Козодавлев, Осип Петрович

Осип Петрович Козодавлев (29 марта 1753 — 24 июня 1819) — деятель Русского Просвещения, сенатор, с 1810 года — министр внутренних дел Российской империи. Тайный советник.

Биография

Происходил из небогатого рода Козодавлевых. На пятом году жизни потерял отца Петра Осиповича (1725—1757), служившего в конногвардейском полку. Мать Агафья Григорьевна, двоюродная племянница императрицы Елизаветы Петровны, восьми лет от роду смогла определить сына в пажи.

Сестра отца Анна Осиповна Бобрищева-Пушкина, пользовавшаяся благосклонностью ещё Анны Иоанновны и занимавшая игуменьины покои в Смольном монастыре, исходатайствовала 15-летнему Осипу позволения отправиться в Лейпцигский университет в компании Радищева и ещё 11 молодых дворян. Там он прослушал курс юридических наук и получил под руководством Платнера и Геллерта вкус к литературным занятиям.

С 1783 года Козодавлев состоял советником при директоре императорской академии наук Е. Р. Дашковой. Активно занимался литературной деятельностью (см. ниже). В 1784-86 гг. заведовал народными училищами Санкт-Петербургской губернии. В 1787 г. представил на рассмотрение Екатерины II проект университетского устава, где в дополнение к существующему Московскому университету предлагал открыть ещё три — в Пскове, Чернигове и Пензе.

При Павле I назначен обер-прокурором 3-го департамента Сената (1797). В качестве директора Герольдии (1800) курировал издание «Общего Гербовника дворянских родов Российской империи». После воцарения Александра I назначен в члены Комиссии по пересмотру уголовных дел. Репутацию одного из самых либеральных деятелей того времени, «нового Гракха», укрепило гуманное решение дела о раскольниках Филиппова согласия.

В 1808 году по просьбе князя А. Б. Куракина был назначен товарищем его в Министерство внутренних дел, а 1810 году занял его место и возглавил министерство, которое тогда ведало преимущественно вопросами промышленности и торговли (ибо существовало отдельное министерство полиции). По этому поводу Н. М. Лонгинов писал графу С. Р. Воронцову:

Козодавлев, министр внутренних дел, подлейший из подлецов, знающий порядок и течение обыкновенных дел и ничего никогда не значивший... Князь Куракин его вывел в люди, и когда просил себе в товарище по внутренним делам, государь сам сказал ему, что согревает змею за пазухой; однако, при вторичной просьбе его не отказал в этом выборе.

Управление Козодавлева запомнилось «отсутствием всякой излишней регламентации, стремлением предоставить промышленности наибольшую степень свободы и покровительством русскому производству сравнительно с иностранным». Сохранял пост министра до самой кончины в июне 1819 года. Князь П. А. Вяземский писал из Петербурга:

Третьего дня схоронили мы Козодавлева. Многие жалеют о нем, а я жалею о том, что часто смеялся над ним, хотя совесть и не упрекает меня в несправедливости. Я узнал после, что он был добрый человек, а прежде видел в нём только придворного министра, который за все и за всех хватался, сперва, чтобы получить, а потом — удержать своё место. Он умер, как попросту говорят, христианской смертью: спокойно и в полной памяти; заботился только о семействе и поручал его сердцу государя, а любимых своих чиновников — князю Голицыну, который в самый день смерти долго говорил с ним, имея поручение от государя успокоить его заботливость об оставшихся ближних его.

Резкие отзывы князя Вяземского и Лонгинова о Козодавлеве подтверждаются в некоторой степени свидетельствами и других современников, обвинявших Козодавлева в чрезмерном стремлении к почестям, корыстолюбии, бесхарактерности и малодушии. Таковы были отзывы графа С. P. Воронцова, И. И. Дмитриева, Державина, Карамзина и Вигеля, который вместе с тем называл Козодавлева и добрейшим человеком, не знавшим ни злобы, ни зависти. Пушкин признавал в Козодавлеве «совершенное бессилие и несчастную посредственность». Лично, как помещик, Козодавлев пользовался славой гуманного человека и немало сделал для своих собственных крепостных. Курировал реализацию указа о вольных хлебопашцах.

Литературные занятия

По поручению княгини Дашковой, у которой он служил советником, молодой Козодавлев подготовил первое собрание сочинений Ломоносова. В 1783 г. вступил в основанную княгиней Российскую академию. В 1783-84 гг. редактировал журнал «Собеседник», в котором опубликовал державинскую оду «К Фелице». Там же помещал и собственные стихотворные опыты, заслужившие высокую оценку Н. А. Добролюбова. Когда распределяли работы по составлению Академического словаря, принял на себя собирание слов на букву «С». Помимо стихов на случай, сочинил комедию «Нашла коса на камень» на сюжет из Лафонтена. В начале 1780-х на русской сцене шли переведённые им пьесы Гёте «Клавиго» и Энгеля «Перстень».

В период руководства министерством внутренних дел издавал газету почтового департамента «Северная почта». Входил в число основных авторов этого нестандартного и весьма популярного издания:

В газете помещались известия об открытиях учёных, о научных путешествиях, о заседаниях учено-литературных обществ, об открытии училищ и о библиотеках, о театре, о новых литературных произведениях. Печатались и корреспонденции как из-за границы, так и из провинции.

Семья

Жена (с 1785 года) — княжна Анна Петровна Голицына (1754—1820), дочь генерал-майора П. Я. Голицына, с 1816 года кавалерственная дама ордена св. Екатерины 2 степени; по словам А. Я. Булгакова — «очень приятная болтушка»; дама умная, ласковая и приятная. Её родителям принадлежало под Москвой село Свиблово. Во время приездов в столицу Булгаков часто бывал у гостеприимной, бездетной четы Козодавлевых:

Какой он гриб старый! Точно Гейм, когда ему будет сто лет. <..> Икру красную подавал за столом особенно, как чудо какое, а полынковое вино бережёт для себя одного. Узнав, что люблю шампанское, славным меня потчевал. Вина его хороши очень, и ко всякому есть фразочка: это фаворитина Питта славного.

Не имея своих детей, Козодавлевы воспитывали племянницу Анну Хилкову (1792—1868), бывшую в первом браке за князем С. Г. Щербатовым; во втором — за графом А. Н. Толстым.

Литература

• Сухомлинов М. И. О. П. Козодавлев // История Российской академии. Т. 6. СПб., 1882. С. 58—123.
• [memoirs.ru/rarhtml/Garshin_IV90_9.htm Гаршин Е. М. Один из русских Гракхов прошлого столетия // Исторический вестник, 1890. — Т. 41. — № 9. — С. 621—628.]
• [memoirs.ru/texts/Kozod_RS98_95_9.htm Козодавлев О. П. Рапорт обер-прокурора Правительствующего Сената Козодавлева генерал-прокурору князю П. В. Лопухину от 26 апреля 1799 // Русская старина, 1898. — Т. 95. — № 9.- С. 532. — Под загл.: О наблюдении за живописными портретами императорской фамилии.]

Отрывок, характеризующий Козодавлев, Осип Петрович

Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.