Маклаков, Василий Алексеевич

Василий Маклаков
Фото 1917 г.
Род деятельности:	адвокат и политик, член Государственной думы II, III и IV созывов
Место рождения:	Москва, Российская империя
Место смерти:	Баден, Швейцария
Автограф:

Васи́лий Алексе́евич Маклако́в (10 [22] мая 1869, Москва, Российская империя — 15 июня 1957, Баден, Швейцария) — российский адвокат, политический деятель. Член Государственной думы II, III и IV созывов.

Образование

Окончил 5-ю Московскую гимназию (1887, с серебряной медалью — золотую не получил из-за претензий к поведению). Учился на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета (1887—1890). В 1890 за участие в студенческой сходке был арестован, удалён из университета, а затем и исключён из него (последняя санкция последовала за политическую неблагонадёжность). Будучи студентом, поддерживал контакты с Парижской студенческой ассоциацией, участвовал в международном студенческом сотрудничестве.

Был восстановлен в университете на историко-филологическом факультете, который закончил в 1894. Ученик профессора П. Г. Виноградова, автор работы «Избрание жребием должностных лиц в Афинском государстве», опубликованной в «Учёных записках» Московского университета. Подготовил раздел о завоевании Англии норманнами для «Книги для чтения по истории Средних веков» под редакцией Виноградова. Был рекомендован к оставлению при университете для подготовки к профессорскому званию, однако попечитель учебного округа не дал своего согласия.

Служил вольноопределяющимся в 3-й гренадёрской артиллерийской бригаде. Экстерном окончил юридический факультет Московского университета (1896, сдал экзамены после трёхмесячной подготовки; тема выпускного сочинения: «Влияние зависимого держания земли на гражданскую правоспособность на исходе Каролингского периода»).

Адвокат

С 1896 — помощник присяжного поверенного, был помощником А. Р. Ледницкого, работал вместе с Ф. Н. Плевако. В 1901—1917 — присяжный поверенный округа Московской судебной палаты, участвовал во многих общественно значимых судебных процессах.

Был знаком с Л. Н. Толстым, некоторое время увлекался его учением. Первое своё судебное дело провёл по просьбе Толстого, защищая «сектанта», обвинявшегося в «совращении в раскол» и в «кощунстве». Также по просьбе знаменитого писателя защищал «толстовца» И. Е. Фельтена, обвинённого в хранении запрещённых сочинений Толстого (это дело закончилось крайне мягким приговором) и ряд других лиц.

Позднее представлял интересы обвиняемых на ряде вероисповедных процессов, в том числе в деле «сектантов-бегунов», обвинявшихся в ритуальном убийстве (подсудимые были оправданы), и в деле «павловских сектантов», обвинявшихся в погроме православной церкви. Подсудимые по этому делу были приговорены к каторжным работам, заменённым впоследствии ссылкой на поселение с особым медицинским (психиатрическим) надзором.

Неоднократно защищал подсудимых на политических процессах. Принадлежал к московскому кружку молодых адвокатов, который организовывал бесплатные юридические консультации для неимущего населения, бесплатные защиты на политических процессах. Защищал обвинявших по делам о забастовке на фабрике «Гусь» Нечаева-Мальцева (дело было прекращено, а обвиняемые освобождены), о беспорядках на фабрике Викулы Морозова в Москве (обвинение было переквалифицировано на более мягкое) и др. В 1906 представлял интересы либерального дворянского деятеля М. А. Стаховича, обвинившего в клевете редактора монархического журнала «Гражданин» князя В. П. Мещерского.

В 1907 был одним из защитников на процессе депутатов I Государственной думы, обвинённых в подписании Выборгского воззвания («Выборгский процесс»). Не будучи сторонником воззвания, которое считал слишком радикальным, сосредоточил внимание на чисто юридической стороне дела. Адвокат М. Л. Мандельштам так отзывался об этой речи:

Его речь была чисто юридической, но в том-то и состояла особенность этого ораторского таланта, что он, как никто другой загорался пафосом права. Психологические переживания, бытовые картины — всё это мало затрагивало Маклакова, скользило мимо его темперамента, и в подобных делах он едва возвышался над уровнем хорошего оратора. Но стоило только какому-либо нарушению права «до слуха чуткого коснуться», как Маклаков преображался. Его речь достигала редкой силы подъёма, он захватывал и подчинял себе слушателя.

