочих (4 апреля 1911). Среди легальной выделяется большевистская «Правда».

В разгар войны 1914—1918 в России, как и в других воюющих странах, выпускается в обилии военно-патриотическая литература, свою агитацию продолжают и большевики, например, издан «Манифест — воззвание к рабочим всего мира Циммервальдской конференции», происходившей 5 сентября 1915.

По мере приближения Февральской революции, а затем Октябрьской — усиливается распространение агитационной литературы на фронте. Периодические издания на оккупированной территории СССР в годы Великой Отечественной войны были практически полностью агитационной литературой.

Нехудожественная агитационная литература

После Октябрьского переворота почти вся нехудожественная литература, начиная от декретов народных комиссаров и кончая книгой В. И. Ленина «Государство и революция», может быть причислена к агитационной литературе, она вся — призыв к революционному действию. Широкому размаху агитационной литературы способствовало то, что для её распространения были использованы агитпункты и агитпоезда и пароходы, которые развозили её по всей стране и по окопам фронтов.

Лаконически их выражала наиболее динамическая форма агитационной литературы — лозунги текущих кампаний.

В это время в странах Запада также издавалась агитационная литература, как патриотического содержания (в связи с продолжающейся войной), так и коммунистического, социал-демократического и прочего, например, «Коммунистический манифест» в котором содержался известный лозунг — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Из нехудожественной агитационной литературе, выделяется литература, которая хотя и не была агитационной в собственном смысле этого слова, но сыграла агитационную роль. В России это знаменитое письмо В. Г. Белинского к Н. В. Гоголю (за чтением этого письма были арестованы петрашевцы, и 23 из них, в том числе и Ф. М. Достоевский, были приговорены к смертной казни). Белинский под видом эстетической критики касался общественных вопросов, и суд его над литературным произведением бывал часто приговором над действительностью. Эти приговоры косвенно агитировали, звали к борьбе.

В Германии Берне и Г. Гейне проводили свои политические взгляды под видом театральных рецензий . «Во Франции для просветителей XVIII века литература, — как указывает В. М. Фриче, — имела не самодовлеющее значение, а была не более как орудием пропаганды, средством борьбы против феодального порядка и средством распространения нового буржуазного мировоззрения. Поэзия, роман, драма, лирика превратились под их пером в публицистику» (Фриче В. М., «Очерк развития западно-европейской литературы», М. — Л.).

Нехудожественная агитационная литература, являясь одним из видов прозы, заимствует однако у поэтической литературы средства воздействия на психику читателя. Это в достигается в основном за счёт использования элементов поэтической стилистики — тропы, фигуры, эпитеты. Ими всегда пересыпана агитационная литература.

«Агитация во имя величайших идеалов стремится невольно сделаться возможно более художественной и образной, возможно ярче воплотиться в потрясающие душу формы» — писал А. В. Луначарский.

Великие публицисты-агитаторы  были в то же время и крупными художниками слова. Вот как оценивает художественный дар Герцена Л. Толстой в одном из писем к В. Г. Черткову (от 9 февраля 1888): «Читаю Герцена и очень восхищаюсь и соболезную тому, что его сочинения запрещены: во-первых, это писатель — как писатель художественный, — если не выше, то уже наверное равный нашим первым писателям».

Наиболее распространённые агитационные жанры — статьи в газетах, воззвания и лозунги — отличаются краткостью, четкостью, выразительностью и быстротой воздействия (после первого чтения).

Поэтические элементы, которые способствуют воздействию, как правило, не перегружают агитационного произведения. При их использовании обычно учитывается, насколько они могут быть восприняты, психология и культурный уровень читателя. Для агитационного произведения важна его звучность, особенно для лозунгов.

Важную роль в агитационном произведении играет также заголовок, который должен привлечь внимание читателя, выражая сущность призыва.

Художественная агитационная литература

Необходимо отметить, что агитационным, в принципе, является почти любое художественное произведение. Писатель-поэт всегда стремится вызвать в читателе то же отношение, что и у него самого к изображаемым им явлениям, и те чувства, какие испытывает сам; он стремится привлечь читателя на свою сторону.

