Линейные корабли типа «Норманди»
Линейные корабли типа «Норманди» (фр. Normandie — Нормандия) — серия французских линейных кораблей, намечавшихся к постройке в 1910-х годах. Являлись развитием линейных кораблей типа «Бретань». Представляли собой попытку французских конструкторов создать корабли, не уступающие линкорам других стран в огневой мощи, при ограниченном водоизмещении, что диктовалось размерами французских сухих доков. Впервые в мире были применены четырёхорудийные башни главного калибра. Всего планировалось построить 5 линкоров этого типа: «Норманди», «Лангедок», «Гасконь», «Фландр», «Беарн».
Первые четыре были заложены в 1913 году, последний в 1914 году. Три корабля были спущены на воду в 1914 году, «Лангедок» в 1916 году. Однако события Первой мировой войны вынудили прекратить достройку линкоров. Последний корабль этого типа — «Беарн» был спущен на воду уже в 1920 году. По условиям Вашингтонского морского договора строительство всех линкоров было прекращено, но условия договора позволили Франции перестроить «Беарн» в авианосец, что и было выполнено в 1923—1927 годах.
Дальнейшим развитием проекта должны были стать линкоры типа «Лион».
Содержание
История проектирования
5 декабря 1911 года Технический отдел французского Морского министерства подготовил анализ закладываемых по программе 1912 года линкоров типа «Бретань». Технический отдел сожалел, что его специалисты не были привлечены к разработке конструкции данных кораблей. В документе говорилось, что расположение башен в центральной части корабля в диаметральной плоскости уже было опробовано на броненосцах программы 1886 года — «Формидабле» и «Amiral Baudin» и было признано неудачным. Орудия, расположенные таким образом, имели ограниченные углы обстрела, а стрельба из них приводила к повреждению надстроек. По мнению авторов документа, в силу вышеперечисленного следовало отказаться от такого расположения башен на линкорах программы 1913 года. Директор конструкторского департамента ознакомил с анализом морского министра и Верховный совет флота. 5 января 1912 года морским министром был поднят вопрос о разработке технического задания для линкоров 1913 года, во время обсуждения которого у собравшихся возникло понимание, что новые линкоры должны отличаться по конструкции от кораблей типа «Бретань». Требовалось определить водоизмещение и скорость, а также размещение вооружения — в двух-, трёх- или четырёхорудийных башенных установках. Технический отдел в срочном порядке разработал ряд эскизных проектов, которые были представлены на рассмотрение 1 февраля 1912 года[2].
На проект накладывался ряд технических ограничений. Так, исходя из глубин французских портов, якорных стоянок и размеров имевшихся доков, выходило, что длина будущих кораблей ограничена пределом в 170—172 метра, ширина — порядка 27,5 метров, осадка — 8,8 метра. При таких размерениях нормальное водоизмещение должно было составлять порядка 25 000 тонн. Эта цифра включала только 700 тонн угля в бункерах, при 2700 т угля и 300 т нефти при полном водоизмещении. Водоизмещение по сравнению с «Бретанью» выросло на 1500 тонн и многими рассматривалось как предельное. Между тем, за рубежом это водоизмещение уже было превышено. В Великобритании были заложены линкоры типа «Айрон Дюк» (25 000 т, 10×343-мм), в Германии — линкоры типа «Кёниг» (26 575 т, 10×305-мм), в США — линкоры типа «Пенсильвания» (31 400 т, 10×356-мм). В Великобритании планировались к закладке линкоры типа «Куин Элизабет» (27 500 т, 8×381-мм), и даже в Италии начались работы по созданию линкоров типа «Карачолло» водоизмещением в 29 500 тонн[3].
При ограничении нормального водоизмещения в 25 000 тонн можно было создать линкор с вооружением как у «Бретани» и скоростью в 21 узел. При снижении скорости до 20 узлов появлялась возможность разместить 12 340-мм орудий. Орудия располагались по линейно-возвышенной схеме — в каждой оконечности по одной четырехорудийной и одной возвышенной двухорудийной башне. Рассматривался вариант размещения 12 340-мм орудий в трех четырехорудийных башнях. Третья располагалась в центральной части — вариант так критиковавшийся техническим департаментом. Еще одним вариант имел вооружение из 16 305 мм орудий — четыре четырехорудийных башни по линейно-возвышенной схеме. Идея использования четырехорудийных башен была не нова и уже предлагалась Дюпонтом (англ. M. Dupont), инженером оружейного завода в Сен-Шамоне (англ. Compagnie des forges et aciéries de la marine et d'Homécourt). По паре орудий располагались в двух люльках. Пара орудий поэтому заряжалась и проводила выстрел одновременно. Для снижения вероятности вывода из строя четырех орудий одним снарядом башня делилась вертикальной 40-мм перегородкой на две полубашни. Была предложена отличная от «Бретани» схема защиты, но подробностей о ней не сохранилось. Особое внимание было уделено повышению дальности плавания. Турбинные корабли с прямым приводом на вал обладали низкой экономичностью на крейсерских ходах. Поэтому был предложен вариант четырехвинтовой комбинированной установки мощностью 32 000 — 35 000 л.с. Внутренняя пара валов приводилась во вращение турбинами, без режима заднего хода. А внешняя пара валов приводилась во вращение паровыми машинами мощностью 16 000 — 16 800 л.с. Паровые машины должны были обеспечивать крейсерский ход до 16 узлов и обеспечивать задний ход корабля. Такая комбинированная установка мощностью 47 000 л.с. была в частности установлена на лайнерах «Олимпик» и «Титаник»[3]. Были однако и отличия в установках для линкоров и лайнеров. На «Норманди» пар после паровых машин не должен был поступать на турбины. Лайнеры в основном эксплуатировались на одной постоянно скорости, а для линкоров нужна была многорежимная силовая установка. Поэтому контуры паровых машин и паровых турбин были раздельными[4].
