Вандегрифт, Александер

Александр Арчер Вандергрифт англ. Alexander Archer Vandegrift<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
18-й Комендант корпуса морской пехоты США
1 января 1944 — 31 декабря 1947
Предшественник:	Томас Холкомб
Преемник:	Клифтон Кейтс
Рождение:	13 марта 1887(1887-03-13) Шарлотсвилл, штат Виргиния
Смерть:	8 мая 1973(1973-05-08) (86 лет) Бетесда штат Мэриленд
Супруга:	Милдред Строуд (1909–1952) Кэтрин Хэнсон
Дети:	сын , полковник Алекасандр Вандергрифт
Образование:	Виргинский университет
Военная служба
Годы службы:	1909–1949
Принадлежность:	США США
Род войск:	Корпус морской пехоты США
Звание:	Генерал
Сражения:	Банановые войны Мексиканская революция Вторая мировая война

Александр Арчер («Арчи») Вандергрифт (13 марта 1887 – 8 мая 1973) – генерал корпуса морской пехоты США. Командовал 1-й дивизией морской пехоты в ходе её победы во время первого наземного наступления дивизии во время битвы за Гуадаканал. За свои действия в ходе кампании на Соломоновых островах он удостоился медали Почёта. В дальнейшем служил на посту 18-го коменданта корпуса морской пехоты и стал первым морским пехотинцем, в звании четырёхзвёздочного генерала, находившимся на активной службе.

Биография

Александр Арчер Вандергрифт родился 13 марта 1887 в небольшом городе Шарлотсвилл, штат Виргиния, где его отец, американец голландского происхождения работал архитектором и подрядчиком. В отрочестве Вандергрифт был известен по прозвищу Арчи. Он питал интерес к военному делу благодаря чтению военно-исторических романов и историям услышанным от предков, сражавшимся в различных войнах.

Три года Вандергрифт учился в Виргинском университете, затем после недельного конкурсного экзамена в 1908 г получил назначение в корпус морской пехоты. 22 января 1909 он получил звание второго лейтенанта.

Пребывая в рядах школы корпуса в 1909 он написал статью пророческого характера «Aviation, the Cavalry of the Future» (пер.: «Авиация — кавалерия будущего»). Будучи комендантом корпуса он учредил бюро Хогабума, названное в честь председателя генерал-майора Хогабума, начавшего разработку концепции вертикального охвата, использования вертолётов для воздушной атаки. А в свои ранние годы в Корпусе будучи вторым лейтенантом он был на грани увольнения из рядов морской пехоты ввиду дисциплинарных проступков и негативных оценок. На первой оценке корпуса морской пехоты от 30 июля 1909 Вандергрифт получил рейтинг «Не хорошо», командир школы офицеров морской пехоты добавил к оценке такую заметку.

Этот офицер не показал, что понимает ответственность на своём посту офицера и поскольку нет решительного улучшения его отношения не будут в пользу службы.

Оригинальный текст (англ.)  

"This officer has not shown that he appreciates the responsibilities of his position as an officer, and unless there is a decisive improvement, his relations will not be to the advantage of the service."

На следующей оценке Вандергрифта в декабре 1909 Вандергрифт получил рейтинг «Хорошо и удовлетворительно», на следующей «прекрасно» (в казармах морской пехоты, военно-морской базы в г. Портсмут, штат Нью-Гэмпшир).

После выпуска из школы офицеров в Порт-Ройял, штат Южная Каролина Вандегрифт получил своё первое назначение в казармы морской пехоты, военно-морской базы в г. Плимут, штат Нью-Гемпшир. В 1912 он отправился на береговую службу за рубежом, сначала на Кубе, потом в Никарагуа. Принимал участие в обстреле, штурме и захвате Койотепе в Никарагуа. В 1914 участвовал в сражении и захвате Вера-Круса (Мексика).

В декабре 1914 после присвоения звания первого лейтенанта он посещал продвинутые базовые курсы в казармах морской пехоты, г. Филадельфия. По окончании курсов он отправился с 1-м полком морской пехоты на Гаити и участвовал в боевых действиях против банд Како в Ле Тру и форте Капуа.

В августе 1916 Вандергрифт получил звание капитана и вступил в ряды гаитянской полиции в Порт-о-Пренсе, где оставался до возвращения в США в декабре 1918. В июле 1919 он снова прибыл на Гаити и служил в местной жандармерии в роли инспектора полиции. В июне 1920 он получил звание майора. В 1922 его адъютантом был капрал Чести Пуллер.

