Венерин волос

Венерин волос
На обложке книги фрагмент фрески «Воскрешение плоти» Луки Синьорелли в соборе в Орвието
Жанр:	роман
Автор:	Михаил Шишкин
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	2005
Дата первой публикации:	«Знамя», номера 4-6
Издательство:	Вагриус

«Венерин волос» — роман Михаила Павловича Шишкина, написанный в Цюрихе и Риме в 2002-2004 годах. Печатался в журнале «Знамя» в 2005 году, вышел отдельным изданием в 2005 году, затем в 2010. Удостоен премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».

Истоки романа

Михаил Шишкин работал переводчиком для иммиграционных властей Швейцарии, которые рассматривали просьбы о предоставлении политического убежища. Власти пытались определить, какой рассказ подлинный, а какой случился с другим человеком или выдуман. Иногда в переводчике нуждались и заключённые. Судьба самого переводчика (в романе «толмач») и рассказы беженцев составляют источник значительной части романа. Интересно, что примерно в то же время Михаил Гиголашвили описал сходные переживания переводчика в Германии в романе «Толмач», хотя и в совершенно другом стиле. Источником другой части романа явилась жизнь певицы Изабеллы Юрьевой (1899—2000), охватывающая весь XX век. Биография Юрьевой изучена мало, хотя она пользовалась большой популярностью. Роман не ставит задачу написать биографию певицы, скажем, изменены профессии и национальность родителей, но точно воссоздаёт эпоху, например, провинциального Ростовa-на-Дону в начале XX века, где прошло детство Юрьевой.

Книга содержат также детали из жизни самого писателя: детство в коммуналке в Староконюшенном переулке, отец — фронтовик, моряк-подводник, ставящий на старый проигрыватель пластинку Изабеллы Юрьевой, работа учителем, публикация первого рассказа в журнале, брак и развод с швейцаркой, у которой погиб первый муж (она и первый муж называются в романе Изольда и Тристан) и др.

Название книги происходит от растения лат. Adiantum capillus-veneris и обладает символическим значением — любовь, пронизывающая всё сущее.

Сюжетные линии

В книге выделяются три сюжетных пласта: жизнь толмача, рассказы беженцев и дневники певицы.

Рассказы беженцев включают в себя истории солдата, прошедшего «дедовщину», воевавшего в Афганистане, честного милиционера, «опущенного» заключённого, любовную историю современных Дафниса и Хлои (тунгуса и орочки) и много других. Рассказы беженцев постепенно усложняются, переплетаются с историями из других эпох, как «Анабасис» Ксенофонта, и создают единое полифонию. Сюжетная линия из жизни самого толмача и его первой возлюбленной также излагается в виде вопросов и ответов.

Певица связана с толмачом тем, что он получил задание обработать её дневники, взять интервью и напомнить о ней. Задание толмача было «воскресить певицу из мёртвых». Главной темой дневников и внутренних монологов певицы является любовь, хотя адресат её меняется. Происходит, согласно опеределению самого автора в интервью, преодоление смерти любовью. О том же говорит и эпиграф: «Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем», и даже обложка первого отдельного издания романа воспроизводит фреску «Воскрешение плоти» Луки Синьорелли, упомянутую в книге.

Отзывы

Критика, в основной массе, дала роману высшие оценки. Единогласно был необычайно высоко оценён язык книги. Многие сравнивали автора с Владимиром Набоковым и Сашей Соколовым («Школа для дураков»). Отмечалось сходство с «Улиссом» Джеймса Джойса, особенно там, где повествование дано в форме чередующихся вопросов и ответов. Роман также хорошо был принят массовым читателем. получил высшие премии России: «Национальный бестселлер» (2005) и «Большая книга» (третье место, 2006). Некоторые сдержанные или даже редкие отрицательные рецензии объясняются другими критиками влиянием «затекстовых обстоятельств», прежде всего тем, что писатель пишет о России из Швейцарии. В самом названии романа критика усматривает символизм: «венерин волос» растёт в Италии везде, а в России — только в комнатных условиях.

Переводы романа также были тепло встречены критикой. После перевода на немецкий писатель сравнивался с Львом Толстым и удостоился премии в Берлине. Книга имела в Германии большой успех, как у критиков, так и на прилавках.