Французский флот серьезно отставал от флотов Великобритании и Германии. К 1911 году вступили в строй броненосцы типа «Дантон». К этому времени в Великобритании ввели в состав флота первые десять дредноутов, пять линейных крейсеров и заложили сверхдредноуты типа «Орион». У немцев были построены восемь дредноутов и один линейный крейсер. Даже американцы, не считавшиеся в начале 20 века великой морской державой, ввели в строй шесть дредноутов. Велось строительство ещё большего числа новых крупных кораблей. На этом фоне закладка во Франции в 1910—1911 четырех дредноутов типа «Курбэ» и в 1913 трех типа «Бретань» была недостаточной. 30 марта 1912 года была принята амбициозная программа развития флота 1912 года (фр. Statut naval). По нему к 1920 году французский флот должен был включать в себя 28 линкоров. Кроме относительно новых броненосцев типов «Републик», «Веритэ», «Дантон», дредноутов «Курбэ» и сверхдредноутов «Бретань» необходимо было заложить ещё 10 кораблей. В 1913 и 1914 годах должны были быть заложены по два дредноута типа «Норманди», в 1914 году — четыре дредноута типа «Лион» водоизмещением 29 000 т, и в 1917 году — два дредноута нового типа. Вскоре программа была пересмотрена с целью получения к 1918 году 12 сверхдредноутов в составе флота. В 1913 году следовало заложить четыре линкора типа «Норманди», в 1914 году — однотипный с ними пятый корабль, и в 1915 году — четыре линкора типа «Лион»[5].
Генеральный штаб 26 марта 1912 года озвучил своё видение облика будущих линкоров. Калибр орудий 340-мм. От трехорудийных установок предложенных заводом в Сен-Шамон рекомендовано было отказаться. Предлагалась линейно-возвышенная схема расположения двух четырех- и двух двух-орудийных башен. Она обеспечивало максимальное количество орудий при минимальном водоизмещении. Если при дальнейших расчетах окажется, что оконечности будут сильно перегружены, рекомендовано было вернуться к схеме «Бретани» с двухорудийными башнями. Корабли должны были нести 300-тонный запас нефти, поэтому было рекомендовано оснастить линкоры системой дозаправки в море новых полностью нефтяных 800-тонных миноносцев. Силовая установка была предложена турбинная, как более подходящая для военного времени и единственная могущая обеспечить скорость в 21 узел. Максимальная осадка не должна была превысить 9 метров. Верховный совет флота на совещаниях 3 и 4 апреля пришел к следующим решениям:
- За основу принимается схема размещения 340-мм орудий как на «Бретани», пока конструкторский департамент не сможет выдать работоспособной конструкции четырехорудийной башни
- Принимается комбинированная силовая установка
- Не принимается новая схема защиты. Используется схема защиты как на «Бретани» с возможным увеличением толщины пояса и защиты боевой рубки.
- Для вспомогательной артиллерии вместо первоначально рассматривавшихся 22 138,6 мм установок — два калибра — 18 138,6 мм и 12 100 мм.
- Предложение по использованию башен или парных установок 138,6 мм орудий отклоняются. Они не обеспечивали быстрого и гибкого переноса огня в широком диапазоне углов обстрела. И, самое главное, затрудняли ручное заряжание орудий, обеспечение чего по тем временам считалось одним из важных требований[6].
Технический совет начал работу над двумя проектами. В проекте А7 вооружение состояло из десяти 340 мм орудий в двухорудийных башнях. В проекте А7 bis было предложено разместить 12 340-мм орудий в трех четырехорудийных башнях. Это позволяло в рамках 25 000 т ограничения получить линкор с 12 340-мм орудиями и скоростью в 21 узел. По сравнению с вариантом с использованием двух- и четырех-орудийных башен экономия веса составляла 240 тонн. Прогресс завода Сен-Шамон в разработке проекта четырехорудийных башен позволил министру утвердить предложения завода 6 апреля и подписать договор на разработку установок 20 июля. Технический отдел при этом сообщил что не успеет в отведенное время осуществить разработку и наладить производство 100-мм орудий, поэтому решением министра 23 мая решено было использовать только орудия калибра 138,6 мм. 26 июня проекты легли на стол контр-адмиралу, отвечающему за военно-морские разработки. 5 июля проекты были переданы на рассмотрение верховного совета. С рекомендацией принять в работу проект А7 bis, как имеющий лучшее вооружение и защиту. Этот же выбор поддерживал и глава технического отдела. Через три дня на заседании верховного совета флота эта рекомендация была одобрена. Проект А7 bis и был затем представлен и одобрен Техническим комитетом 26 октября 1912 года. Наибольшую критику вызвало расположение единственной мачты позади дымовой трубы. Испытания «Лайона» показали, что такое расположение приводит к невозможности нахождения на командно-дальномерных постах (КДП) из-за горячих газов. Также это приводит к затруднению в распознавании флажных сигналов, скрытых в дыму. Перенос мачты вперед дымовой трубы был затруднен из-за того, что в таком случае воздействию газов подвергались антенны радиосвязи. Поэтому комитет рекомендовал разместить две сигнальных мачты, что позволяло вынести КДП перед носовой трубой и приемлемо разместить радиоантенны[6].
Четыре корабля программы 1913 года, будущий тип «Норманди», должны были составить одну дивизию. Они получили комбинированную силовую установку[7]. Пятый корабль — «Беарн» должен был составить одну дивизию с тремя кораблями типа «Бретань». Поэтому он получил чисто турбинную установку[8].