В 1907, вместе с Н. К. Муравьёвым, защищал подсудимого адвоката В. А. Жданова. Им удалось в первой инстанции военно-окружного суда, в Москве, добиться оправдательного приговора. Адвокаты защищали своего коллегу безвозмездно. Кроме бесплатных защит брался и за уголовные дела «доходных» клиентов. Участие в одном из таких дел — миллионера Тагиева, обвинявшегося в истязании (1912) — привело к критике в адрес Маклакова со стороны либеральной общественности.

«Дело Бейлиса»

В 1913 был одним из защитников М. Бейлиса на процессе по делу о ритуальном убийстве. Сыграл значительную роль в оправдании подсудимого. В своей [ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Beil_Maklakov.htm речи на процессе] в ситуации, когда многие прогнозировали обвинительный приговор, в частности, сказал:

Бейлис смертный человек, пусть он будет несправедливо осуждён, пройдёт время и это забудется. Мало ли невинных людей было осуждено; жизнь человеческая коротка — они умерли и про них забыли, умрёт Бейлис, умрёт его семья, всё забудется, всё простится, но этот приговор… этот приговор не забудется, не изгладится, и в России будут вечно помнить и знать, что русский суд присяжных, из-за ненависти к еврейскому народу, отвернулся от правды.

В послании В. А. Маклакову духовного правления Главной хоральной синагоги в Ростове-на-Дону после окончания процесса говорилось:

Дело Бейлиса, которое Вы так геройски защищали, это дело всего мыслящего человечества. Вы были наиболее ярким, наиболее могучим выразителем лучшего и наиблагороднейшего, что есть в этом человечестве, что вылилось так сильно, так стихийно, так величественно-прекрасно в Вашей талантливой защите.

Политик

С 1904 был секретарём и архивариусом оппозиционного кружка «Беседа», участвовал в деятельности Союза освобождения. С 1905 — член Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы). С января 1906 — член ЦК кадетской партии, в которой занимал позиции на правом фланге; пользовался репутацией одного из наименее склонных к радикализму кадетов, сторонника конституционной монархии и диалога с правительством. Руководил школой адвокатов, созданной при кадетской партии.

Член Государственной думы

Член Государственной думы II, III и IV созывов от Москвы, один из популярнейших думских ораторов. Из выступлений Маклакова наибольшую известность получили его речи, посвящённые внутренней политике правительства при обсуждении бюджетов министерств: внутренних дел, юстиции и народного просвещения, а также по запросам о незакономерной деятельности московского генерал-губернатора С. К. Гершельмана в отношении приговоров военно-полевых судов (во II Думе), и по делу Азефа (в III Думе). Был председателем (во II Думе) и членом комиссии по Наказу, входил в состав комиссий по судебным реформам, печати, старообрядческому вопросу и др. Деятельница кадетской партии Ариадна Тыркова писала:

Одним из ценных качеств Маклакова является его редкая терпимость. Но, к сожалению, это скорее ослабляло его положение в Думе и в партии, где большинство ещё не изжило боевой нетерпимости.

С 1914 активно работал во Всероссийском земском союзе и в одном из передовых отрядов Красного Креста. Участвовал в деятельности оппозиционного Прогрессивного блока. Автор опубликованной в «Русских ведомостях» в 1915 статьи «Трагическое положение», получившей широкую известность в русском обществе. В статье говорилось о «безумном шофёре», который «править не может», «ведёт к гибели вас и себя», но «цепко ухватился за руль» и не пускает людей, «которые умеют править машиной». Всё это происходит на узкой дороге над пропастью. Далее Маклаков задавался вопросом — как поступить, вырывать на скорости руль, рискуя подвергнуть смертельной опасности, едущих в машине, или всё же ехать дальше, отложив такую попытку до более спокойной обстановки? Сам Маклаков был склонен к тому, что отложить счёты с властью до момента поражения внешнего врага, но многие читатели восприняли этот текст только как обличительный памфлет в адрес царя, который и выступал в статье в качестве «безумного шофёра».

