Аргуэльо, Алексис

Алексис Аргуэльо
Общая информация
Полное имя:	Андрес Алексис Аргуэльо Бооркес
Прозвище:	Взрывной худой (исп. El Flaco Explosivo)
Гражданство:	Никарагуа Никарагуа
Дата рождения:	19 апреля 1952(1952-04-19)
Место рождения:	Манагуа, Никарагуа
Дата смерти:	1 июля 2009(2009-07-01) (57 лет)
Место смерти:	Манагуа
Весовая категория:	полулёгкая (до 57,153) вторая полулёгкая (до 58,967 кг) лёгкая (до 61,235) первая полусредняя (до 63,503)
Стойка:	левша
Рост:	178 см
Размах рук:	183 см
Профессиональная карьера
Первый бой:	1 августа 1968
Последний бой:	21 января 1995
Количество боёв:	90
Количество побед:	82
Побед нокаутом:	65
Поражений:	8

Андре́с Але́ксис Аргуэ́льо Боо́ркес (также Аргуэлло, Аргуэйо; исп. Andres Alexis Argüello Bohorquez; род. 19 апреля 1952, Манагуа, Никарагуа — 1 июля 2009, Манагуа) — никарагуанский боксёр-профессионал, выступавший в полулёгкой, 2-й полулёгкой, лёгкой, 1-й полусредней и полусредней весовых категориях. Чемпион мира в полулёгкой (версия WBA, 1974—1976), 2-й полулёгкой (версия WBC, 1978—1980) и лёгкой (версия WBC, 1981—1982) весовых категориях. Был признан лучшим боксёром ХХ века во 2-м полулёгком весе по версии журналистов Ассошиэйтед Пресс.

Алексис Аргуэльо участвовал в политике Никарагуа. Неоднократно менял политическую ориентацию, примыкая то к сандинистам, то к контрас. В ноябре 2008 года был избран от СФНО мэром своего родного города Манагуа — столицы Никарагуа. Погиб при невыясненных обстоятельствах в 2009 году. Официальной версией объявлялось самоубийство, но существуют предположения об убийстве.

Биография

Андрес Алексис Аргуэльо Бооркес родился 19 апреля 1952 года в Манагуа, Никарагуа. Он был третьим мальчиком в семье Сойлы Росы Бооркес и Гильермо Аргуэльо Бонильи. Родители Аргуэльо переехали в Манагуа из Гранады до рождения Алексиса в поисках лучшей жизни. У Алексиса было две сестры — Марина и Норма, а также два брата — Гильермо-младший и Иван, позднее к многочисленному семейству добавились Орландо, Исабель, Эдуардо и Сесар. Гильермо-старший, работавший сапожником, понимал, что такой большой семье нужно много денег, иначе жизнь станет невыносимой. Он был крупным мужчиной с хорошим чувством юмора, которое притягивало к нему людей. Однако, Гильермо никогда не был способен обеспечить своих близких в полной мере, соседи вспоминали его весёлым и гостеприимным человеком, а его жену строгой, но справедливой хранительницей очага. Если кто то из мальчиков провинился, то получал такую трёпку, которую не скоро забывал. Каждый день отец семейства выделял всего 10 кордоб на питание, Сойле приходилось выкручиваться изо всех сил, чтобы накормить восьмерых детей на эти деньги.

Каждый вечер пятницы и субботы Алексис проводил на дискотеке, а днём в безопасных районах Манагуа. Он был высок для своих лет, умён и приятен, он никогда не искал конфликтов и не позволял тяжёлому финансовому положению семьи повлиять на него. Старшие братья Алексиса успешно занимались боксом и даже выступали на Играх Центральной Америки и Карибского бассейна. Иван привёл своего младшего брата в бокс и решил помогать ему в его первых шагах в спорте. Помимо бокса, Алексис занимался всеми доступными видами спорта, в числе которых: бейсбол, футбол и баскетбол. Также он уделял большое внимание своему обучению в школе. В конце 1950-х годов в Никарагуа было обычным делом, когда подросток бросал школу и начинал работать, чтобы приносить деньги в семью. Алексис хотел учиться, но столкнулся с непреодолимым препятствием. Его родители не могли себе позволить ежемесячные выплаты школе и Алексису отказали в обучении. Это стало настоящим ударом для молодого Аргуэльо и одним из главных событий в его жизни. В то время страной правил Анастасио Сомоса Дебайле, и Аргуэльо впервые заинтересовался политикой, так как хотел узнать почему в стране допускаются такие вещи, как та, что случилась с ним в школе.