Конструкция
| Проектные статьи весовой нагрузки, т[9] | |
|---|---|
| Оснащенный корпус | 6969,61 |
| Бронирование | 7637,37 |
| Корпусные принадлежности и стационарное оборудование | 5213,84 |
| Номинальная нагрузка (запасы и передвижное оборудование) | 5222,04 |
| Запас водоизмещения | 187,91 |
| Итого нормальное водоизмещение | 25 230,77 |
Корпус
Линкоры должны были иметь длину между перпендикулярами 170,6, по ватерлинии 175, наибольшую — 176,4 м. Ширина должна была составить 27,0 м, осадка — 8,65 м. Водоизмещение при полной нагрузке должно было составить 25 230,77 т. Корпус имел прямой форштевень, с плавным округлением в подводной части. Палубы были плоскими, без подъема к носу. Высота надводного борта у форштевня составляла 6,85 м, на ахтерштевне — 4,6 м. Борта не имели завала внутрь, а в носовой части имели небольшой развал наружу. В кормовой оконечности располагались два параллельных полубалансирных руля. Линкоры имели протяженный полубак и носовую надстройку с нижним ярусом от борта до борта. Благодаря этому носовая башня главного калибра имела большую высоту над ватерлинией, что должно было обеспечить возможность её использования в свежую погоду. Корабли имели две дымовых трубы и высокую грот-мачту. Общий вес корпуса корабля составлял 6969,61 т[8].
По сравнению с типом «Бретань» была изменена форма кормы, для того чтобы установить два параллельных руля[6]. «Бретань» сильно заливало на волне. По сравнению с ней оконечности «Нормандии» были менее нагруженными, поэтому проблем с мореходностью не должно было возникнуть. Получилось улучшить и показатели остойчивости — расчетная метацентрическая высота должна была составить 1,45 м[9].
В состав плавсредств входили два 10-метровых паровых катера, три 11-метровых моторных катера для адмирала и офицеров, две 13-метровые шлюпки, два 11-метровых рабочих катера, два 8,5-метровых вельбота, два 5-метровых яла, две 3,5-метровых плоскодонных лодки и две 5,6-метровых складных парусиновых шлюпки[10].
Экипаж по штату состоял из 41 офицера, 124 старшин, 996 матросов, 22 вольнонаемных и 18 музыкантов. Была возможность размещения адмирала со своим штабом[10].
Бронирование
Схема бронирования в целом повторяла таковую на «Бретани», с увеличением толщин брони в некоторых местах. Общий вес защиты составлял 7637,365 тонн, или чуть более 30 % от полного водоизмещения. Броневой пояс защищал практически весь борт по ватерлинии, отсутствуя на небольшом участке в кормовой оконечности[8]. Главный броневой пояс изготавливался из цементированной брони и в районе цитадели имел толщину 280 мм. Через тиковую подкладку он крепился к обшивке из двух слоев судостроительной стали толщиной по 10 мм[11][прим. 1]. В подводной части, в месте где снаряду нужно было пройти еще толщу воды, пояс имел утоньшение к низу. В оконечности главный пояс продолжался поясами меньшей толщины — в корме 120 мм и в носовой части 180 мм[12]. В районе цитадели, от второй башни главного калибра до кормового каземата средней артиллерии шел верхний пояс. Он изготавливался из плит, нижний край которых имел толщину 280 мм, а кверху они постепенно сужались до 240 мм[11]. Между барбетами второй и средней башен главного калибра каземат средней артиллерии прикрывался плитами 180-160-мм толщины. Линкоры имели две броневых палубы. Обе имели толщину 50 мм. Нижняя имела скосы толщиной 70 мм, которые уходили к нижней кромке главного броневого пояса[12].
Защита артиллерии главного калибра рассчитывалась на противостояние собственным снарядам[12]. Башни главного калибра имели лобовую плиту из 300 мм на двух слоях стали по 20 мм[13], боковые стенки толщиной 250 мм и крышу толщиной 100 мм. Барбеты имели толщину 280 мм. Боевая рубка была защищена 300 мм броней. Противоторпедная защита на миделе имела глубину около 3 м и включала в себя одну противоторпедную переборку из трех слоев стали по 10 мм[12].
Вооружение
Главный калибр линкоров типа «Норманди» — двенадцать 340-мм 45-калиберных орудий модели 1912 года, размещенных в трёх четырехорудийных башенных установках. Башни располагались по линейно-возвышенной схеме — по одной в оконечностях и одна в центре по диаметральной плоскости[12]. Высота осей цапф носовой башни относительно ватерлинии составляла 11,1 м, у средней башни — 9,8 м, у кормовой — 7,5 м. Углы обстрела составляли 140, 150 и 135 градусов на каждый борт соответственно[14].
340-мм орудие образца 1912 года весило 66 950 кг[12]. Затвор поршневой, системы Велина. Заряд пороха массой 153,5 кг состоял из четырёх картузов[15]. Бронебойный снаряд имел массу 555 кг, фугасный — 465 кг. Начальная скорость бронебойного снаряда составляла 800 м/с. При максимальном угле возвышения орудий в 18° максимальная дальность стрельбы этим снарядом должна была составить 18 000 м[12].
Каждая башня делилась броневой перегородкой на две «полубашни». Каждая полубашня имела собственные снарядные и зарядные погреба и систему подачи. Пара орудий в каждой полубашне находилась в общей люльке и могли вести огонь и перезарядку только совместно. Скорострельность должна была составить 2 выстрела в минуту на орудие. Боезапас должен был составить по 100 снарядов на ствол[12].
Для управления огнём главного калибра предназначались пять 3,66-м дальномеров. Два из них располагались на крыше боевой рубки, ещё по одному — на каждой башне. Управление стрельбой каждой башни могло осуществляться как с центрального поста, так и индивидуально. Также каждая башня могла служить в качестве резервного поста управления стрельбой. Для ведения ночной стрельбы предназначались пять боевых 90-см прожекторов[14].
Противоминный калибр состоял из двадцати четырёх 138,6-мм орудий образца 1910 года с длиной ствола 55 калибров. Орудие имело раздельно-гильзовое заряжание и углы подъёма −7°/+15°. Масса порохового заряда 10,4 кг[16]. Фугасному снаряду массой 31,5 кг сообщалась начальная скорость 840 м/с, что обеспечивало максимальную дальность 15 100 м. Скорострельность составляла 5—6 выстрелов в минуту. Противоминная артиллерия была расположена в восьми трёхорудийных казематах — по четыре каземата с каждого борта. Носовая пара казематов располагалась в носовой надстройкой перед средней башней главного калибра. Кормовая пара казематов располагались на одну палубу ниже верхней палубы. Остальные казематы располагались на верхней палубе в центральной части. Боезапас составлял по 275 выстрелов на орудие[14].