В 1916 Маклаков был причастен к подготовке убийства Г. Е. Распутина, но от непосредственного участия в нём отказался.

Деятельность в 1917

Во время Февральской революции был комиссаром Временного комитета Государственной думы в Министерстве юстиции. По одной из версий событий, его планировалось назначить на пост министра юстиции, но эту должность во Временном правительстве получил представитель Исполкома Петросовета А. Ф. Керенский. По другой версии, он был назначен на пост министра по делам Финляндии, но вскоре правительство решило не создавать такого поста, и Маклаков в состав правительства не вошёл. С 8 по 20 марта — председатель Юридического совещания при Временном правительстве. С мая 1917 — член Особого совещания для изготовления проекта Положения о выборах в Учредительное собрание. С августа 1917 — член Всероссийской по делам о выборах в Учредительное собрание комиссии. Назначенный Временным правительством послом во Франции (прибыл в Париж в октябре 1917 и не успел вручить верительные грамоты), приказом наркома иностранных дел Л. Д. Троцкого в ноябре 1917 был уволен. Находясь во Франции, был избран членом Учредительного собрания.

Эмигрант

Активный сторонник белого движения, которое представлял за рубежами России в качестве члена Русского политического совещания. В сентябре 1920 посетил Крым, где встречался с П. Н. Врангелем.

До установления дипломатических отношений между СССР и Францией в 1924 де-факто исполнял обязанности посла. С 1924 возглавлял Эмигрантский комитет, взявший на себя представительство интересов русских эмигрантов во Франции и выдавал удостоверения русским эмигрантам. Был председателем комитета до своей кончины с перерывом на период нацистской оккупации, когда этот орган был распущен немецкими властями. С 1922 — председатель, затем почётный председатель Московского землячества в Париже. Был членом комитета русских юристов за границей, членом совета Русского высшего технического института, членом общества друзей Русского народного университета. С 1937 — председатель комитета Франко-русского института.

В эмиграции занимался литературной деятельностью, автор работ по истории российской общественно-политической жизни начала XX века, мемуарист. Сторонник консервативного либерализма.

После захвата власти большевиками Василий Алексеевич организовал тайную переправу в Стэнфорд (США) части архивов Охранного отделения (до 1917 г.) России — «охранки» — органа Департамента полиции в России, которое ведало политическим сыском. Эти документы хранятся в Институте Гувера Стэнфордского университета. В этом архиве содержатся тысячи документов царского Департамента полиции, относящихся к концу XIX-началу XX в.

Во время Второй мировой войны занимал антифашистскую позицию, в апреле 1941 был арестован гестапо, пять месяцев содержался в тюрьме. В феврале 1945 посетил советское посольство в Париже в составе делегации русских эмигрантов, заявив:

Я испытываю чувства глубокого волнения и радости, что дожил до дня, когда я, бывший русский посол, могу здесь, в здании русского посольства, приветствовать представителя Родины и принять участие в её борьбе с врагами-захватчиками.

В марте 1945 был избран почётным председателем Объединения русской эмиграции для сближения с Советской Россией. Однако вскоре решительно дистанцировался от любых контактов с советскими властями и не солидаризировался с той частью эмиграции, которая в первые послевоенные годы занимала «просоветские» позиции.

В масонстве

Видный деятель российского масонства: вступив в 1905 году в парижскую ложу «Масонский авангард», затем состоял в российских ложах, в 1908 году был возведён в Париже в 18-ю степень Древнего и принятого шотландского устава. В России был членом розенкрейцерского капитула (15-18 градус) «Астрея» (с 1908 года), членом-основателем и первым надзирателем московской ложи «Возрождение», оратором петербургской ложи «Полярная звезда». Во время эмиграции во Франции был членом-основателем ложи «Свободная Россия», членом-основателем и оратором Державного капитула «Северная звезда». Был возведён в 33-ю степень ДПШУ. С 1948 года — почётный досточтимый мастер ложи «Северная звезда».