В апреле 1923 Вандергрифт вернулся в США и получил назначение в казармы морской пехоты базы Куантико, штат Виргиния. Закончил курсы полевых офицеров, школы корпуса морской пехоты в мае 1926. Затем был переведён на базу морской пехоты в Сан-Диего, штат Калифорния на пост помощника начальника штаба

В феврале 1927 он отправился в Китай, где служил на посту офицера по операциям и подготовки 3-го полка морской пехоты в Тяньцзине. В сентябре 1928 отправился в Вашингтон, где стал помощником штабного координатора в бюджетном управлении.

Во время службы в Вашингтоне он был переведён на базу в Куантико где стал заместителем начальника штаба G-1 сил морской пехоты флота. На этом посту в июне 1934 он получил звание подполковника.

В июне 1935 Вандергрифт был отправлен в Китай и служил старшим офицером и командиром подразделения морской пехоты в американском посольстве в Пекине. В сентябре 1936 Вандергрифт был произведён в полковники и в июне 1937 отправлен в главный штаб корпуса морской пехоты где получил пост военного-секретаря коменданта корпуса. В марте 1940 был назначен на пост помощника коменданта корпуса и на следующий месяц произведён в звание бригадного генерала. В ноябре 1941 незадолго до вступления США во вторую мировую войну бригадный генерал Вандергрифт был направлен в 1-ю дивизию морской пехоты. В марте 1942 получил звание генерал-майора и в мае отправился на южно-тихоокеанский театр как командир первой дивизии морской пехоты когда-либо покидавшей берега США. 7 августа 1942 на Соломоновых островах он повёл 1-ю дивизию морской пехоты в первое полномасштабное наступление против японцев. За выдающуюся службу на посту командира 1-й дивизии в ходе боёв за Гуадаканал, Тулаги и Гавуту (Гуадалканальской кампании) на Соломоновых островах он удостоился военно-морского креста и в ходе последующей оккупации и обороны с 7 августа по 9 декабря 1942 получил медаль Почёта.

В июле 1943 он принял командование над 1-м амфибийным корпусом и организовал высадку в бухте в заливе Императрицы Августы, о. Бугенвиль на северных Соломоновых островах 1ноября 1943. После основания плацдарма высадки он сдал командование и вернулся в Вашингтон как назначенный на пост коменданта. 1 января 1944 генерал-лейтенант Вандергрифт принёс присягу и стал 18-м комендантом корпуса морской пехоты. 4 апреля 1945 он получил звание полного генерала с датой 21 марта 1945 став первым офицером-морской пехоты на действительной службе в звании четырёхзвёздочного генерала.

Во время его пребывания в должности коменданта армейское командование пыталось передать армии функции корпуса. Хотя военно-морское командование сочувственно относилось к затруднительной ситуации, в которой оказался корпус морской пехоты оно было готово согласиться с его сокращением в обмен на сохранение военно-морской авиации (которую планировалось объединить с ВВС). В ходе послевоенных обсуждений о реорганизации американских оборонных учреждений поднялся вопрос об уменьшении задачи и роли корпуса морской пехоты в новой оборонительной структуре. На стороне этих мер выступали президент Гарри Трумэн и генерал Дуайт Эйзенхауэр. В этой борьбе за власть командование корпуса выступило вместе с Конгрессом, предупреждая против посягательств на общественный надзор которые несли с собой предложения армейского командования.

Чтобы заручиться поддержкой Конгресса комендант Вандергрифт 6 мая 1946 выступил со знаменитой «коленопреклонённой речью» перед сенатским комитетом по военно-морским делам. Среди прочего он заявил:

«Корпус морской пехоты…полагает что заслужил такое право — чтобы его будущее было решено законодательным органом, который и создал корпус и ничего большего. Чувства не годятся при решении вопросов национальной безопасности. Мы гордимся собой и нашим прошлым но мы не приводим никаких веских оснований, связанных с благодарностью нации. Стоять на коленях не в традиции нашего корпуса. Если морской пехотинец как боец не выступал в свою защиту после 170 лет службы тоон должен выступить. Но я думаю вы согласитесь со мной, что он заслужил право уйти с честью и с достоинством а не подчиняясь статусу бесполезности и раболепия, уготованному для него военным департаментом».

Оригинальный текст (англ.)  

«The Marine Corps…believes that it has earned this right—to have its future decided by the legislative body which created it—nothing more. Sentiment is not a valid consideration in determining questions of national security. We have pride in ourselves and in our past, but we do not rest our case on any presumed ground of gratitude owing us from the Nation. The bended knee is not a tradition of our Corps. If the Marine as a fighting man has not made a case for himself after 170 years of service, he must go. But I think you will agree with me that he has earned the right to depart with dignity and honor, not by subjugation to the status of uselessness and servility planned for him by the War Department.»

—

За выдающуюся службу на посту коменданта с 1 июня 1944 по 30 июня 1946 генерал Вандергрифт удостоился медали «За выдающуюся службу». Он ушёл с действительной службы 31 декабря 1947, а 1 апреля 1949 был помещён в списке отставников.