Вооружение дополнялось 47-мм пушками Гочкиса образца 1902 года. Они располагались на станках для зенитной стрельбы на палубе полубака в районе второй дымовой трубы. Минно-торпедное вооружение состояло из шести 450-мм торпедных аппаратов, расположенных побортно в районе боевой рубки (два с правого и один с левого борта) и под кормовой надстройкой (два с левого, один с правого борта). Общий боезапас составлял 36 торпед[14].
Энергетическая установка
Энергетическая установка линкоров типа «Норманди» мощностью 32 000 л. с. обеспечивала скорость хода в 21 узел. Кратковременно на форсаже энергетическая установка могла развить 45 000 л. с., чего должно было хватить для достижения скорости в 22 узла[8][прим. 2]. Все корабли этого типа оснащались четырьмя гребными винтами. Первые четыре линкора серии получили комбинированную силовую установку, состоящую из двух четырёхцилиндровых паровых машин тройного расширения с приводом на вешнюю пару валов и паровых турбин с прямым приводом на внутреннюю пару валов. Диаметры цилиндров паровых машин несколько отличались в зависимости от изготовителя. Первый цилиндр высокого давления имел диаметр поршня 1,16—1,18 м, второй, среднего давления, имел диаметр 1,66—1,73 м, за ними шли два цилиндра низкого давления с диаметром поршня 1,98 м. В комплект турбин входили турбины высокого и низкого давления. На «Нормандии» и «Фландре» стояли турбины Парсонса, на «Гаскони» — системы «Рато-Бретань», а на «Лангедоке» — системы «Шнайдер-Золли»[13].
Внешняя пара четырёхлопастных винтов имела диаметр 5,2 м с шагом 6,37 м при частоте вращения на полном ходу 115 об/мин. Внутренняя пара винтов была трехлопастной с диаметром 3,34 м и шагом в 3,1 м при максимальной частоте вращения 280 об/мин. Турбины не имели ступеней заднего хода. Для этого и для крейсерского хода в 16 узлов использовались паровые машины. На пятом корабле серии — «Беарне», стоял четырёхвальная установка с четырьмя комплектами турбин системы Парсонса с прямым приводом на четыре вала. Несмотря на то, что во Франции в 1913 году был заказан миноносец Enseigne Gabolde[en][прим. 3] с зубчатым редуктором, ставить на «Беарн», заложенный в 1914 году, турбозубчатый агрегат не рискнули. Турбины с приводом на внутренние валы были такие же, как и на остальных кораблях серии. В комплект турбин с приводом на внешние валы входили турбина высокого давления и две турбины низкого давления. Вместе с каждой ТНД стояла турбина крейсерского хода. Турбины размещались в трех параллельных отсеках. Центральное занимали турбины низкого давления. Пар подавался сначала на ТВД, потом на одну из ТНД. Все винты были трехлопастными диаметром 3,34 м с шагом 3,1 м[13].
Паром корабли обеспечивали вертикальные котлы с трубками малого диаметра с давлением пара 20 кг/см²[13]. Количество и тип паровых котлов также различались по кораблям серии. «Норманди» и «Гасконь» имели по 21 водотрубному котлу Гюйо-дю Тампля, «Фландр» и «Лангедок» — по 28 котлов Бельвиля, «Беарн» — 21 котёл Никлосса. Все котлы имели смешанное отопление[8]. Для линкоров с 21 котлом первыми от носа шли котельные отделения № 1 и № 2 с шестью котлами в каждом, затем погреба 138-мм орудий, потом котельное отделение № 3 с 9 котлами, подбашенное отделение средней башни ГК и отделение пароконденсаторов[8].
Расход топлива при 10 часовых испытаниях на скорости 21 узел составлял по 180 кг угля или 135 кг нефти на 1м² колосниковой решетки. При форсировке мощности на трехчасовых испытаниях расход угля составил 225 кг на 1м². Нормальный запас топлива составлял 900 т. Полный запас топлива — 2700 т угля и 300 т нефти. Для кораблей с комбинированной силовой установкой полного запаса топлива должно было хватать ля дальности 1800 миль на полном ходу, и при использовании только паровых машин 3375 миль на 16 узлах и 6500-6600 миль на 12 узлах[13][8].
Для выработки электроэнергии использовались четыре турбогенератора мощностью по 400 кВт, обеспечивающих бортовую сеть питанием с напряжением 220 В. Турбогенераторы располагались вокруг средней башни главного калибра и каждый оснащался собственным пароконденстатором[13][8].
Строительство и судьба
| Представители[6] | |||||
|---|---|---|---|---|---|
| Корабль | Оригинал названия |
Верфь | Дата закладки | Дата спуска на воду |
Планируемая дата ввода в строй |
| «Норманди» | Normandie | Ateliers et Chantiers de la Loire, Сен-Назер | 18 апреля 1913 | 19 октября 1914 | март 1916 |
| «Лангедок» | Languedoc | Forges et Chantiers de la Gironde, Бордо | 18 апреля 1913 | 01 мая 1915 | марта 1916 |
| «Фландр» | Flandre | Военно-морская верфь в Бресте | 01 октября 1913 | 20 октября 1914 | июнь 1917 |
| «Гасконь» | Gascogne | Военно-морская верфь в Лорьяне | 01 октября 1913 | 20 сентября 1914 | июнь 1917 |
| «Беарн» | Beam | Forges et Chantiers de la Mediterrenee, Ла-Сен-сюр-Мер | январь 1914 | апрель 1920 | 1917[прим. 4] |
После постройки серии из пяти линкоров типа «Норманди» французский флот должен был получить две дивизии сверхдредноутов четырех-корабельного состава. Постройка первых четырех линкоров была включена в программу 1913 года. Заказ на «Нормандию» и «Фландр» был выдан 12 декабря 1912 года, на «Гасконь» и «Лангедок» 30 июля 1913 года. Пятый корабль строился по программе 1914 года. Сначала он носил имя «Ванде», но потом оно было сменено на «Беарн». Заказ на него выдали 3 декабря 1913 года. Его контрактная стоимость без вооружения составила 57 165 млн франков. «Беарн» был заложен 5 января 1914 года на стапеле № 1 верфи частной компании «Форж э Шантье де ля Медитерран» в Ла-Сейне с заводским № 1071[17].