Большую часть времени Алексис проводил на различных подработках. Он был рабочим на ранчо крупного рогатого скота, а также помогал своему отцу проектировать канализацию. Постепенно Алексис обрёл авторитет в семье, и родные решили отправить его на заработки в Канаду, где проживал его дядя. Гильермо-старший собрал 2000 долларов на путешествие сына. Алексис стал первым из своей семьи кто покидал Центральную Америку. Он отсутствовал около года, вернувшись домой с несколькими тысячами заработанных долларов. Это путешествие оказало большое внимание на Аргуэльо, он побывал в совершенно другой стране, со своей культурой и особенностями, сам он называл этот отрезок своей жизни «Периодом хиппи». За границей Аргэлло испытал настоящее облегчение, после полной трудностей жизни в Манагуа. Он ходил на концерты, знакомился с людьми и вёл образ жизни хиппи, только без употребления наркотиков. Алексис изменился как внутренне, так и внешне, он отрастил волосы, чем довёл мать до слёз, так что ему пришлось подстричься.

Приход в бокс

После возвращения в Никарагуа Аргуэльо проводил свободное время ремонтируя машины с братьями. Он не планировал заниматься боксом, но однажды разговорился со своим отцом и тот посоветовал ему познакомиться с Мигелем Анхелем Риосом, известным как Кид Памбеле́ (исп. Kid Pambele). Он был популярным тренером, а также известным боксёром, выступавшим в полусреднем весе. К тому времени Риос также был директором Национальной боксёрской школы, у него не было свободного времени, поэтому он занимался лишь с несколькими спортсменами. Но всё же Риос решил просмотреть Аргуэльо, ему устроили спарринги с несколькими боксёрами. На удивление тренеров худой высокий мальчишка нокаутировал двух из них, после этого сомнений не оставалось и его приняли в зал. На этом отборе присутствовал другой известный тренер Карлос Варела, который также был впечатлён. Таким образом Алексис в 14 лет попал под крыло двух самых известных специалистов в Манагуа, что означало, что у него был явный потенциал. Варела объяснял ему, что у него есть преимущество роста над большинством соперников и ему просто надо научиться им пользоваться.

Узнав, что Алексис начал заниматься боксом им заинтересовался муж его сестры Марины, известный боксёр Эдуардо Мохико Руэда. Он часто брал его с собой в спортзал в качестве спарринг-партнёра. Аргуэльо считает, что эти тренировки сильно помогли ему в становлении, так как Мохико дрался с ним в полную силу. Он старался подготовить молодого Алексиса к жестокому спорту, бытует мнение, что именно его жена Марина попросила его об этом.

Когда Алексис готовился к старту своей профессиональной карьеры у Мохико карьера была в самом разгаре, и он не мог выделять достаточно времени для его обучения. Поэтому в тренировочный процесс подключился Мигель Риос, а менеджером Аргуэльо стал доктор Эдуардо Роман. Сильной стороной Алексиса называли силу ударов и хорошую технику в атаке, слабой была работа ног и перемещение по рингу. При росте 175 см Аргуэльо был высоким боксёром для легчайшего веса и мало кто в этой весовой категории мог сравниться с ним в размахе рук. Алексису было комфортно под руководством Риосом, между ними установилась крепкая связь.

Профессиональный бокс

Я часто участвовал в уличных драках и я был хорош в этом. Рато́н [Мохико] привёл меня в спортзал и мне очень понравилось. Я хотел прогрессировать, я хотел лучшие вещи, я знал, что мне придётся много работать, чтобы этого добиться. Я хотел стать чемпионом.