Обвинения в плагиате

Как указал в статье в «Литературной газете» поэт А. Танков, для реконструкции дневника певицы Изабеллы автор использовал мемуары писательницы Веры Пановой «Моё и только моё», причём некоторые фразы были воспроизведены слово в слово. Сам автор на эти обвинения отозвался так: «Необходимо найти в бескрайних залежах мемуарного мусора именно те реалии, которые окружали ту ростовскую девочку… Я делаю литературу следующего измерения». Некоторые литературоведы оценили это как «особенность шишкинской поэтики, не полностью освоенную даже читателем эпохи постмодерна». Другие критики определяют такой способ письма как «паразитный текст», создание «информационного мусора» с целью саморепрезентации автора, демонстрации «невероятного интеллектуального уровня, особых отношений с мировой культурой и вечностью». Отмечалось также, что сюжетное сходство «Венериного волоса» с романом М. Гиголашвили «Толмач» находится на грани плагиата. Сам Гиголашвили заявил, что, по его мнению, сходство сюжета объясняется сходством судеб двух авторов-эмигрантов.

Награды

• «Национальный бестселлер» (2005)
• «Большая книга» (2006)
• Номинован и попал в шорт-лист премии Бунина (2006)
• Номинован и попал в шорт-лист премии Андрея Белого (2006)
• Grinzane Cavour Prize (2007, итальянский перевод)
• Halpérine-Kaminski Prize for the Best Translation (2007) (Laure Troubeckoy, французский перевод)
• Перевод на немецкий Андреаса Третнера удостоен в 2011 году Международной литературной премии берлинского Дома культуры народов мира.

Переводы

Роман переводился на десять языков: итальянский (премия Grinzane Cavour 2007), французский (Laure Troubeckoy, премия Halpérine-Kaminski за лучший перевод), немецкий (удостоен Международной литературной премии берлинского Дома культуры народов мира), сербский(Liubinka Milinchich, премия Iovan Maksimovich за лучший перевод 2007 Белград), китайский (премия издательства «Народная литература» «Лучшая иностранная книга года»), польский, болгарский, эстонский, норвежский и словенский. В планах стоит выход романа также на английском и датском.

Постановки

Сцены из спектакля «Самое важное» в «Мастерской П. Фоменко» VV Tolmach.jpg Толмач (Иван Верховых). VV Isabella.jpg Певица Изабелла (Мадлен Джабраилова) на фоне Парижа. VV Isabella papa.jpg Гимназистка Изабелла с папой (Рустэм Юскаев).

В 2006 году Евгений Каменькович поставил по роману «Венерин волос» в Московском театре «Мастерская П. Фоменко» спектакль «Самое Важное» , оцененный самим писателем как «огромная удача». В ролях: Мадлен Джабраилова (Изабелла), Иван Верховых (Толмач), Томас Моцкус (брат и ещё несколько ролей), Михаил Крылов (беженец и ещё несколько ролей), Рустэм Юскаев (папа и ещё несколько ролей), Ксения Кутепова (Гальпетра и ещё несколько ролей), Галина Кашковская (Изольда и ещё несколько ролей), Полина Кутепова (мама и ещё несколько ролей).

Спектакль получил награду «Хрустальная Турандот» в качестве лучшего спектакля 2007 года и был номинован на «Золотую маску».

Литература

• Михаил Шишкин. Венерин волос. — Вагриус, 2007. — 480 с. — 5000 экз. — ISBN 978-5-9697-0351-3.
• Михаил Шишкин. [prochtenie.ru/index.php/docs/5020 Венерин волос]. — «АСТ»/«Астрель», 2010. — 544 с. — 5000 экз. — ISBN 5-17-069377-1.
• Дмитрий Быков Привратник // Россия. — 2005. — № 15-21 сентября.
• Ирина Каспэ [magazines.russ.ru/nlo/2005/75/ka25.html И слава ей венок плела] // НЛО. — 2005. — № 75.
• Наталья Кочеткова [izvestia.ru/culture/article2006070/ Писатель Михаил Шишкин: "У Бога на Страшном суде не будет времени читать все книги"] // Известия. — 2005. — № 22.06. [archive.is/Fkmos Архивировано] из первоисточника 16 апреля 2013.

Ссылки

• [magazines.russ.ru/authors/s/shishkin/ Венерин волос] в «Журнальном зале»

Отрывок, характеризующий Венерин волос

Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.