С началом первой мировой войны работы над линкорами были приостановлены, так как все ресурсы были направлены на нужды армии. С целью освобождения стапелей первые четыре корабля были спущены на воду с августа 1914 по май 1915 года. 23 июля 1915 года военно-морское руководство приостановило все работы на них, поскольку считало их строительство задачей низкого приоритета. Корпуса на верфях были законсервированы. В конце июля 1915 года были приостановлены и работы над системами вооружения. Четыре готовых 340-мм орудия были смонтированы на железнодорожные установки и переделаны армии. Еще 9 орудий, изготовленных для «Лангедока», переделали в железнодорожные уже после войны в 1919 году. Несколько изготовленных 138,6 мм орудий также использовали на суше. К моменту остановки работ по «Норманди» готовность по корпусу составила 65 %, по силовой установке — 70 %, по вооружению — 40 %. Предназначенные для неё котлы были использованы при постройке эсминцев типа «Авантюрье». «Лангедок» имел готовность по корпусу 49 %, 26 % по вооружению и 73 % по силовой установке. Его котлы были использованы при строительстве противолодочных авизо[17].
Для «Фландра» готовность по корпусу составила 65 %, механизмов 60 % и башенным установкам главного калибра — 51 %. Для «Гаскони» 60 %, 44 % и 75 % соответственно. Работы по «Беарну» находились в начальной стадии. Готовность по корпусу составила 8-10 %, по турбинам — 25 %, по котлам — 17 %, по башенным установкам — 20 %. В январе 1918 года по дредноутам типа «Норманди» вышло распоряжение, по которому работы оставались замороженными, но материалы заготовленные верфях должны были оставаться в готовности для возобновления работ. Правда по «Гаскони» 3086 т листового материала уже было использованы на другие нужды[17].
Уже через несколько дней после заключения перемирия с Германией, 22 ноября 1918 года конструкторский отдел направил в штаб запрос на получение требований к проекту модификации линкоров типа «Норманди». Генеральный штаб 29 ноября сформулировал следующие требования: скорость 26-28 узлов, значительное усиление защиты, более мощное вооружение. В ответ конструкторский отдел подготовил доклад за подписью начальника технического департамента Дойера на имя министра. В докладе говорилось что требования высказанные генеральным штабом нереализуемы по бюджетным ограничениям и срокам. Технические ограничения в 1919 году мало отличались от таковых в 1913. Возможности верфей все еще были ограничены размерностями типов «Норманди» и «Лилль», особенно по ширине. Дноуглубительные работы в портах и модернизация их инфраструктуры также не была завершена и шла с большими задержками. Только один сухой док в Бресте мог принимать корабли длиной до 250 м и шириной до 36 м. Достройка еще двух доков в Тулоне ожидалась не ранее чем через год. Ожидаемые сроки готовности доков в Лорьяне и Бизерте были еще больше. Все это приводило к тому, что ширина не должна была превышать величину в 29,5 м. Это накладывало существенные ограничения на возможности противоторпедной защиты, эффективность которой сильно зависела от её глубины. В конечном счете 25 февраля 1919 года Генштаб дал своё заключение что в ближайшие 6-7 лет не могут быть построены новые линкоры учитывающие опыт минувшей войны. А потому следует достроить четыре линкора типа «Норманди». Орудия от пятого— «Беарна», предполагалось использовать взамен захваченных немцами в Лилле произведенных для «Гаскони». Генеральный штаб и конструкторский отдел сошлись во мнении относительно следующих пунктов[18]:
- 1) Достройка кораблей идет с существующей силовой установкой. Для повышения скорости с 21 до 24 узлов требуется изыскать дополнительно 80 000 л.с., что требует слишком больших переделок[18].
- 2) Усиливается противоторпедная защита. Все не занятые углём отсеки перед противоторпедной переборкой должны быть заполнены пробковой крошкой. Установка внешних булей шириной 1 м позволит поднять водоизмещение до 27 000 т. По расчетам защита первоначального проекта «Нормандии» выдерживала взрыв только 100 кг боезаряда торпеды. Принятые меры должны поднять стойкость ПТЗ до 200 кг ТНТ[18].
- 3) Генеральный штаб надеялся, что удастся отказаться от средней башни главного калибра и вернуться к схеме с двумя четырехорудийными и двумя возвышенными двухорудийными башнями в оконечностях. В любом случае угол возвышения орудий должен быть увеличен до 23-24°. Это позволит увеличить максимальную дальность стрельбы с 16 000 м до 25 000 м. Французы очень сильно ошиблись в своих расчетах по ожидаемым дистанциям боев[18]. По их довоенным расчетам расчетам условия видимости на море ограничат дистанцию ведения огня величиной 15 000 м. Исходя из этого планировались углы подъема орудий и возможности дальномеров. Но бои между германским и британским флотами в Северном море начинались с дистанции в 20 000 м[19].
- 4) Из-за увеличившихся дистанций боя следовало пересмотреть горизонтальную защиту. На больших дистанциях снаряды падали уже под достаточно большим углом и начинали поражать палубы. Суммарная толщина палуб должна быть увеличена до 120 мм, а крыши башен до 200 мм[19].
- 5) Демонтаж подводных торпедных аппаратов с заменой их на шесть 550-мм надводных. Боезапас по 4 торпеды на каждый аппарат, по возможности разместить их над казематом 138-мм орудий[19].
