Курманжан Датка

К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)

Курманжан Датка
Курманжан Датка
Имя при рождении:	Курманжан Маматбай Кызы
Род деятельности:	Царица Алайских киргизов, военная, государственная и общественная деятельница
Место рождения:	аил Орок, город Ош Ошская область
Место смерти:	дер. Мады близ Оша, Ферганская область, Российская империя ныне Ошская область
Отец:	Маматбай
Супруг:	Алымбек датка
Дети:	сыновья: Абдылдабек Оморбек Мамытбек Асанбек Батырбек Камчыбек

Курманжа́н (Курманджа́н) Да́тка (кирг. Курманжан Датка; 1811 — 1 февраля 1907) — киргизская государственная и военная деятельница, предводительница и правительница алайских киргизов с 1832 по 1876 годы. Также известна как «Алайская царица», «Королева Юга» и «Мать нации». Имела звание датка (царица) в Кокандском ханстве и Бухарском эмирате. Полковник Российской императорской армии (1876).

Путь к власти

Курманжан Маматбай кызы родилась в аиле Орок (Орке) в городе Ош, в семье киргизов-кочевников из клана Мунгуш, населявшего окрестности Оша. Когда ей исполнилось 18 лет, родители Курманжан хотели выдать её замуж за мужчину, который был втрое старше девушки, но она, нарушив традицию, сбежала из юрты жениха и вернулась в дом своего отца, Маматбая, где жила в течение трёх последующих лет.

В 1832 году богатый алайский феодал бек Алимбек, имевший звание датки и возглавлявший племена алайских киргизов, освободил Курманджан от брачного договора и взял её в законные жёны. Она родила ему шестерых сыновей, была неизменной помощницей и советчицей. Их брак длился 29 лет и оборвался неожиданно: Алимбек, принимавший участие во многочисленных дворцовых интригах в Кокандском ханстве, в 1862 году во время одного из дворцовых переворотов попал в западню и был убит. Правление перешло к его пятидесятилетней супруге.

Сама Курманжан не только пользовалась уважением алайцев, но и фактически опиралась на преданное ей войско в составе 10 тысяч джигитов. Когда кокандский хан Худояр провозгласил алайских кыргызов своими подданными и обложил их налогами, правительница не только воспротивилась этому, но и сумела заставить Худояра отказаться от обложения кочевников податями, признать её в качестве нового правителя Алая и присвоить ей почётный титул «датка». Хан, известный своей надменностью, был вынужден встречать Курманджан Датку как самого знатного бека — впервые в Средней Азии и на всём мусульманском Востоке в честь женщины был устроен официальный приём. Признал алайскую правительницу и эмир Бухары Музаффар: он был вторым правителем, пожаловавшим ей титул «датка». На сегодняшний день Курманджан Датка принадлежит к немногочисленной категории женщин, которые когда-либо вставали во главе мусульманского государства.

Ставка Курманжан Датки находилась в небольшом аиле Гульча. Русский учёный А. П. Федченко, путешествовавший по Туркестану и посещавший Алай в сопровождении кыргызских джигитов, отметил, что Курманджан «пользуется огромным авторитетом, наши джигиты не говорили о ней иначе, как с великим уважением». С осторожностью и почтением относились к алайской правительнице и кокандские ханы, ценившие её способность сохранять власть над непокорным киргизским народом.

Российская экспансия

Сопротивление

В 1876 году русские войска вторглись на территорию Кокандского ханства и захватили его. При этом южнокиргизские районы, в частности, Алай, продолжали оставаться непокорёнными. Курманджан Датка, как и шестеро её сыновей, негативно отнеслась к появлению в Алайском регионе войск «белого царя», настроившись на оказание им сопротивления и формально возглавив борьбу алайских киргизов против русских войск.