— Алексис Аргуэльо

В 1968 году в возрасте 16 лет Аргуэльо принял решение стать профессиональным боксёром. За его плечами не было любительских боёв, зато он много тренировался и спарринговал с настоящими боксёрами. Также это решение было принято с финансовой точки зрения, Алексис хотел помочь своей семье и поэтому решил участвовать в боях за которые платят деньги. Его первым соперником стал боксёр по прозвищу Щенок (исп. Chachorro) Амая, а поединок проходил в Леоне 1 августа 1968 года. Аргуэльо обещали 100 долларов за победу в этом бою, он не воспринял соперника всерьёз и проиграл нокаутом после удара по печени. Алексис был ранимым молодым человеком и хотел завершить свою карьеру, но его команда уговорила его продолжать.

18 ноября 1968 года Аргуэльо встречался с Исраэлем Мединой и нокаутировал его в первом раунде, в этом бою он заработал свой первый гонорар — 100 кордоб. Алексис очень нервничал перед поединком, его тренера упоминали, что он немного нервничал практически перед каждым боем в своей карьере. На ранней стадии своей карьеры Аргуэльо выступал без менеджера, чтобы сэкономить денег. Он подрабатывал в местной прачечной за 70 долларов в месяц, а затем отправлялся на вечернюю тренировку. 14 декабря 1968 Алексис выиграл 4-раундовый бой против Оскара Эспиносы, а 25 января нокаутировал Альберто Мартинеса.

В отличие от большинства боксёров, которые начинали заниматься в 9-10 лет, Аргуэльо пришёл в бокс, как будто устроился на работу. Его целью было обеспечить свою семью. В то время, как большинство молодых боксёров испытывали трудности с дисциплиной, Алексис дал обещание своей семье стать боксёром и стремился выполнить его во чтобы то ни стало. Поэтому после поражений он не сдавался и продолжал тренировки. 26 апреля 1969 года Аргуэльо проиграл матч-реванш против Оскара Эспиносы. После этого поражения, он не проигрывал до 1972 года, одержав 26 побед подряд (20 нокаутов).

В 1969 году Аргуэльо женился на своей подруге Сильвии Урбине, большинство членов его семьи посчитали, что он поторопился. Алексис говорил, что это была любовь с первого взгляда. Несмотря на регулярные выступления, финансовое положение семьи Аргуэльо было в плачевном состоянии. Поэтому Алексис попросил своего близкого друга Мохико, чтобы он нашёл ему «денежный» бой. Мохико должен был участвовать в боксёрском вечере, который проходил в Коста-Рике. Местному промоутеру нужен был боксёр для поединка против легковеса Марселино Беклеса, но он не верил, что Аргуэльо сможет составить ему конкуренцию. В итоге Мохико уговорил его взять Алексиса, для первого заграничного поединка он подарил ему свой красивый халат, привезённый из Австралии. Аргуэльо отблагодарил его эффектным нокаутом в конце восьмого раунда. За своё выступление он получил 600 долларов — самый большой гонорар в своей карьере.

Алексис победил четырёх следующих соперников: Марио Бохорхе, Хосе Урбину, Хулио Моралеса и Армандо Фигероа. К этому моменту 18-летний боксёр участвовал в 10-раундовых поединках. В 1971 он не потерпел ни одного поражения, выделялись две победы единогласным решением судей против Хулио Эрнандеса, которые он одержал в марте и апреле. 1 мая Аргуэльо встречался с Маурисио Буитраго, к тому времени об Алексисе знало большинство никарагуанских любителей бокса. Он не подвёл их и нокаутировал соперника в седьмом раунде. В сентябре 1971 года Аргуэльо выступал против своего близкого друга Рэя Мендосы. Боксёры тренировались у одного тренера, но для этого боя была договорённость, что Кид Памбеле будет в углу у Алексиса. С поддержкой тренера ему хватило четыре раунда, чтобы победить Мендосу. 2 октября Аргуэльо дрался в матче-реванше с Кид Клайем Буитраго, он победил единогласным решением судей. В этом поединке Алексис получил травму левой руки и последние два раунда бил только правой. Спустя два месяца он вернулся в ринг и легко одолел Висенте Уоррела-младшего. Затем ему потребовалось всего три раунда для побед над Гильермо Баррерой и Рафаэлем Гонсалесом.

