Голубев, Владимир Степанович

Владимир Степанович Голубев
Род деятельности:	монархист, председатель общества «Двуглавый орёл»
Дата рождения:	28 августа 1891(1891-08-28)
Дата смерти:	6 октября 1914(1914-10-06) (23 года)
Место смерти:	м. Рудник, Холмская губерния
Отец:	Степан Тимофеевич Голубева
Награды и премии:	4-й ст.

Владимир Степанович Голубев (28 августа 1891 года — 6 октября 1914 года, Рудник) — русский монархист, председатель общества «Двуглавый орёл». Сын церковного историка С. Т. Голубева, брат архиепископа Ермогена (Голубева).

Биография

Родился 28 августа 1891 года. Отцом его был историк церкви С. Т. Голубев. По окончании Первой киевской гимназии, где он учился в одном классе с М. А. Булгаковым, Голубев в августе 1910 года поступил на юридический факультет Киевского университета. Там он вместе со студентами П. Вихровым, М. Деконским, Н. Мандровским, Н. Михайловым, Н. Петровым, Л. Кильчевским, Н. Шибаевым, Н. Чоколовым, а также студентами Киевского политехнического института Императора Александра II П. Свиргуновым и И. Сикорским вошел в число учредителей Киевского отдела Всероссийского национального студенческого союза. Также он был членом Союза русского народа.

Помимо того, Голубев вошёл в состав организованного в 1907 году Патриотического общества молодёжи «Двуглавый орёл». Во время председательства там священника Ф. Н. Синькевича он стал секретарём общества. В этот период общество стало одной из самых активных монархических организаций Киева.

Также Голубев являлся издателем газеты «Киев», организовывал монархические и националистические акции. Так, 14 мая 1912 года в ответ на антирусскую выходку поляков во Львове был организован митинг у памятника князю Владимиру, на котором Голубев выступил с речью, после которого группа правых студентов проследовала до памятника императору Александру II на Царской площади, а оттуда далее по Крещатику. Дойдя до здания городской думы, они попытались провести митинг, однако он был разогнан полицией. Во время шествия по Крещатику часть студентов с криками «долой поляков» ворвалась во двор здания, где находилась редакция польской газеты, и забросала редакцию камнями и бутылками с чернилами. После манифестанты направились к редакции либеральной газеты «Киевская мысль» и побили там стёкла, причём оттуда по ним был открыт огонь.

Деятельность общества «Двуглавый орёл» вызывала большой резонанс в прессе. Так, в мае 1912 года сотрудник газеты «Последние новости» И. М. Пугач посетил редакцию газеты «Двуглавый орёл». Беседа сотрудников «Двуглавого орла» с Пугачём перетекла в потасовку, в ходе которой он был сильно избит, что дало прессе повод писать о беззакониях, творимых «Двуглавым орлом». В июне 1912 года Голубев, возмущённый карикатурой, размещённой в газете «Южная копейка», отправился в редакцию газеты для беседы с главным редактором, что привело к тому, что «Голубев встал и вдруг, не говоря ни слова, развернулся и с такой силой ударил г. Ларского по лицу, что тот в первое время от неожиданности не мог опомниться, и только когда Голубев направился к выходу, крикнул, чтобы позвали полицию и задержали Голубева». Череда громких происшествий побудила заняться «Двуглавым орлом» самого губернатора Киева, А. Ф. Гирса. Сперва отойти от работы в обществе вынудили Ф. Н. Синькевича, который 9 июня 1912 года сложил с себя обязанности председателя, передав их Голубеву. Однако вскоре и Голубев отошёл от активной деятельности, бросил учёбу в университете и записавшись в вольноопределяющиеся.

Через год, будучи унтер-офицером из вольноопределяющихся 5-го гренадерского Киевского полка, он восстановился в университет, однако закончить учёбу не успел, так как ещё через год началась Первая мировая война и Голубев ушёл на фронт добровольцем. На войне он проявил себя как сильный лидер, командуя 1-й ротой 130-го пехотного Херсонского полка вместо заболевшего ротного командира, о чём впоследствии вспоминал командир полка В. Гаврилов. 19 августа 1914 года он был ранен в голову под Львовом и был отправлен в Киев на лечение, однако уже 8 сентября выехал на фронт. Высочайшим приказом от 19 мая 1915 года прапорщик Голубев был удостоен ордена Святого Георгия 4-й степени

За то, что, вызвавшись 5 окт. 1914 г. охотником на разведку левого берега р. Сана, вечером с 8-ю нижними чинами переправился по наведенному мосту через р. Сан и направился вдоль левого берега м. Рудник, с целью пробраться в тыл противнику. Обнаружив около 12 часов ночи наступление противника на Рудник с северо-востока, окопался со своими нижними чинами со стороны правого фланга наступавшего противника, дал несколько залпов с криком "ура" во фланг противнику и затем продолжал обстреливать его частым огнём, заставил его стремительно отступить на свои же пулеметы, открывшие по ним непрерывный огонь, чем и приостановил атаку противника.