Абдылдабек, Оморбек, Мамытбек, Асанбек, Батырбек и Камчибек — сыновья датки Алымбека и Курманджан Датки — засели в горных районах южной Киргизии и начали борьбу против вступивших на территорию Памиро-Алая русских частей. Полторы тысячи джигитов, ведомых сыновьями Курманджан Датки, заняли позиции в труднодоступной высокогорной местности Жанырык в 25 верстах от Гульчи. 25 апреля 1876 года произошёл первый масштабный бой киргизов с русскими войсками, продолжавшийся целый день. Русскому отряду удалось вытеснить противника с занимаемых позиций: понеся значительные потери, алайцы были вынуждены отступить. Существенную роль в исходе сражения сыграло вмешательство сарыбагышского манапа Шабдана Джантаева (Шабдан-батыра) — российского ставленника, джигиты которого во главе с Баяке-батыром Кумтугановым активно действовали против повстанцев.

Во время ведения боевых действий Курманджан Датка со своими аилами перекочёвывала в долину Коксу, в пределы Кашгара, однако здесь все аилы Курманджан были в силу своей беззащитности разгромлены уйгурскими кочевниками. Потеряв большую часть скота, киргизская правительница возвратилась на Алай, предприняв попытку ухода в Афганистан. Эта попытка окончилась неудачей: 29 июля части Шабдан-батыра вышли на след Курманджан Датки, настигли и окружили её. Учитывая большое влияние царицы на алайских кыргызов, князь Витгенштейн препроводил Курманджан в штаб, находившийся в Маргелане, не как обычную пленницу, а с особыми почестями. Ей были гарантированы неприкосновенность и полная безопасность.

Примирение с Россией

В штабе Курманджан Датку принимал первый военный губернатор Ферганы, будущий герой русско-турецкой войны генерал Михаил Скобелев. Российский генерал, соблюдая традиционный восточный обычай, угостил её сладостями, обращался к правительнице не иначе как «княгиня» и, согласно легенде, начал разговор с ней следующими словами: «О, мать стольких храбрых сыновей! Считай и меня своим сыном», чем весьма польстил Курманджан Датке. После беседы генерал собственноручно надел на «Королеву Юга» парчовый халат. Датка согласилась на просьбу Скобелева написать сыновьям письмо о прекращении сопротивления, но только взамен на обещание помилования для всех своих сторонников, в первую очередь сыновей, а также на назначение последних на правящие должности в новообразованных волостях Туркестанского генерал-губернаторства. Генерал согласился, и тогда Курманджан Датка официально объявила о присоединении земель алайских киргизов к Российской империи. За это российское правительство пожаловало ей чин полковника.

После присоединения к России на территории Алая было образовано пять волостей, четыре из которых: Кичи-Алайская, Наукатская, Гульчинская и Узгенская — согласно условию Курманджан Датки — перешли под управление её сыновей Камчибека, Мамытбека, Асанбека и Батырбека соответственно. Не вернулся в Алай лишь старший сын царицы, Абдылдабек. Он отправился для паломничества в Мекку, но по дороге умер от ран, полученных в недавних боях. Русский литератор и бывший народоволец Иван Ювачёв (будущий отец писателя Даниила Хармса), интересовавшийся биографией Курманджан во время своего путешествия по Средней Азии и лично общавшийся с её родственниками, писал, что её сыновья часто злоупотребляли благосклонностью властей и серьёзно превышали свои полномочия.

В дальнейшем Курманджан Датка взяла курс на установление дружественных отношений с российскими властями. Во многом этому способствовал Шабдан-батыр, роль которого среди кыргызов в то время существенно возросла. Более того, есть сведения, что он пытался свататься к давно овдовевшей Курманджан, но она ответила ему отказом.

Политика в составе России

Теперь, в это спокойное время, хочу сказать следующее: весь мой народ и я сама и мои родственники против Вас никогда не замышляли выступить. С нашей стороны никакого вреда нет. Если мой народ сделает плохо, сделает измену, я самым строгим образом накажу виновных, а сама до скончаний моих дней в жизни буду терпеть муки угрызения… Маматбай кызы Курманжан датка.