Травма

Специалисты отмечали очевидный прогресс Аргуэльо, за последний год он вырос как боксёр. В январе 1972 он встречался с мексиканцем Хорхе Рейесом, во 2-м раунде Алексис сломал левую руку. К середине боя он не мог ей пошевелить, и после 6-го раунда доктор остановил бой. Травма руки оказалась серьёзной, и Аргуэльо прибывал в глубокой депрессии, опасаясь за свою спортивную карьеру. Ему пришлось лечь на операцию, так как рука была сломана в двух местах. Алексис проходил восстановление на протяжении восьми месяцев. Постепенно он вернулся к тренировкам под присмотром врачей, которые объяснили молодому боксёру, как правильно ставить руку при ударе, чтобы избегать травм. После возвращения в ринг он легко нокаутировал двух своих следующих соперников, показав всем, что он не потерял ударной мощи после травмы в поединке с Рейесом.

Когда талант Аргуэльо стал очевиден на него обратили внимание инвесторы. В 50—60-е годы вкладывать деньги в спортсменов было в порядке вещей. Например, крупный землевладелец Карлос Элета был менеджером известного панамского боксёра Роберто Дурана. С Аргуэльо связался доктор Эдуардо Роман, который был вице-президентом национальной энергетической компании ENALUF. Он не разбирался в спорте, но хотел вложить деньги в перспективного боксёра. Во время их встречи Аргуэльо рассказал, что помимо бокса ему приходиться подрабатывать, чтобы сводить концы с концами. Доктор Роман сказал, что ему больше не придётся этим заниматься, но взамен он должен упорно тренироваться. Алексис согласился. Это послужило началу большой дружбы, которая длилась на протяжении многих лет. Доктор Роман начал выплачивать ему 1500 кордоб в месяц плюс 300 (на расходы связанные с тренировками).

В ночь на 23 декабря 1972 года в Манагуа произошло крупное землетрясение магнитудой 6,2 балла. Дом Аргуэльо был полностью разрушен, уцелела лишь одна комната, в которой спал Алексис с супругой и своим сыном Алексисом-младшим. По счастливой случайности в эту ночь они спали в одной комнате. В ту ночь в Манагуа погибло около 10000 человек. Дом, где жили родители Аргуэльо не пострадал. Жилище Алексиса было разрушено и он обратился за помощью к доктору Роману, который помог ему приобрести новый дом.

Доктор Роман взял Аргуэльо под своё крыло, он привозил ему книги и помог выучить английский язык. Роман способствовал тому, чтобы Алексис закончил школу, которую ему пришлось бросить в детстве. Также благодаря влиянию Романа Алексису противостояли более опытные и мастеровитые соперники. 24 ноября 1973 года Аргуэльо встречался с кубинским боксёром Хосе Легрой, бывшим чемпионом мира, который имел более 100 побед в своём послужном списке. Бой имел статус отборочного за звание обязательного претендента на титул чемпиона мира по версии WBA. Многие удивились тому, с какой лёгкостью Аргуэльо нокаутировал именитого соперника в первом раунде поединка.

Первый бой за титул чемпиона мира

С конца 1972 до начала 1974 года Аргуэльо одержал 12 побед, не потерпев ни одного поражения. Он побеждал лучших никарагуанских боксёров и был готов перейти на следующий уровень. Доктор Роман использовал свои связи в Панаме, чтобы организовать бой с чемпионом мира по версии WBA в полулёгком весе Эрнесто Маркелем. Для этого поединка Роман нанял дополнительного тренера мексиканца Пепе Моралеса, а также организовал тренировочный лагерь в Панаме, чтобы Аргуэльо смог аклиматизироваться перед боем, который прошёл 16 февраля 1974 года. За день до этого между командами боксёров произошёл конфликт, из-за того, что у Маркеля был перевес, но несмотря на это все формальности были улажены и проведению боя ничего не мешало. Чемпион был гораздо более искушённым боксёром, он имел большой технический арсенал, которым стал пользоваться с начала поединка. Первые два раунда Маркелю, благодаря своей незаурядной технике, не составляло труда уклонятся от опасных атак молодого претендента. В третьем раунде боксёры сошлись в откровенной «рубке»: Аргуэльо зажал соперника у канатов и провёл несколько точных ударов по рёбрам, на что Маркель ответил несколькими мощными апперкотами. В восьмом раунде Алексис чуть не отказался от продолжения боя, но его команда убедила боксёра продолжать. Заряженный на борьбу Аргуэльо смог прибавить в девятом раунде, Маркель был на грани поражения, превозмогая боль он «вязал» руки соперника, стараясь продержаться до конца раунда. К 11-му раунду все были уверены, что титул сменит своего владельца, но чемпион ещё не сказал своего последнего слова. В последних раундах он разгромил Аргуэльо, проведя несколько точных и мощных комбинаций. Претендент проиграл четыре последних раунда и проиграл бой единогласным решением судей. Несмотря на поражение, Алексис заявил о себе, продемонстрировав высокий уровень бокса.