Генерал выступил соавтором книги Once a Marine: The Memoirs of General A. A. Vandegrift Commandant of the U.S. Marines in WW II. о своём участии во второй мировой войны.

Генерал Вандергрифт скончался 8 мая 1973 после продолжительной болезни в национальном военно-медицинском центре в Бетесде, штат Мэриленд. Тело был погребено 10 мая 1973 на Арлингтонском национальном кладбище.

Вандергрифт был женат на Милдред Строуд (1886—1952), брак был заключён 29 июня 1909. У них был один сын Александр Арчер Вандергрифт-младший (1911—1969), полковник корпуса морской пехоты, воевавший во Второй мировой войне и в Корейской войне. После смерти Милдред Вандергрифт женился на Кэтрин Хэнсон (1903—1978) .

В культуре

Роль Вандергрифта в фильме 1960 года The Gallant Hours исполнил актёр Реймонд Бейли, в фильме 2006 «Флаги наших отцов» - Крис Бауэр, , в мини-сериале «Тихий океан» 2010 года - Стефан Лидер.

Память

Генерал Вандергрифт получил почётную степень доктора военных наук от Пенсильванского военного колледжа и почётную степень доктора юриспруденции от Гарвардского, Колгейтского, Брауновского, Колумбийского Мэрилендского университетов и от колледжа Джона Маршалла.

В 1982 в его честь был назван фрегат USS Vandegrift (FFG-48).

Главная улица базы Кэмп-Пендлтон названа Vandegrift Blvd.

Улицы бывшего военного (сейчас гражданского) жилого комплекса на базе ВВС Wright-Patterson близ Дейтона, штат Огайо названы в честь командиров Второй мировой войны – генералов Вандергрифта, Эйзенхауэра, адмирала Нимица и прочих.

Производство в званиях

Знак отличия	Ранг	даты
В 1909 не было знака отличия	Второй лейтенант	16 января 1909
<center>	Первый лейтенант	10 ноября 1914
<center>	Капитан	29 августа 1916
<center>	Майор (временно за военную службу)	1 июля 1918
<center>	Капитан (Возвращение в мирное время)	31 июля 1919
<center>	Майор	4 июля 1920 (задним числом от 4 июня 1920)
<center>	Подполковник	15 ноября 1934 (задним числом от 29 мая 1934)
<center>	Полковник	1 сентября 1936
<center>	Бригадный генерал	11 апреля 1940
<center>	Генерал-майор	20 марта 1942
<center>	Генерал-лейтенант	28 июля 1943
<center>	Генерал	4 апреля 1945 (задним числом от 21 марта 1945)

Награды

Вандергрифт удостоился следующих наград: <center>

1-й ряд	Медаль Почёта (США)	Военно-морской крест	Медаль «За выдающуюся службу» (ВМС США)	Navy Presidential Unit Citation с одной звездой повторного награждения
2-й ряд	Благодарность части Военно-морского флота с одной звездой	Marine Corps Expeditionary Medal с тремя звёздами	Nicaraguan Campaign Medal	Mexican Service Medal
3-й ряд	Haitian Campaign Medal с одной звездой	World War I Victory Medal с пряжкой за службу в Вест-Индии и одной звездой	Yangtze Service Medal	American Defense Service Medal
4-й ряд	Медаль «За Американскую кампанию»	Медаль «За Азиатско-тихоокеанскую кампанию» с четырьмя звёздами	Медаль Победы во Второй мировой войне	Haitian Distinguished Service Medal
5-й ряд	Médaille militaire с одной серебряной звездой (Гаити)	Орден Бани, Почётный кавалер (Великобритания)	Орден Британской империи, Почётный Рыцарь-Командор (Великобритания)	Cruz de Aviación de Primera Clase, Peru
6-й ряд	Order of Abdon Calderon, 1st Class, Ecuador	Кавалер большого креста Орден Оранских-Нассау с мечами, Нидерланды	Order of Pao Ting (Precious Tripod) w/ Special Cravat, Китайская республика	Легион Почёта, великий офицер (Франция).

