Гимн Венгрии

Himnusz
Национальный гимн Венгерской Республики
Нотная запись гимна Венгрии
Автор слов	Ференц Кёльчеи, 1823
Композитор	Ференц Эркель, 1844
Утверждён	1918
Himnusz

Гимн Венгрии — композиция «Himnusz», также известная по первой строке как «Isten, áldd meg a magyart» («Боже, благослови мадьяр»). Автор слов — Ференц Кёльчеи (Kölcsey Ferenc). Автор музыки — Ференц Эркель (Erkel Ferenc).

Текст и перевод

Himnusz	Гимн (перевод Александра Кирилова)	Anthem (перевод Уильяма Лоу, 1881)
Isten, áldd meg a magyart Jó kedvvel, bőséggel, Nyújts feléje védő kart, Ha küzd ellenséggel; Bal sors akit régen tép, Hozz rá víg esztendőt, Megbűnhődte már e nép A múltat s jövendőt! Őseinket felhozád Kárpát szent bércére, Általad nyert szép hazát Bendegúznak vére. S merre zúgnak habjai Tiszának, Dunának, Árpád hős magzatjai Felvirágozának. Értünk Kunság mezein Ért kalászt lengettél, Tokaj szőlővesszein Nektárt csepegtettél. Zászlónk gyakran plántálád Vad török sáncára, S nyögte Mátyás bús hadát Bécsnek büszke vára. Hajh, de bűneink miatt Gyúlt harag kebledben, S elsújtád villámidat Dörgő fellegedben, Most rabló mongol nyilát Zúgattad felettünk, Majd töröktől rabigát Vállainkra vettünk. Hányszor zengett ajkain Ozman vad népének Vert hadunk csonthalmain Győzedelmi ének! Hányszor támadt tenfiad Szép hazám, kebledre, S lettél magzatod miatt Magzatod hamvvedre! Bújt az üldözött, s felé Kard nyúlt barlangjában, Szerte nézett s nem lelé Honját e hazában, Bércre hág és völgybe száll, Bú s kétség mellette, Vérözön lábainál, S lángtenger fölette. Vár állott, most kőhalom, Kedv s öröm röpkedtek, Halálhörgés, siralom Zajlik már helyettek. S ah, szabadság nem virul A holtnak véréből, Kínzó rabság könnye hull Árvák hő szeméből! Szánd meg Isten a magyart Kit vészek hányának, Nyújts feléje védő kart Tengerén kínjának. Bal sors akit régen tép, Hozz rá víg esztendőt, Megbűnhődte már e nép A múltat s jövendőt!	Одари, Господь, добром, Нас, мадьяр, всегда храни, И в сражении с врагом Венграм руку протяни; Разорви, судьба, наш гнёт, Счастье дай, что каждый ждал, За грядущее народ И прошлое страдал! На верха святых Карпат Предков вёл Ты по путям, Дал отчизну, словно сад, Бендегуза сыновьям, И, где Тиса мчит струёй, Где поток Дуная вод, Там Арпада жил герой И цвет его растёт. На равнинах Кунша дар В золотом зерне даёшь, Виноградный Ты нектар Нам в гроздях токайских льёшь. Был не раз наш флаг узрим На турецких крепостях, Матьяш воинством своим Внушал у Вены страх. Но, увы! наш грех храня, Гнев в груди Тебя сжимал, И из туч грозой огня, Карой он на нас упал, И орды монгольской тьма Всё вокруг крушила в прах, Тягость рабского ярма Несли мы на плечах. О, как часто изо ртов Турков, варварских племён, Над останками бойцов Исходил победы звон! О, как часто убивал Сына сын твой, отчий дом, Для детей своих же стал Извечным ты гробом! Меч изгнанника сражал, Хоть куда бы тот не шёл, И приют, какой искал, Он в отчизне не обрёл, В путь ли, в дол иль на отрог, Лишь печалью проводим, Кровь потоком возле ног, Пожара столп над ним. Вместо замка — груз камней, Вместо счастья и отрад — Плач, стенания смертей, — Повсеместно лишь звучат. Ах! Свобода не цветёт, Из крови погибших враз, И мучительно течёт Слеза сиротских глаз! Боже! Венгров пожалей! В испытаниях спаси, Из страдания морей Их рукою воскреси. Разорви, судьба, наш гнёт, Счастье дай, что каждый ждал, За грядущее народ И прошлое страдал!	O, my God, the Magyar bless With Thy plenty and good cheer! With Thine aid his just cause press, Where his foes to fight appear. Fate, who for so long did’st frown, Bring him happy times and ways; Atoning sorrow hath weighed down Sins of past and future days. By Thy help our fathers gained Kárpát’s proud and sacred height; Here by Thee a home obtained Heirs of Bendegúz, the knight. Where’er Danube’s waters flow And the streams of Tisza swell Árpád’s children, Thou dost know, Flourished and did prosper well. For us let the golden grain Grow upon the fields of Kún, And let nectar’s silver rain Ripen grapes of Tokay soon. Thou our flags hast planted o’er Forts where once wild Turks held sway; Proud Vienna suffered sore From King Mátyás’ dark array. But, alas! for our misdeed, Anger rose within Thy breast, And Thy lightnings Thou did’st speed From Thy thundering sky with zest. Now the Mongol arrow flew Over our devoted heads; Or the Turkish yoke we knew, Which a free-born nation dreads. O, how often has the voice Sounded of wild Osman’s hordes, When in songs they did rejoice O’er our heroes’ captured swords! Yea, how often rose Thy sons, My fair land, upon Thy sod, And Thou gavest to these sons, Tombs within the breast they trod! Though in caves pursued he lie, Even then he fears attacks. Coming forth the land to spy, Even a home he finds he lacks. Mountain, vale – go where he would, Grief and sorrow all the same – Underneath a sea of blood, While above a sea of flame. ‘Neath the fort, a ruin now, Joy and pleasure erst were found, Only groans and sighs, I trow, In its limits now abound. But no freedom’s flowers return From the spilt blood of the dead, And the tears of slavery burn, Which the eyes of orphans shed. Pity, God, the Magyar, then, Long by waves of danger tossed; Help him by Thy strong hand when He on grief’s sea may be lost. Fate, who for so long did’st frown, Bring him happy times and ways; Atoning sorrow hath weighed down All the sins of all his days.

См. также

• Szózat

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=8-rM-zDM1ik венгерские гимн] (Видео с субтитрами на 33 языках)
• [www.navyband.navy.mil/anthems/ANTHEMS/Hungary.mp3 Музыка гимна (без слов)] mp3
• произношение названия гимна  ogg
• [youtube.com/watch?v=z321DWbENgI Исполнение гимна на телеканале M1 (конец вещания)] на YouTube

Отрывок, характеризующий Гимн Венгрии

12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.