В то время в Никарагуа было всего несколько боксёров высокого класса, поэтому внимание любителей спорта в стране было приковано к чемпионскому бою. Аргуэльо был очень чувствительным молодым человеком и после поражения он думал, что всех подвёл. На следующий день он собрал свою команду в отеле и извинился перед ними за поражение. Доктор Роман же понял, что Алексис не готов технически для таких противостояний, поэтому он направился в лагерь Маркеля и уговорил его тренера Рамона Доссмана поработать с Аргуэльо следующие два боя. Доссман легко согласился, так как он видел потенциал в молодом боксёре, а также, потому что Маркель завершил карьеру после этого поединка. После возвращения в Никарагуа Алексис посвятил себя цели стать первым никарагуанским чемпионом мира. Доктор Роман начал переговоры о проведении боя с легендой мексиканского бокса Рубеном Оливаресом, который завоевал титул за который дрался Аргуэльо с Маркелем. На пути к этому поединку Алексис встречался с Энрике Гарсией, победив его нокаутом в третьем раунде. Благодаря своим связям доктор Роман добился переезда тренера Рамона Доссмана из Панамы, для постоянной работы с Аргуэльо. В мае 1974 года Алексису противостоял канадский панчер Арт Хэфи. Прибыв в Никарагуа Хэфи попал во враждебную среду, его освистывали фанаты Аргуэльо, а также он испытывал дискомфорт от непривычного влажного климата. Продержавшись первые четыре раунда, Хэфи проиграл техническим нокаутом. После этой победы Алексис провёл два боя в Масая: в первом он одержал победу единогласным решением над Оскаром Апарисио, а во втором нокаутировал Отониэля Мартинеса.

Чемпион мира

После успешных переговоров Оливарес подписал контракт на проведение боя с Аргуэльо, который должен был состояться в ноябре 1977 года в США. В июне 1971 боксёры уже встречались, Алексис выступал в качестве спарринг-партнёра Оливареса. В вечер боя зал «Форума» был заполнен до отказа, зрители скандировали имя Оливареса. Он проводил уже 17-й поединок на этой арене, его знали и любили. Аргуэльо был фаворитом с небольшим перевесом у букмекеров. Бой проходил с переменным успехом, в первых раундах чемпион имел преимущество и вёл в карточках судей. Но в пятом раунде он пропустил точный удар Аргуэльо, и на его глазе появилась гематома. Алексис начал доставать Оливареса, потерявшего скорость перемещения по рингу. Середина боя осталась за претендентом, он усиливал давление, стараясь атаковать повреждённый глаз Оливареса. В девятом раунде поединок начал проходить в центре ринга, где чемпион имел преимущество над Аргуэльо. В начале десятого раунда Оливарес провёл точную комбинацию, нанеся удары по рёбрам и шеи. Затем он провёл точный правый удар поверх рук Алексиса, затем последовало ещё несколько удачных команд, которые завершили выигранный чемпионом раунд. Оливарес был лучше и в двух следующих раундах, но в начале 13-го он пропустил точный левый хук и упал на ринг в агонии. С трудом Оливарес поднялся и крикнул: «Нападай, ублюдок!» Не до конца восстановившийся чемпион выбрасывал неточные удара, пропуская выверенные атаки Аргуэльо. Претендент не торопился выверяя комбинации, одна из которых закончилась точным апперкотом, второй раз отправившим Оливареса на настил ринга. Он не смог вовремя подняться и рефери остановил поединок. Аргуэльо стал первым никарагуанским чемпионом мира по боксу. Он проигрывал по очкам в карточках у двух судей, третий считал, что была ничья. Несмотря на это, он смог переломить ход поединка.