- 6) Так как высвободившиеся отсеков торпедных аппаратов были хорошо защищены и находились за противоторпедной переборкой, в каждом из них следовало разместить по одному электрогенератору. Каждый из них должен мочь самостоятельно обеспечивать питанием необходимые для ведения боя устройства[19].
- 7) Установка командно-дальномерных постов с директорами управления огнём на треногие мачты, двух директоров для 138,6 мм орудий, установка на боевую рубку вращающегося блока с тремя дальномерами с широкой базой и тремя станциями центрального управления стрельбой (две для ГК и один для противоминной артиллерии)[19].
- 8) Добавить центр управления торпедной стрельбой, радиоборудование для систем управления артиллерийской стрельбой и шесть или восемь 90-см прожекторов с внешним управлением от наблюдательных постов[19].
- 9) Предусмотреть запасы для двухместного разведывательного самолета и одноместного истребителя, но без установки взлетных платформ[19].
«Беарн» имел наименьшую готовность, поэтому для него предлагалась более обширная программа модернизации. Кроме работ аналогичных остальным четырем кораблям серии, предлагалась модификация силовой установки и орудий главного калибра. Котлы Никласса передавались на «Фландр», а на него устанавливались восемь нефтяных котлов подобно устанавливаемых на эсминцах. Новая турбинная установка мощностью 80 000 л. с. должна была обеспечить скорость в 24-25 узлов. В качестве вооружения рассматривались либо четырехорудийные 340-мм башни увеличенным углом возвышения, либо новые двухорудийные 420-мм установки[19].
Решение по «Беарну» затягивалось, поэтому в апреле 1920 года его корпус был спущен на воду для освобождения стапеля. В конечном счете с 1923 года на нем начались работы по переделке в авианосец[19]. Решение по линкорам типа «Норманди» затягивалось. Стоимость их достройки в 1919 году оценивалась в 200—250 млн франков. В результате флот Франции через четыре-пять лет получил бы дивизию однородных линкоров, которые по своим характеристикам вполне могли сравниться не менее чем с 50 капитальными кораблями других стран[19]. Но они уступали лучшим представителям иностранных флотов. Как отмечал сам Дойер, от них и не следует ожидать слишком много, это «корабли на сегодня», не для будущего[20].
25 февраля 1919 года координатором по проекту «Нормандии» между техническим департаментом и Генеральным штабом стал капитан Вандир(фр. de Vaisseau Vandier). Он 18 месяцев находился в качестве французского наблюдателя при британском Гранд Флите и мог оценить предлагаемые изменения с точки зрения практического опыта использования британского флота. Исследования технического отдела показали, что за счет удлинения корпуса «Норманди» на 15 метров можно было увеличить скорость до 26 узлов и генеральный штаб 4 марта заказал более детальную проработку этого варианта. Тем временем вопрос новых линкоров становился все более актуальным. Для замены порядком изношенного за четыре года войны кораблей была одобрена программа строительства шести легких крейсеров, десяти эсминцев и 20 подлодок. 19 июля 1919 года адмирал Ронарк(фр. Ronarc) в записке на имя министра отметил что французский флот должен сохранять преимущество над итальянским. И так как итальянцы по имеющимся сведениям возобновляют работы над линкорами типа «Карачиолло» с 381-мм орудиями, следует рассмотреть вопрос достройки «Нормандий». Всего было предложено три варианта[21]:
- 1) Достройка по существующему проекту. Что оценивалось уже в 430 млн франков. Срок постройки от 30 до 36 месяцев
- 2) Достройка с рядом улучшений. Добавлялся буль шириной 1 м, увеличивались углы возвышения орудий, улучшалась защита. Стоимость возрастала до 482 млн франков, сроки работ приблизительно как в первом варианте
- 3) Удлинение корпуса, наделка булей шириной по 2,7 метра, увеличение мощности силовой установки до 80 000 л.с. и скорости до 26 узлов. Стоимость более 700 млн франков. Срок выполнения работ 54-60 месяцев[21].
По информации полученной из Рима итальянцы не планировали строить более одного линкора типа «Карачиолло». К тому же экономика Франции истощенная войной находилась в тяжёлом положении. Поэтому в ноте от 4 августа 1919 года адмирал Ронарк уже писал, что не видит целесообразности в достройке линкоров типа «Норманди». 12 сентября 1919 года на рассмотрение правительства была предложена весьма скромная военно-морская программа, из которой были исключены даже подводные лодки. В сопроводительной записке Ронарк писал что следует отказаться от идеи достройки пяти линкоров типа «Норманди». По крайней мере до тех пор, пока правительство не утвердит военно-морскую политику. И хотя в прессе того времени ещё мелькали проекты достройки линкоров типа «Норманди», военно-морское руководство фактически смирилось с отказом в их постройке[21].
Были рассмотрены варианты достройки их в качестве пассажирских лайнеров, грузовых судов и танкеров и даже несамоходных плавучих цистерн. Но все они не были реализованы. После ратификации Вашингтонского договора 18 апреля 1922 года первые четыре корабля были исключены из списков флота, а их оборудование было использовано для достройки «Беарна» и крейсеров программы 1922 года. С кораблей было демонтировано оборудование, а корпуса проданы на слом. «Норманди» была продана за 1,8 млн франков итальянской фирме и разобрана на металл в 1924—1925 годах. «Лангедок» был отбуксирован в Порт-Брук. В мае 1925 года он затонул после шторма из-за разошедшихся швов. Был впоследствии поднят и к июню 19129 года разобран на металл. «Фландр» был разделан в Тулоне с июля по октябрь 1924 года, «Гасконь» в Лорьяне в 1923—1924 годах[22].