Семья

• Отец — Алексей Николаевич Маклаков (1838—1905) — потомственный дворянин Московской губернии, профессор Московского университета, офтальмолог, известный в Москве практикующий врач.
• Мать — Елизавета Васильевна, урождённая Чередеева (умерла в 1881), происходила из дворянского рода.

Братья:

• Николай (1871—1918) — возглавлял министерство внутренних дел (1912—1915), член Государственного совета, убеждённый монархист.
• Алексей (1872—1918) — профессор Московского университета, офтальмолог, директор глазной университетской клиники.

Сёстры

• Ольга (1876—1905)
• Мария (1878—10.05.1957), в эмиграции во Франции, общественная деятельница, похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Труды

• Маклаков В. А. «Л. Н. Толстой как общественный деятель». Толстовское общество в Москве 1912 г.
• [neotolstovcy.narod.ru/lit/maklakov-pushkin-i-russkaya-kultura.htm Русская культура и А. С. Пушкин. (1926)]
• Маклаков В. А. [www.library6.com/index.php/library6/item/%D0%BC%D0%B0%D0%BA%D0%BB%D0%B0%D0%BA%D0%BE%D0%B2-%D0%B2%D0%B0-%D0%B2%D0%BB%D0%B0%D1%81%D1%82%D1%8C-%D0%B8-%D0%BE%D0%B1%D1%89%D0%B5%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%BE%D1%81%D1%82%D1%8C-%D0%BD%D0%B0-%D0%B7%D0%B0%D0%BA%D0%B0%D1%82%D0%B5-%D1%81%D1%82%D0%B0%D1%80%D0%BE%D0%B9-%D1%80%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B8%D0%B8-%D0%B2%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%BC%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8F-%D1%81%D0%BE%D0%B2%D1%80%D0%B5%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%B0 Власть и общественность на закате старой России (воспоминания современника)] / В 3-х частях. — прилож. к «Иллюстрированной России», 1936. — 120+157+225 с.
• Из воспоминаний. Нью-Йорк, 1954.
• «Совершенно лично и доверительно!»: Б. А. Бахметев — В. А. Маклаков. Переписка. 1919—1951 гг. В 3-х тт. М., 2001—2002.
• Первая Государственная Дума: Воспоминания современника. 27 апреля — 8 июля 1906 года. М., 2006
• Вторая Государственная Дума. Воспоминания современника. 20 февраля — 2 июня 1907 года. М., 2006.
• Воспоминания. Лидер московских кадетов о русской политике 1880—1917 гг. М., 2006.

Литература

• Адамович Г. [bookre.org/reader?file=55722 Василий Алексеевич Маклаков. Политик, юрист, человек. — Париж, 1959.]
• Дедков Н. И. Консервативный либерализм Василия Маклакова. — М., 2005.
• Иванова М. А. Роль В. А. Маклакова в общественно-политической жизни России : Автореф. дис. … канд. ист. наук. — М., 1997.
• Серков А. И. Русское масонство. 1731—2000 (энциклопедический словарь), 2001.
• Ходячих С. С. Нормандское завоевание в историко-правовом дискурсе В. А. Маклакова: междисциплинарный синтез в социогуманитарном измерении // Матер. Всерос. науч. конф. «Сообщество историков высшей школы России: научная практика и образовательная миссия». — М.: ИВИ РАН, 2009. — С. 224—226.

Ссылки

• [hrono.rspu.ryazan.ru/biograf/maklakov.html Биография]
• [www.sps.ru/?id=206905&cur_id=41803 Биография]
• [lib.aldebaran.ru/author/berberova_nina/berberova_nina_lyudi_i_lozhi_russkie_masony_xx_stoletiya/berberova_nina_lyudi_i_lozhi_russkie_masony_xx_stoletiya__18.html Из книги Нины Берберовой «Люди и ложи»]
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004165846 3-й созыв Государственной Думы: портреты, биографии, автографы. — СПб.: издание Н. Н. Ольшанскаго, 1910.]

Отрывок, характеризующий Маклаков, Василий Алексеевич

В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.