Когда я победил Оливареса, я понял, что готов драться с любым. Не было ни одного боксёра моего уровня. Я был мастером в ринге. Я вернулся на родину, как герой.

— Алексис Аргуэльо

В аэропорту Манагуа Аргуэльо втречало 10 000 человек, это был настоящий триумф. Вскоре начали ходить слухи о возможно реванше Алексиса с Оливаресом, но вскоре стало известно, что он проведёт первую защиту титула против Лионеля Эрнандеса. Бой состоялся 15 марта 1975 года в Каракасе, Венесуэла. Точный джеб Аргуэльо заработал с первых минут поединка, Эрнандес пытался уклоняться с помощью корпуса, но у него мало что получалось. При поддержки родных трибун, взрывавшихся овациями при каждом удачном попадании своего любимца, Лионель наносил по несколько точных ударов каждый раунд, но темп в бою контролировал Аргуэльо. В шестом раунде чемпион нанёс точный левый удар по корпусу, Эрнандесу удалось избежать нокдауна, но после пропущенной атаки у него открылось рассечение под правым глазом. А в восьмом Алексис отправил соперника на настил ринга, Эрнандес поднялся, но вскоре рефери остановил бой после большого количества ударов, пропущенных претендентом.

В мае 1975 года Аргуэльо провёл первую защиту титула при родных зрителях в Никарагуа. Ему противостоял малоизвестный панамец Ригоберто Риаско, которого чемпион легко нокаутировал во втором раунде. Помимо чемпионского титула по версии WBA, на кону в этом бою также стоял титул чемпиона по версии журнала The Ring. В 1975 году помимо титульных поединков Алексис провёл ряд обычных рейтинговых боёв, он легко нокаутировал Росалио Муро (18 июля) и Саула Монтану (20 декабря). В октябре 1975 года Аргуэльо проводил защиту своих титулов против небитого японца Ройала Кобаяши. Поединок проходил на территории претендента в Токио, Япония. Несмотря на то, что Кобаяши ни разу не проигрывал боя за свою карьеру, он не встречался с элитными боксёрами, поэтому он не был готов к Аргуэльо. Развязка наступила в пятом раунде, когда чемпион сначала отправил японца на настил ринга, ударом по печени, а затем провёл эффектное добивание, после чего рефери остановил поединок.

Депрессия и развод

Вскоре после завоевания пояса чемпиона мира у Аргуэльо начали проблемы в личной жизни. Он постоянно был окружён вниманием, частые перелёты сменялись многочасовыми тренировками. По словам его близких Алексису было тяжело найти внутренний баланс в то время, из-за чего у него начали появляться признаки депрессии. В то же время наблюдатели отмечали большие успехи Аргуэльо в изучении английского языка. Он окончательно поправил финансовое положение своей семьи, каждый месяц Алексис получал стипендию в размере 150 долларов от президента Никарагуа Анастасио Самосы. В его гардеробе было больше 100 костюмов, а ездил Аргуэльо на автомобилях марок MG и Mercedes. Молодой боксёр стал знаменитостью национального масштаба, каждый его шаг освещался в газетах. «Жёлтая пресса» печатала статьи о его ночных похождениях в клубной части города. Возможно из-за этого Аргуэльо провёл неудачный бой против мексиканца Хосе Торреса, который отправил его в нокдаун в одном из раундов. В равном бою судьи отдали победу Алексису раздельным решением.

В 1976 году Аргуэльо развёлся со своей женой Сильвией и объявил о перерыве в карьере. В никарагуанской прессе писали, что он сделал это, чтобы снизить выплаты бывшей жене, но Алексис говорил, что боится оказаться «незащищённым» в ринге. После этого события всем стало понятно, что молодой чемпион столкнулся с глубоким эмоциональным кризисом. После расставания с Сильвией Аргуэльо начал встречаться с Патрисией Баррето, девушкой с которой он познакомился на одной из дискотек. Он не хотел драться с кем то из серьёзных соперников, поэтому решил выступить против брата Хосе Торреса — Сальвадора. Для четвёртой защиты титула он вернулся в «Форум», зал, где он завоевал свой титул. У прессы возникали вопросы к подготовке Аргуэльо, так как он уделял тренировкам всего пять дней в неделю, когда обычно, перед поединкам, тренируются шесть дней в неделю. 19 июня 1976 года боксёры вышли на ринг, чемпион доминировал, нанося точные джебы. Во втором раунде Алексис зажал претендента у канатов: в начале он провёл точный хук в корпус, а затем атаковал голову соперника. Бой закончился в третьем раунде, когда чемпион провёл точный правый кросс, отправив Торреса на настил ринга, рефери решил остановить поединок.