— из письма Курманджан Датки к генерал-губернатору Михаилу Ионову

Российские политические и военные деятели, лично знавшие Курманджан: Лев Костенко, Михаил Ионов, Константин Кауфман — отмечали её житейскую мудрость, несмотря на отсутствие грамотности, и необычайное уважение среди соотечественников. Многие чиновники лично обращались к Датке за советом. С майором (впоследствии — полковником) М. Е. Ионовым, первым начальником Ошского уезда, Курманджан Датка на протяжении долгих лет сохраняла дружеские отношения, вела длительную переписку, обменивалась подарками и фотографиями.

В 1881 году туркестанский губернатор Кауфман ходатайствовал перед военным министром Дмитрием Милютиным о пожаловании Курманджан Датке пенсии в размере 500 рублей ежегодно, отметив, что царица Алая, потерявшая на границе с Кашгаром бо́льшую часть своего имущества во время бегства в 1876 году, «весьма стеснена в жизни». Однако министерство финансов сочло, что Датка не имеет права на пенсию от правительства и к тому же получает доход с небольшого участка земли. Поэтому размер пенсии был сокращён с 500 до 300 рублей.

Во время памирских походов русской армии Курманджан Датка отдала приказ своим людям доставлять провиант в отряд полковника Михаила Ионова. Она вела себя предусмотрительно и во время многочисленных восстаний на территории бывшего Кокандского ханства, предпочитая занимать пророссийскую или же нейтральную позицию.

Отшельничество

Арест и гибель сына

В 1893 году в дом к одному из сыновей Курманджан Датки — Камчыбеку — с обыском пришёл русский таможенный объездчик в сопровождении двух стражников, имевший сведения о том, что Камчыбек только что получил контрабандный груз из Афганистана, переправленный через Кашгар. Хозяина в это время дома не было, он находился в Оше. Таможенники оскорбили его жену, отрубив ей косу под предлогом того, что в ней спрятаны драгоценности, и нукер Камчыбека Акбалбан решил отомстить за это без ведома своего бека, убив и объездчика, и обоих стражников.

Карасакал, сын старшего брата датки Алымбека, оклеветал Камчибека, сказав, что у того есть жорго (иноходец), способный за одну ночь обернуться из Оша в Алай и обратно. Проверка показала, что жорго уложился в срок. Это стало главной уликой против Камчибека. Вместе с Камчибеком арестовали его брата Мамытбека, племянника Арстанбека, а также Мирзапаяса (племянника жены Мамытбека) и нукера Ак-Палвана по обвинению в контрабанде и убийстве таможенных чиновников. Два года они сидели в тюрьме, ожидая приговора. Всего же по этому делу был арестован 21 человек.

Бывшая правительница поехала в Маргелан к генерал-губернатору Повало-Швейковскому и обратилась к нему с просьбой о помиловании сыновей и внуков. Она сумела спасти Мамытбека, Арстанбека и Мирзапаяса от гибели — смертную казнь заменили каторжными работами в Иркутской губернии. Любимого сына Курманжан, Камчыбека, спасти не удалось. 3 марта 1895 года он был повешен вместе с Ак-Палваном на центральной площади города Оша в присутствии матери. Легенда гласит, что первая попытка повешения окончилась неудачей — порвалась верёвка, на что Курманжан сказала: «Всевышний против», попросив отменить наказание. Но чиновник, следивший за казнью, отдал повторный приказ.

Существует версия, что Камчыбек всё-таки был помилован указом царя, но помилование якобы пришло слишком поздно, когда осуждённый уже был казнён. Смерть сына оказала сильное моральное воздействие на Курманжан: женщина оставила общественную жизнь, покинула свои владения и стала затворницей, поселившись в деревне Мады неподалеку от Оша.