Оценка проекта
Проект линкоров типа «Норманди» обладал недостатками, во многом связанными с неспособностью Франции строить и обслуживать корабли водоизмещением свыше 25 000 т. У руководителя технического отдела Дойера (фр. М. Doyere), сменившего в 1911 году Лиссе (фр. М. Lyasse), не было недостатка в критиках. Будучи умным человеком с критическим складом ума, он, тем не менее, не всегда вел себя доброжелательно, поэтому нажил много недоброжелателей. Тем не менее, Дойер сам признавал защиту «Нормандии» недостаточной, особенно — подводную защиту[23].
Французы много внимания уделили защите от снарядов средней артиллерии. Вертикальная защита французских дредноутов закрывала большую часть борта, при этом входивший в неё главный броневой пояс был сравнительно тонким. Главный пояс в 280 мм занимал два межпалубных пространства и продолжался в оконечности поясами 180-мм толщины. Защитой на уровне ватерлинии не был прикрыт только очень небольшой отрезок в кормовой оконечности. Над главным поясом располагались верхний пояс в 180 мм и казематы противоминного калибра, защищенные броней толщиной 160—180 мм[24]. Для сравнения, британский дредноут «Айрон Дюк» имел главный пояс толщиной 305 мм[прим. 5], новейший линкор «Куин Элизабет» — 330 мм, а германский «Кёниг» — все 350 мм при меньшей площади бронирования борта. На момент проектирования своих первых сверхдредноутов французы считали, что для достижения решительных результатов противники должны будут сблизиться на дистанцию в 6000 м и во время боя эта дистанция вряд ли превысит 8000 м[25]. Поэтому вертикальной защите был отдан приоритет над горизонтальной: бронепалубы французских линкоров имели лёгкое бронирование. Две палубы из трёх слоёв стальных листов скорее должны были удерживать осколки от прошедших сквозь пояс снарядов, летевших по настильным траекториям, нежели служить защитой от падающих под большим углом снарядов. Первые же бои Первой мировой войны показали, что дистанции боя значительно превышают спрогнозированные французскими специалистами. В бою у Фолклендских островов огонь открывался на дистанции порядка 15 000 м, а основной бой велся на дистанции 9000 —13 000 м. В сражении у Доггер-банки огонь вёлся на дистанциях 14 500 — 18 000 м, а в Ютландском сражении дневные бои начинались на дальностях 18 000 — 19 000 м[прим. 6]. На таких дистанциях снаряды падали на цель по навесной траектории, чаще попадая в палубы сверху, на что защита французских дредноутов не рассчитывалась[прим. 7][26].
Дойера, как ответственного за проект, критиковали за выбор орудий 340-мм калибра, в то время как флоты других стран уже переходили на орудия калибром 356 мм и 381 мм. Однако выбор 340-мм калибра был связан не только с ограничениями водоизмещения, но и с опасением задержки сроков разработки новых орудий. В любом случае, Генеральный штаб отмечал, что для 25 000-т корабля двенадцать 340-мм орудий давали бортовой залп, массой превосходивший таковые у большинства современных линкоров[23].
Критиковался и выбор комбинированной установки вместо турбин прямого действия или турбозубчатых агрегатов. Между тем, турбины прямого действия обладали слишком низкой экономичностью, а редуктор турбозубчатого агрегата был по тем временам новой и ещё не проверенной технологией. Намучившись в своё время с установкой турбин неотработанной конструкции на «Дантонах», французы предпочли второй раз не рисковать[23]. На этот шаг пошли, понимая, что комбинированная установка должна привести к сложностям при эксплуатации. Необходимо было обучать персонал работе с двумя разноплановыми установками и хранить запчасти к ним обеим[26].
«Бретань»[27] |
«Норманди»[27] |
«Айрон Дюк»[28] |
«Куин Элизабет»[29][30] |
«Кёниг»[31] |
«Байерн»[32] |
«Невада»[33] |
«Фусо»[34] |
«Карачолло»
| |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Закладка | 1912 | 1913 | 1912 | 1912 | 1911 | 1913 | 1912 | 1912 | 1914 |
| Ввод в строй | 1916 | — | 1914 | 1916 | 1914 | 1916 | 1916 | 1915 | - |
| Длина×ширина | 166×27 | 177,6×27 | 190×27,5 | 197×27,6 | 175,4×29,5 | 179,8×30,8 | 177,7×29,1 | 202,7×28,7 | 212×29,6 |
| Нормальное водоизмещение, т | 23 500 | 25 200 | 26 100 дл. т | 32 000 дл. т | 25 390 | 28 074 | 27 500 дл. т | 30 600 | 31 400 |
| Скорость, узлы | 20 | 21 | 21,25 | 24 | 21 | 22 | 20,5 | 22,5 | 25 |
| Вооружение | 10×340-мм 22×138-мм |
12×340-мм 24×138-мм |
10×343-мм 12×152-мм |
8×381-мм 14×152-мм |
10×305-мм 14×150-мм |
8×380-мм 14×150-мм |
10×356-мм 21×127-мм |
12×356-мм 16×152-мм |
8×381-мм 12×152-мм |
| Пояс, мм | 250 | 280 | 305 | 330 | 350 | 350 | 343 | 305 | 300 |
| Схема размещения вооружения |  |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
Напишите отзыв о статье "Линейные корабли типа «Норманди»"
Примечания
- ↑ У Патянина и Ле Массона указана толщина пояса 300 мм. Но для сравнения они дают толщину пояса на «Бретани» в 270 мм. Но на «Бретани» пояс имел толщину 250 мм брони на обшивке из двух слоев стали по 10 мм. Включением обшивки в толщину пояса очевидно и объясняется разница в цифрах между данными Джордана/Дюма и Ле Массоном / Патяниным
- ↑ По данным Ле Массона, стр 414, при форсировании до мощности 40 000 л. с. скорость — 21,5 узла, при мощности в 45 000 л. с. — 22,5 узла
- ↑ Его закладка произошла только в июне 1914 года, на пять месяцев позже «Беарна».