Переход во второй полулёгкий вес

После боя с Торресом Аргуэльо взял самую большую паузу, на тот момент, в своей карьере. Он не выступал более восьми месяцев. В газете The Los Angeles Times появилась статья, в которой утверждалось, что Аргуэльо завершил карьеру и намерен закончить своё обучение в одной из школ Никарагуа. К этому моменту он женился на Патрисии Баррето, многие его близкие вновь посчитали, что он совершил ошибку, так быстро вернувшись к семейной жизни. Осенью 1976 года Алексис освободил титул чемпиона мира по причине перехода в более тяжёлую категорию. В феврале 1977 года Аргуэльо объявил о своём возвращении, а также о том, что он будет выступать во второй полулёгкой весовой категории. Летом того же года состоялся дебют Алексиса перед нью-йоркской публикой, он дрался в Madison Square Garden против Эсекиля Санчеса из Доминиканской Республики.

Политическая активность

Алексис Аргуэльо неоднократно менял политическую ориентацию. Первоначально режим Сомосы использовал спортивные успехи Аргуэльо в целях наращивания политического престижа. Аргуэльо имел почётное офицерское звание в Национальной гвардии. К концу 1970-х годов отношения Аргуэльо и Романа с правительством сильно ухудшились. Аргуэльо стал выступать под символикой СФНО. Эдуардо Аргуэльо, брат Алексиса Аргуэльо, воевал против Сомосы и погиб в партизанском отряде.

После победы Сандинистской революции Алексис Аргуэльо занял враждебную позицию в отношении СФНО. Имущество Аргуэльо было конфисковано сандинистским правительством, банковские счета заморожены. Вместе с доктором Романом он оказал финансово-организационную поддержку Легиону 15 сентября — первой структуре движения Контрас. Участвовал в вооружённой борьбе FDN в качестве полевого командира. Впоследствии поддерживал «левых контрас» — Эдена Пастору и его ARDE. Вынужден был эмигрировать из Никарагуа, вернулся после окончания гражданской войны и поражения СФНО на выборах 1990 года.

Однако Аргуэльо быстро разочаровался в антисандинистских правительствах Виолетты Барриос де Чаморро и Арнольдо Алемана. С начала 2000-х годов он вновь сблизился с СФНО, поддерживал Даниэля Ортегу на президентских выборах 2006 года. В 2008 году боксёр Алексис Аргуэльо был избран мэром Манагуа от СФНО, одержав победу над праволиберальным кандидатом Эдуардо Монтеалегре.

Смерть при неясных обстоятельствах

1 июля 2009 года Алексис Аргуэльо был найден мёртвым в своём доме. Смерть наступила от огнестрельного ранения в сердце. Официальная полицейская версия предполагала самоубийство. Существует предположение, что причиной депрессии Аргуэльо стало разочарование в сандинистской политике, с которой он себя связал. Другая версия исходит из убийства. Оппозиция, особенно радикальная, восходящая к контрас, считает убийство политическим и возлагает ответственность на власти.

В связи с гибелью Алексиса Аргуэльо в Никарагуа был объявлен общественный и государственный траур.

Литература

• Giudice, Christian. [books.google.ru/books?id=rsy9ykdb0roC Beloved Warrior. The Rise and Fall of Alexis Argüello]. — Potomac Books, 2012. — 247 p. — ISBN 978-1-59797-799-9.

Ссылки

• [boxrec.com/list_bouts.php?human_id=2179&cat=boxer Аргуэльо, Алексис] (англ.) — статистика профессиональных боёв на сайте BoxRec

Персоналии   Спорт

Отрывок, характеризующий Аргуэльо, Алексис

Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.