6 октября 1914 года был смертельно ранен в сражении при местечке Рудник близ Кржемова Белгорайского уезда Холмской губернии, и похоронен в деревне Липины-Дольни. Впоследствии его прах был перезахоронен во Флоровском монастыре в Киеве.

Дело Бейлиса

Голубев играл активную роль в так называемом «деле Бейлиса» — расследовании убийства подростка Андрея Ющинского произошедшего 12 марта 1911 года. Голубев и другие черносотенцы обвиняли евреев в ритуальном убийстве Ющинского.

17 апреля Голубев и другие члены СРН провели панихиду на могиле Ющинского и установили крест; на этот же день они назначили еврейский погром, но после обсуждения вопроса с полицмейстером перенесли его на осень — судя по всему, ввиду предстоящего приезда в Киев царя Николая Второго. В тот же день Владимир Голубев обратился к киевскому губернатору с требованием немедленно выселить из Киева до 3000 евреев по указаниям «патриотических» организаций, а получив отказ, явился к первому викарию митрополита киевского епископу Павлу с текстом «челобитной» на высочайшее имя, в которой СРН «всеподданнейше ходатайствовал о выселении из Киева всех евреев, ибо они занимаются исключительно безнравственно-преступными деяниями, не останавливаясь даже перед пролитием крови христианской для своих религиозных надобностей, что и доказывается совершением ими ритуального убийства Андрея Ющинского». Епископ вычеркнул последнюю фразу, заявив, что ритуальный характер убийства не доказан, и в мягкой форме посоветовал оставить идею с петицией

По протекции приезжавшего из Петербурга в Киев вице-директора 1-го уголовного департамента министерства юстиции Александра Лядова Голубев познакомился с прокурором Георгием Чаплинским и с этого момента он оказывал давление на полицейских и следственных чиновников, заставляя их расследовать именно ритуальную версию убийства. Именно Голубев назвал подозреваемым по делу Менделя Бейлиса и настаивал на его виновности. По выражению прокурора Брандорфа, «первым изобрёл виновность Бейлиса» Голубев. Он обследовал местность и выяснил, что усадьба Бернеров, где было найдено тело, примыкает к еврейскому заводу, приказчиком на котором является Бейлис. Голубев сначала устно заявил Чаплинскому, а потом, на двух допросах 5 и 6 мая, формально показал следователю Фененко под протокол, что вблизи пещеры расположена «усадьба некоего жида Зайцева», в которой проживает «его управляющий, какой-то еврейчик Мендель… Лично моё мнение, что убийство, скорей всего, совершено или здесь, или в еврейской больнице. Доказательств, конечно, этому я представить не могу». По итогам был составлен рапорт Чаплинского министру юстиции Щегловитову: «в бытность в Киеве вице-директора департамента министерства юстиции Лядова к нему явился упомянутый в предыдущем донесении студент Голубев и заявил, что имеет в своём распоряжении существенный материал… Голубев имеет твёрдую уверенность, что Ющинский был убит евреями с ритуальной целью, высказал мнение, что это преступление, скорее всего, было совершено в усадьбе Зайцева, где проживает еврей Мендель…» Рапорт, в свою очередь, был 18 мая доложен царю.

20 апреля 1912 года Голубев выступил с речью на собрании, посвящённом памяти мученика младенца Гавриила Белостокского и всех «от жидов умученных», в котором раскритиковал полицию за бездеятельность в раскрытии убийства Ющинского. Кроме того он публиковал в газете «Двуглавый орёл» статьи, посвящённые убийству и ходу дела, содержащие обвинения властей в потворстве евреям: «Жиды, конечно, делали все от них зависящее, чтобы затереть это вопиющее дело. В наличности имеется и подкуп полицейских властей, „загадочная“ смерть многих свидетелей и не менее загадочный пожар завода жида Зайцева, где произошло ритуальное убийство… В данном деле Ющинского ритуальность убийства установлена данными предварительного расследования, как то: судебно-медицинским вскрытием трупа замученного мальчика, … экспертизой всемирно известного психиатра проф. И. А. Сикорского». Впоследствии Голубев выступал официальным свидетелем на процессе, а 28 апреля 1912 года обращался к министру внутренних дел А. А. Макарову с ходатайством о «рассмотрении и прекращении административного полицейского произвола, направленного в угоду жидам».

По итогам процесса Бейлис был оправдан судом присяжных.

Публикации

• Отрок-мученик. (Замученный жидами ученик Киево-Софийского училища Андрей Ющинский). Киев, 1911.
• Трехсотлетие великого воспоминания (300-летие избрания на царство Михаила Федоровича Романова). М., 1913.

Литература

• Тагер А. С. [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Navet.htm Царская Россия и дело Бейлиса]. — 2. — М.: ОГИЗ, 1934. — 10 000 экз.

Ссылки

• [rusk.ru/st.php?idar=103894 Кальченко Т., Степанов А. Студент-черносотенец. Владимир Степанович Голубев (1891—1914)]

Отрывок, характеризующий Голубев, Владимир Степанович

– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.