Фотографии Курманджан Датки, сделанные в конце XIX века
(впервые опубликованы в книге И. П. Ювачёва)

• Kurmanjan2.JPG

  Курманджан Датка

• Kurmanjan3.JPG

  Курманджан Датка демонстрирует вывешенное около юрты приданое своей внучки

• Kurmanjan4.JPG

  Курманджан Датка (в центре) с сыном Асанбеком (слева) и слугой, держащим родовую шашку, пожалованную кокандским ханом

• Kurmanjan grave.JPG

  Могила сына Курманджан Камчибека, казнённого в 1895 году, и место захоронения самой Курманджан Датки

Последние годы

Вскоре после того, как Курманджан Датка стала отшельницей, о ней доложили императору Николаю II, и он решил пожаловать ей специальный царский подарок — золотые дамские часы с изображением государственного герба империи с цепочкой и брошью, украшенные бриллиантами и розами. В сопровождении многочисленной конной стражи в селение Мады прибыл Ошский уездный начальник, торжественно вручивший «Королеве Юга» подарок императора.

В июне — июле 1906 года, за полгода до смерти Курманджан Датки, в ходе знаменитой Азиатской экспедиции через Алайскую долину проезжал русский путешественник и будущий маршал Финляндии Карл Густав Эмиль Маннергейм. Он остановился в Оше и посетил юрту бывшей киргизской правительницы. В своих походных дневниках Маннергейм оставил воспоминания об алайских киргизах, о своём общении с сыном Курманджан Датки Асанбеком в его ставке и, конечно, о встрече с самой «Алайской царицей». Маннергейм был поражён тем, как просто 96-летняя мусульманка согласилась сфотографироваться, да ещё и верхом на лошади.

Курманджан Датка умерла 1 февраля 1907 года в своём доме в Мады. Она была похоронена в Оше рядом с сыном Камчибеком, казнённым в 1895 году.

Личность

Поэтический талант

Курманджан сочиняла стихотворения, подписывая их именем Зыйнат. Современники высоко ценили Зыйнат как поэтессу, ставя её в один ряд со знаменитыми поэтессами Средней Азии XIX века — Надирой, Дильшот, Махзурой. Царица сочиняла произведения не только на родном киргизском языке, но и на тюркском и фарси. До наших дней сохранилась лишь малая часть её поэтического наследия. Относительно широко известно её траурное стихотворение (кошок), посвящённое казнённому сыну Камчибеку. Оно было переведено на несколько языков, в том числе на русский М. Рудовым:

Сокол мой, сынок Камчибек, Покидаешь ты бренный мир, Оставляешь неверный мир, Сеть расставил жестокий век, Захлестнули тебя петлёй, Расстаётся душа с тобой. Я скрутила горе своё, Чтоб народ от беды сберечь, В сердце скрыла горе своё, Чтоб народ в беду не вовлечь. Ты главы своей не склонил, Честь джигита ты защитил. Как в куреше, по пояс гол, Смерть презревши, в расцвете сил Ты на схватку без страха шёл. Сын мой верный, прощай, прости. Ты шейит на святом пути!

Воспоминания современников

О личностных качествах Курманджан Датки сохранилось очень мало сведений. Известно, что она была в меру аскетична, не увлекалась шумной городской жизнью: и зиму, и лето она проводила в войлочной юрте, кочуя по склонам Алайского хребта.

Офицер российской армии Борис Тагеев, присутствовавший при разговоре Курманджан Датки и Михаила Скобелева, описывал царицу как «киргизку небольшого роста, хотя немолодую, но красивую, одетую в парчовый халат, отороченный каким-то мехом». Других воспоминаний о внешности Курманджан не сохранилось.

Иван Ювачёв лично не был знаком с Курманджан, но со слов её родственников (в частности, сына Мамытбека) описывал царицу в своей книге следующим образом:

В своих длинных красивых речах Курбан-Джан выказывала большой ум и дипломатические способности. Несмотря на старость, глаза её сохраняли ещё живые огоньки, а в чертах лица проглядывала выделяющая её от других киргизок особенная миловидность.

— И. П. Ювачёв

Значение и память

За десять лет единоличного правления в Алайской долине Курманджан Датка показала себя как незаурядный государственный деятель, а легенды, слагавшиеся о Датке, передавались из поколения в поколение и дошли до наших дней.