Наградная запись к медали Почёта

Президент Соединённых штатов берёт на себя удовольствие вручить медаль Почёта

Генерал-майору Александру Вандергрифту

Корпус морской пехоты США

за службу, описанную в нижеследующей цитате:

За выдающееся выполнение служебного долга в рамках и за пределами чувства долга на посту командира 1-й дивизии морской пехоты в операциях против враждебных японских сил на Соломоновых островах в период с 7 августа по 9 декабря 1942. В неблагоприятных условиях погоды, рельефа местности и болезней что делало его задачу сложной и опасной, в то время как под его командой оказались морские, сухопутные и воздушные силы армии, флота и морской пехоты генерал-майор Вандергрифт добился заметного успеха командуя первоначальной высадкой сил США на Соломоновых островах и в их последующих действиях. Его стойкость, мужество и находчивость превзошли сильного, решительного и опытного противника. Бравый боевой дух людей, находившихся под его вдохновляющим командованием побудил их выстоять под воздушной, наземной и морской бомбардировкой, преодолевать все препятствия, обезглавить и разбить противника. Эта опасная но жизненно важная операция выполняемая с постоянным риском для жизни привела к захвату важной базы для последующих операций наших сил против неприятеля и её успешное выполнение принесло большую честь генерал-майору Вандергрифту, его командованию и военно-морской службе США.

/Подписано/Франклин Д. Рузвельт.

Оригинальный текст (англ.)  

The President of the United States takes pleasure in presenting the MEDAL OF HONOR to

MAJOR GENERAL ALEXANDER VANDEGRIFT

UNITED STATES MARINE CORPS

for service as set forth in the following CITATION:

For outstanding and heroic accomplishment above and beyond the call of duty as commanding officer of the 1st Marine Division in operations against enemy Japanese forces in the Solomon Islands during the period August 7, to December 9, 1942. With the adverse factors of weather, terrain, and disease making his task a difficult and hazardous undertaking, and with his command eventually including sea, land, and air forces of Army, Navy and Marine Corps, Major General Vandegrift achieved marked success in commanding the initial landings of the United States forces in the Solomon Islands and in their subsequent occupation. His tenacity, courage, and resourcefulness prevailed against a strong, determined, and experienced enemy, and the gallant fighting spirit of the men under his inspiring leadership enabled them to withstand aerial, land, and sea bombardment, to surmount all obstacles, and leave a disorganized and ravaged enemy. This dangerous but vital mission, accomplished at the constant risk of his life, resulted in securing a valuable base for further operations of our forces against the enemy, and its successful completion reflects great credit upon Major General Vandegrift, his command, and the United States Naval Service.

/S/ FRANKLIN D. ROOSEVELT

—

Литература

• Crocker H.W. Don't Tread on me: A 400-year history of America at War, from Indian Fighting to Terrorist Hunting. — Crown Forum, 2006. — ISBN 1-4000-5363-3.
• Krulak Victor H. First To Fight: An Inside View of the U.S. Marine Corps. — Annapolis, Maryland: Naval Institute Press, 1984. — ISBN 0-87021-785-2.
• [books.google.com/books?id=Qns8bW_SESYC Commandants of the Marine Corps] / Millett, Allan Reed and Jack Shulimson. — Illustrated. — Naval Institute Press, 2004. — P. 282–310. — ISBN 978-0-87021-012-9.
• Shaw Henry I., Jr. [www.nps.gov/archive/wapa/indepth/extcontent/usmc/pcn-190-003117-00/index.htm First Offensive: The Marine Campaign for Guadalcanal]. — Washington, D.C.: Marine Corps Historical Center, United States Marine Corps, 1992.
• Ulbrich David J. Preparing for Victory: Thomas Holcomb and the Making of the Modern Marine Corps, 1936-183. — Naval Institute Press, 2011. — ISBN 9781591149033.

Ссылки

• [www.history.navy.mil/photos/pers-us/uspers-v/aa-vandg.htm General Alexander A. Vandegrift, USMC (1887–1973). 18th Commandant of the Marine Corps, January 1, 1944 – January 1, 1948]. Naval History & Heritage Command, Department of the Navy.
• [www.tecom.usmc.mil/HD/Whos_Who/Vandegrift_AA.htm General Alexander Archer Vandegrift, USMC]. Who's Who in Marine Corps History. United States Marine Corps. Проверено 1 января 2009.
• [www.usmc.mil/moh.nsf/000003c919889c0385255f980058f5b6/0000033ba9f47a7385255fa60052b0ae?OpenDocument MajGen Alexander Vandegrift, Medal of Honor, 1942, CO 1stMarDiv. Solomon Islands]. Marines Awarded the Medal of Honor. United States Marine Corps. [web.archive.org/web/20070222175040/www.usmc.mil/moh.nsf/000003c919889c0385255f980058f5b6/0000033ba9f47a7385255fa60052b0ae?OpenDocument Архивировано из первоисточника 21 февраля 2007].
• Emberton, Keith D. [www.dtic.mil/cgi-bin/GetTRDoc?AD=ADA307601&Location=U2&doc=GetTRDoc.pdf Operational Leadership Once Beyond the Culminating Point: Perspectives on Calculated Tactical Risk to Achieve Operational Success] (Academic report). Joint Military Operations Department, Naval War College (May 1, 1996). Проверено 4 августа 2009.

Отрывок, характеризующий Вандегрифт, Александер

– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.