- ↑ По предварительному плану
- ↑ У «Айрон Дюка» главный пояс состоял из двух слоев плит. Только нижний, выступавший при нормальном водоизмещении над водой на 2 фута (610 мм), имел толщину 305 мм. Верхний уровень плит имел толщину 229 мм
- ↑ Джордан и Дюма несколько завысили цифры по Ютландскому сражению. В работе Campbell John Jutland: An Analysis of the Fighting. — Lyons Press, 1998. — ISBN 1-55821-759-2. в первых двух дневных фазах сражения британские линейные крейсера с 343-мм орудиями открывали огонь на дистанции порядка 18 500 ярдов (16 900 м). Британские линкоры типа «Куин Элизабет», вооружённые 381-мм орудиями, вели огонь на дистанциях 19 000 — 19 200 ярдов (17 400 — 17 600 м). Германские корабли с орудиями 280-мм и 305-мм открывали огонь с несколько меньших дистанций.
- ↑ Справедливости ради следует отметить, что рост дистанции боев до 14 000 — 18 000 м до войны не прогнозировался ни в одной стране. В итоге при сильной вертикальной защите бронепалубы линкоров имели относительно небольшую толщину. Поэтому на британских кораблях после Ютландского сражения в срочном порядке бронепалубы были услилены в наиболее уязвимых месте в районе погребов. Углы возвышения орудий, там где они не могли обеспечивать такую дальность, пришлось увеличивать. Эти работы были проведены на британских кораблях с 305-мм орудиями, равно как и на германских с 280-мм и 305-мм орудиями. Новейшие британские и германские линкоры с 343-мм, 380- и 381-мм орудиями изначально могли вести огонь на таких дистанциях. Работы по увеличению максимального угла возвышения орудий главного калибра с 12° до 18° были проведены и на французских линкорах типа «Бретань».
Использованная литература и источники
- ↑ Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1906—1921. — Annapolis, Maryland, U.S.A.: Naval Institute Press, 1985. — P. 198. — ISBN 0-87021-907-3.
- ↑ Le Masson, 1984, p. 409.
- ↑ 1 2 Le Masson, 1984, p. 410.
- ↑ Le Masson, 1984, p. 411.
- ↑ Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 8.
- ↑ 1 2 3 4 Le Masson, 1984, p. 412.
- ↑ Патянин. Французские авианосцы ВМВ, 2013, с. 5.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Патянин. Французские авианосцы ВМВ, 2013, с. 6.
- ↑ 1 2 Le Masson, 1984, p. 413.
- ↑ 1 2 Патянин. Французские авианосцы ВМВ, 2013, с. 11.
- ↑ 1 2 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 13.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Патянин. Французские авианосцы ВМВ, 2013, с. 7.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Le Masson, 1984, p. 414.
- ↑ 1 2 3 4 Патянин. Французские авианосцы ВМВ, 2013, с. 8.
- ↑ DiGiulian, Tony. [www.navweaps.com/Weapons/WNFR_134-45_m1912.htm France. 340 mm/45 (13.4") Model 1912] (англ.). сайт navweaps.com. — Описание орудия 340-мм/45 модели 1912 года. Проверено 1 апреля 2015.
- ↑ DiGiulian, Tony. [www.navweaps.com/Weapons/WNFR_55-55_m1910.htm France. 138.6 mm/55 (5.46") Model 1910] (англ.). сайт navweaps.com. — Описание орудия 138,6 мм/45 модели 1910 года. Проверено 1 апреля 2015.
- ↑ 1 2 3 Патянин. Французские авианосцы ВМВ, 2013, с. 12.
- ↑ 1 2 3 4 Le Masson, 1984, p. 416.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Le Masson, 1984, p. 417.
- ↑ Le Masson, 1984, p. 418.
- ↑ 1 2 3 Le Masson, 1984, p. 419.
- ↑ Патянин. Французские авианосцы ВМВ, 2013, с. 14.
- ↑ 1 2 3 Le Masson, 1984, p. 415.
- ↑ Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 12-13.
- ↑ Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 12.
- ↑ 1 2 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 10.
- ↑ 1 2 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 11.
- ↑ Conway's, 1906—1921. — P.31
- ↑ Паркс. Линкоры Британской империи. Том 7. — С. 50.
- ↑ Conway's, 1906—1921. — P.33
- ↑ Gröner. Band 1. — P.51
- ↑ Gröner. Band 1. — P.52—54
- ↑ Conway's, 1906—1921. — P.115
- ↑ Conway's, 1906—1921. — P.229
Литература
- Паркс, Оскар. Линкоры Британской империи. Том 7. Эпоха дредноутов. — СПб.: Галея Принт, 2008. — 116 с. — ISBN 9785817201321.
- Патянин, Сергей. Французские авианосцы второй мировой. Становление палубной авиации.. — Яуза, ЭКСМО, 2013. — P. 409–419. — ISBN 978-5-699-63282-4.
- All the world's battleships. 1906 to the present. — London: Conway Maritime Press, 1996. — ISBN 0-85177-691-4.
- Conway's All The Worlds Fighting Ships, 1906—1921 / Gray, Randal (ed.). — London: Conway Maritime Press, 1985. — 439 p. — ISBN 0-85177-245-5.
- Jordan, John. Dumas, Robert. French Battleships 1922-1956. — Barnsley, Yorkshire: Seaforth Publishing, 2009. — 224 p. — ISBN 978-1848320345.
- Gröner, Erich. Die deutschen Kriegsschiffe 1815-1945 Band 1: Panzerschiffe, Linienschiffe, Schlachschiffe, Flugzeugträger, Kreuzer, Kanonenboote. — Bernard & Graefe Verlag, 1982. — 180 p. — ISBN 978-3763748006.
- Le Masson, Henry. "The Normandie class Battleships with Quadruple Turrets". Warship International/ XXI (4). — International Naval Research Organization, 1984. — P. 409–419.
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
 |
Эта статья входит в число хороших статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Линейные корабли типа «Норманди»
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.
Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.
Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.
– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.
Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.
Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.
Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.
Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.
Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.
Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.
ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.
У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