Курманджан пользовалась огромным авторитетом не только среди алайских и кашгарских киргизов. Русские и зарубежные путешественники, военные и государственные деятели, колониальные чиновники непременно наносили визит Курманджан Датке, если оказывались на юге Киргизии. Истории известен случай, когда люди Курманджан спасли от смерти двух британских эмиссаров, попавших в снежную бурю по пути из Индии в Бухару.

Особенно глубокое впечатление «Алайская царица» оказывала на европейцев. Статьи о легендарной Курманджан Датке, в том числе и прижизненные, публиковались в российских, французских, немецких, польских и многих других европейских изданиях.

В 2002 году была издана книга о Курманджан Датке на трёх языках — киргизском, русском и английском. В 2004 году на проспекте Эркиндик в дубовом сквере в Бишкеке был воздвигнут памятник правительнице. Именем Курманджан Датки также названы улицы в Бишкеке и Оше.

Портрет Курманджан можно увидеть на лицевой стороне киргизских банкнот достоинством 50 сомов всех трёх эмиссий. На оборотной стороне находится изображение архитектурного комплекса в Узгене — городе, когда-то входившем в состав владений Курманджан.

Имя Курманджан Датки носит международная премия, учреждённая Киргизско-Российским славянским университетом. Премия неоднократно вручалась деятелям науки, культуры и политики разных стран, в частности, первым леди Казахстана (Саре Назарбаевой) и России (Людмиле Путиной).

В конце 2010 года в бишкекском кинотеатре «Ала-Тоо» прошла презентация полнометражного документального фильма З. Эралиева «Тоо ханшасы» («Горная царица»), созданного по инициативе Благотворительного фонда Курманджан Датки. На презентации присутствовали официальные лица, в том числе президент Киргизии Роза Отунбаева.

Курманджан Датка — редкая историческая фигура, она взяла на себя ответственность в очень сложный период правления Кокандского ханства, Китая и России. Её мудрость, дипломатические способности спасли нас от гибели и разрушения. Она способна была найти выход из любой сложной ситуации, потому и Россия, и Кокандское ханство вынуждены были с ней считаться.

— Р. И. Отунбаева

Указом и. о. Президента Кыргызской Республики от 28 декабря 2010 года 2011 год в стране был объявлен годом Курманджан Датки, с момента рождения которой исполняется 200 лет. Президент также провела встречу с двумя правнуками Курманджан, киргизским общественным деятелем Чыныбеком Абдыкапаровым и профессором экономики Адылбеком Султанбековым, выразившими своё согласие с решением Розы Отунбаевой.

В 2014 году 31 августа в День независимости Кыргызстана прошла премьера исторического эпического фильма «Курманжан Датка» режиссёра Садык Шер-Нияза киностудиями «Кыргызфильм» и «Айтыш фильм». Это первый за годы независимости Кыргызстана полнометражный художественный исторический фильм, снятый по заказу Правительства Кыргызской Республики. Фильм повествует о жизни и деятельности «Алайской царицы», которая была предводительницей кыргызов в XIX веке и считается матерью нации. Мировая премьера фильма состоялась 22 августа 2014 году на международном Монреальском кинофестивале. В октябре 2014 года фильм был выдвинут от имени Кыргызстана на соискание премии «Оскар» в номинации «Лучший фильм на иностранном языке». Помимо этого, фильм номинирован на российскую кинопремию «Ника».

Литература

• Абрамзон С. М. Кыргызы и их этногенические и историко-культурные связи. — Ленинград, 1971.
• Акаев А. А. О выдающихся личностях. — Бишкек, 1999.
• Бартольд В. В. Избранные труды по истории кыргызов и Кыргызстана. — Бишкек, 1998.
• Газиев А. Курманжан-датха — некоронованная царица Алая. — Бишкек, 1991.
• Кыргызстан — Россия: история взаимоотношений. Сборник документов и материалов. — Бишкек, 1998.
• Мокрынин В. П. По следам прошлого. — Бишкек, 1986.
• Плоских В. Кыргызы. Кокандское ханство. — Бишкек, 1977.
• Плоских В. История кыргызов и Кыргызстана. — Бишкек, 2000.

Отрывок, характеризующий Курманжан Датка

– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.