Яркими образцами художественной агитационной литературы являются произведения 1860-х годов, такие как роман «Что делать?» Чернышевского или «Шаг за шагом» Омулевского, герои которых находили полное удовлетворение в общественной деятельности; их устами писатели агитировали за эту общественную деятельность. Такую литературу необходимо оценивать также в историческом аспекте, например, в «Божественной комедии» Данте для современников были свои агитационные элементы, направленные против папства, которые в настоящее время актуального значения не имеют.

Под агитационным художественным произведением в собственном смысле подразумевается произведение-призыв, откликающееся на злобу дня, на политические события (отсюда художественная агитационная литература называется ещё политической поэзией).

Тема агитационного художественного произведения, чтобы быть интересной читателю, должна быть актуальной. Темы художественной агитационной литературы не «ёмки», то есть не приспособлены к изменчивости событий. Агитационное произведение не теряет своей живучести после события, породившего его, лишь в том случае, если оно выражает целевую направленность этого события и устремление в его борьбе за конечный идеал. Так случилось с «Интернационалом» коммунара Потье, не потерявшим своей актуальности и после гибели Парижской коммуны.

Большинство же агитационных произведений претерпевает метаморфозу: из боевого поэтического оружия они становятся трофеями истории. Такие трофеи оставили все революции.

Французская революция знаменуется появлением боевых агитационных песен Руже де Лиля («Карманьола», «Марсельеза»), Шенье («Походная песня»).

С эпохой реставрации Бурбонов связано имя автора агитационных песен — памфлетов — Беранже. Революция 1830 года дала «Ямбы» Барбье. В революции 1848 года выделяется поэт Дюпон. Особой популярностью среди рабочих пользовалась его «Песнь о хлебе». Парижская коммуна 1871 приносит упомянутый уже выше «Интернационал» Э. Потье и агитационные произведения Жана Клемана.

В Италии революционные произведения появились под влиянием французской революции. Наиболее известны гражданские трагедии Альфьери и роман Уго Фосколо — «Последние письма Якопо Ортиса».

К поэтам Германии, создавшим яркие образцы агитационной литературы 1840-х годов, относятся Гервег, Георг Верт, Гейне («Германия» и «Зимняя сказка»). Революция 1848 года в Германии выдвинула Фрейлиграта — одного из редакторов «Новой рейнской газеты».

Чартистское движение в Англии принесло агитационные песни Ч. Маккая, песни кузнеца Э. Эллиота («Песни против хлебных законов»); одна из них (переведённая К. Бальмонтом — «Семья английского пролетария») стала Марсельезой чартистского движения.

В 1860—70-х годах в России были широко известны литераторы, выступающие в поддержку существующего строя и создавшие яркие образцы агитационной литературы (см. произведения Каткова и «охранительные» романы Крестовского, Клюшникова, Маркевича и Лескова).

Поэтом-агитатором был декабрист Рылеев (его агитационные произведения — «Наливайко», «Войнаровский» и др.). 1840-е годы выдвинули поэта из крепостных — Шевченко («Кобзарь»). В 1860-е годы создаёт агитационные произведения Некрасов. 1870-е годы дали великого сатирика Щедрина. В 1890-е годы можно отметить деятельность поэтов-агитаторов из рабочих: Шкулёва, Нечаева, Савина. В 1901 году появился «Буревестник» Горького (за его опубликование цензурой был закрыт журнал «Жизнь»).

В 1907 году выходит «Мать» Горького, в 1911 году в «Правде» появляются поэты-агитаторы, среди которых можно отметить популярного в то время поэта Демьяна Бедного.

Из создателей художественной агитационной литературы после Октябрьской революции 1917 года можно отметить уже упомянутого Д. Бедного, Безыменского, Жарова, Филиппченко. Поэтами-агитаторами были футуристы: Маяковский, Третьяков, Асеев и др.

К образцам агитационной литературы послереволюцинного периода относятся и многочисленные частушки — вид уличной поэзии, который весьма оживился в эти годы.

К агитационным художественным произведениям, созданным после гражданской войны, относятся «Мятеж» и «Чапаев» Фурманова, «Железный поток» Серафимовича, «Неделя» Либединского, «Шторм» Билль-Белоцерковского, а также «Цемент» Гладкова.

См. также

• Пропаганда
• Пропаганда в СССР
• Пропаганда в США
• Манипуляция общественным мнением

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939. В статье использован текст Э. Лунина, перешедший в общественное достояние.

Отрывок, характеризующий Агитационная литература

Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.